Сквозь широкие окна с полупрозрачным белорусским узором по краю пробивался яркий холодноватый свет. Он лишь раздражал коренастого, темноусого мужчину, что проходил регистрацию на рейс.
- Господи! Ну что за идиотизм, сорок минут между рейсами! И везде эти толпы! – стонал он. – Я лечу из самого Воронежа, понимаете? У меня сделка срывается, важнейшие переговоры!
- Я прекрасно вас понимаю, - как можно терпеливее ответила ему сотрудница аэропорта, изо всех сил стараясь хранить корректное выражение лица - и одновременно проверяя данные паспорта по базе.
Даша едва окончила университет и совсем недавно устроилась сюда на испытательный срок – но уже успела насмотреться на таких опаздывающих.
- Увы, сейчас период отпусков, народу везде много, с рейсом вам не совсем повезло... – началась оправдываться она.
И тут невольно кашлянула. Перед ней явно был человек из серии «скупой платит дважды»: ведь мог бы полететь раньше, мог бы выбрать какой-то другой билет, хоть и подороже? Но нет.
- Так что ж делать-то?! – всплеснул руками мужчина.
Даша с лёгким вздохом посмотрела исподлобья и сказала:
- Знаете, если вам подходит, можете лететь на частном самолёте. Есть тут пару вариантов...
- Да мне всё равно! Мне б до места добраться! – воскликнул неудачливый пассажир.
- Вы спросите, пожалуйста, на контроле, кто именно летит сегодня в Мюнхен, - немного застенчиво произнесла она, глядя из-под светлой чёлки, - вас направят к пилоту, и всё будет решено, не кипятитесь так...
- Спасибо! – горячо воскликнул горе-бизнесмен. – Меня это устраивает! - И рванул в сторону, на ходу пытаясь разглядеть указатели и сообразить, где тут пограничный контроль.
Там он обратился к человеку в форме с заветным вопросом. Тот живо обернулся и сказал:
- О, Кирилл, слышь! Там же Гера только что прошёл!
- А, друган наш! Птичуха неугомонная! – осклабился напарник. – Ну конечно!
- Короче, - энергично сказал таможенник, бегло проверяя пассажира (багажа у него не было), - вы сейчас выйдете, может, увидите такого детину в куртке цвета хаки – это и есть ваш пилот, Соколов Герман Алексеич... Так, стойте, на всякий случай телефон же нужен! А вы забейте в интернете сейчас, у него там инста, фейсбук, что хочешь, и все контакты, это быстро... Пошустрите, всё окей будет! Счастливо!
На самом деле, искать контакты не пришлось. Глаз сразу выхватил из толпы высокий силуэт крепкого, плотного молодого человека, чья одежда несколько напоминала форму Фиделя Кастро. Он стоял, прислонившись к колонне, и явно никуда не торопился – не то, что остальные. Он вполне мог себе позволить стоять ногу за ногу и чему-то усмехаться, тыкая в экран смартфона – и позволять себе отклонение от графика минут в семь, десять, а то и больше, как говорится, под настроение.
На самом деле, в тот момент он обрабатывал очередное селфи.
Как сначала ни фыркали Карина с Алесей, зная предыдущую биографию барона – но инстаграм и вправду стал его увлечением.
Он выкладывал там многочисленные снимки городов, красивые виды неба, а в основном - романтические фото на фоне самолёта или в кокпите (с акцентом на деталях, разумеется). Конечно, и собственную физиономию в разных видах он постил с завидной частотой. Например, с фирменной гагаринской (точнее, «рихтгофенской»?) улыбкой, с травинками и цветочками в зубах, с хулиганским прищуром... Было много фотографий с Кариной: вот она сидит на крыле, а он влюблено смотрит снизу, вот он её кружит в парке, вот она забирается в «даймонд» и картинно кривится: «У меня неловкая поза, не снимай!». Было и другое. Вот он с курсантами в полном составе. Вот просто обнимается и ржёт со Стасом. Вот сидит в баре «Разведка», рядом Алеся с бокалом пива и серьёзным лицом, и надпись: «Наконец встретились с Лаврентием Палычем – говорим о делах».
Алеся, кстати, не возражала против таких публикаций. У неё у самой был профиль, где она эффектно позировала с пистолетом и читала мини-лекции об истории КГБ. Надо было полагать, что начальство было не против – хотя бы для одного из миров.
Шутки шутками, а инстаграм немало поспособствовал известности Германа как частного пилота.
На него действительно хотелось смотреть. Хотелось давать понять, что он нравится – то есть, говоря прозаично, ставить лайки. Хотелось рассказывать о нём.
Было видно, что он щеголяет, но это почему-то не раздражало. Слишком уж по-детски он улыбался, непосредственно выражал эмоции, сиял, как солнышко. Он чем-то умилял, как коты, по которым все сходили с ума. Взять канадскую бенгалку Сьюки – была б на её месте девушка, многие б обзывали её сукой и хотели бы прибить за саму возможность позировать на фоне живописных гор – а пятнистой кошечкой умилялись и ставили «сердечки».
А ещё Герман - особенно с учётом манеры одеваться – напоминал эталонного бойца с советского плаката «Красной армии – слава!»: такая же лихая выправка и победоносная улыбка. Такие же русые волосы. Такие же ямочки на щеках.
Короче, как бы там ни было, но он не только в прошлой, в этой жизни тоже завоёвывал сердца, хотя пока что считал своё положение скромным, зыбким, а заслуги весьма незначительными.
Тем не менее, он совсем не удивился, когда к нему подошёл коренастый темноволосый человек в деловом костюме и с надеждой спросил:
- Здравствуйте! Это вы Герман Соколов?
- Да, - с готовностью отозвался он.
- Вы летите в Мюнхен?
- Да. Вам срочно нужно?
- Конечно! Очень важные переговоры, а я опоздал на свой рейс...
- Ой, да ничего страшного, подумаешь, - улыбнулся он. – Все проблемы решаемы.
- Вот спасибо! От этого зависит судьба фирмы...
- Да не беспокойтесь так. Вы, главное, деньги за бензин подготовьте, - прищурившись, сказал Герман. – Вы же знаете порядок?
- Знаю, знаю, - поспешно заверил пассажир. – Да это по-любому меньше, чем тот убыток, что мы понесём, если я не явлюсь на переговоры!
Поэтому он очень спокойно воспринял ту сумму, что Герман насчитал на калькуляторе, всё так же расслабленно опираясь о колонну.
- Ну что?
- Летим!
В пути они разговорились.
- А вы случайно не бывший военный? – непринуждённо спросил Герман.
- Да. Ну, я даже не буду спрашивать, как вы узнали, - ответил его спутник.
- Да ваша осанка и требовательность, а может, ещё что, я не знаю, рыбак рыбака видит издалека.
- Хех! Молодёжь, а соображает. А вы тоже служили? В каком роде войск? До того, как в авиацию подались?
Рихтгофен хотел бы ответить, что в кавалерию. Это было правдой. На момент его вступления в Великую войну самолёты до сих пор считались баловством. Это вызывало у него неподдельный гнев и досаду. Благо, его скоро перевели в наблюдатели: он был одним из самых прославленных пионеров-авиаторов Империи, и ему нашли применение по зову сердца.
Но тут он интуитивно проронил:
- Ну, обычно - пехота.
- А, вот как. Я сам полковник в отставке. А захотелось вам в небо. Детская мечта?
- Как-то так. Всегда завидовал лётчикам. И сказал, вот отслужу, выучусь.
- Ну, у вас же всё прекрасно получилось. Я к вам ещё, может, обращусь. Телефончик ваш можно взять?
По прилёту они обменялись контактами и его спутник, картинно козырнув, растворился в толпе.
В тот же день Алеся глотала адский кофе в кабинете генерала. Почти все сотрудники – по крайней мере, официально - уже покинули здание. В кабинете начальника, как всегда, царил полумрак. Но сейчас он казался даже уютным. Алеся привыкла тут бывать. И теперь лишь отмечала занятную деталь: в обеих вселенных получили хождение эти характерные лампы с зелёным абажуром.
- Ну что ж, майор... – начал Можейко.
Стамбровская в кои-то веки не стояла с указкой у экрана, не переключала слайды, а сидела у его стола. И отпивала чёрную жидкость из фарфоровой чашечки, бросая взгляды на лежащие у него под руками вороха бумаг. Было ли там что-то касательно её? Тем временем Можейко помешивал собственный кофе. Он уронил туда два куска рафинада и усмехнулся в чёрные сарматские усы. Алеся невольно отметила, что в этот момент, в полусвете, он внешне чем-то напоминал Сталина.
- Я вас поздравляю.
Он в своей характерной манере сделал паузу и выразительно поглядел на неё из тени.
- Я решил произвести личную инспекцию и отправился поглядеть на Рихтгофена. Сегодня с утра я наведался в тот мир, куда вы на экспериментальной основе вытащили барона. Ну, тот заштатный мирок, где нашу страну постигла такая катастрофа, - с откровенной неприязнью поморщился он. – А что вы смотрите такими глазами? Да, я тоже странник. А что, не похож?
- Да нет, что вы, пан генерал... – растерянно возразила Алеся. – Как человек может быть «похож» или «не похож» на имеющего какие-то способности...
Он лишь фыркнул. Ему нравилось смущать эту сотрудницу. «Талантливая, неглупая, всегда начеку, смесь исполнительности и творчества, иерархию боготворит, явно какие-то комплексы... Опасная штучка. Нам такие нужны. А ещё из таких диктаторы получаются».
- Ну, в карьере разные штуки роль играют: кому-то одарённости Боженька отсыпал, кому-то организаторских способностей... Вот у вас какой разряд?
- Седьмой, - сдержанно ответила Алеся.
- Вот! А у меня третий. Всего-навсего. То-то вы туда-сюда, как бабочка, порхаете. А мне после такого часа три спать надо, не меньше, все силы жрёт. Так вот, что же я могу сказать? Продолжаем! Да! Продолжаем эксперимент и наблюдение! Но вам грозит повышение и награда, если всё нормально пойдёт дальше, вы усекли?
Он рассмеялся. Алеся замерла, округлив глаза:
- Вы серьёзно, пан генерал?! Благодарю за доверие...
- Ха-ха, ещё б не серьёзно. Не кокетничайте, Стамбровская, вам это не идёт. Ну, вы же прекрасно понимаете, что если человек делает то, чего никто не делал с шестнадцатого века, то никак его не отметить – это просто свинство.
Она лишь дрогнула уголком рта.
- Тем более, Рихтгофен ваш – красавчик. Пилотирует отменно, но это даже не обсуждается, этого стоило ожидать. Какое общее впечатление? Свыкся, приспособился – полное погружение в новую реальность! Молодец. Ещё и вид цветущий! Вон какая ряшка! Щёчки румяные! Красотень.
Генерал даже крякнул от удовольствия и стукнул по столу толстостенной кофейной чашкой. Однако тут же добавил:
- Но оно, конечно, никогда так не бывает, чтоб вообще всё зашибись. Я с ним в полёте всего пару часов был, а вы-то теснее общаетесь. Даже, говорите, подружились. Ну и что? Есть какие-то проблемы?
- Так точно, есть, - тихо отозвалась Алеся, опустив глаза.
- Какого рода?
- ПТСР и болевой синдром неясного генеза. Места проявления – это, по сути, места ранений. Предположительно, в связи с воздействием хтонических энергий, - пробормотала она.
Можейко выругался.
- И как это всё выглядит, если описать?
Алеся рассказала ему о приступах. Генерал помрачнел.
- Хреново. Хотя вот то, что вы мне тут описали – это ещё лёгкий такой вариант... Тем более, здорово, что ему легчает именно от полётов.
Повисла тишина. Только громко тикали высокие напольные часы чёрного дерева. Стамбровская перевела взгляд на большой золотистый маятник. И тут же едва заметно вздрогнула: механизм щёлкнул, и часы начали торжественно бить: было десять вечера.
- Кстати, Алеся... – спохватился генерал. Кажется, он впервые за всё время назвал её по имени. – Я вас ни от чего не оторвал? Как-никак, время не раннее. А вы явились как штык. И пятнадцати минут не прошло, как я приказал вас позвать.
- Я была здесь.
- Ого, надо же. Я понимаю, что этот мир, с которым вы в основном работаете, - место проблемное. Там площадку подготовить не так просто, но вы ж не единственный сотрудник, что за это ответствен?
- Я работала в архиве.
Он посмотрел на неё долгим взглядом. Алеся его с достоинством вынесла, потому что к такой манере уже стала привыкать. И сама блеснула ему глазами из полутьмы, и сама, первая, нарушила эту типичную паузу:
- Пан генерал, простите за дерзость, но я не верю, что темой транслокации никто не занимался до меня. Я имею в виду, в ближайшее время. Позднее шестнадцатого века.
- И почему вы так уверены? – непроницаемым тоном осведомился Можейко.
- А как же, например, Великая война? Разве ни у кого не возникало желания с кем-то из великих посовещаться, когда с одной стороны теснили поляки, с другой русские, кого-то призвать, привлечь чьи-то способности – скажем, к командованию? Или к диверсии? Или... Я не знаю, пан генерал. У меня твёрдая уверенность, что исследования проводились относительно недавно. Я прошу вас, ответьте, так это или нет? Дайте мне доступ к секции пятьдесят один! В других я не нашла ничего, но я чувствую: ответ есть!..
- Стоп-стоп-стоп, - прервал её Можейко.
Алеся вздохнула и судорожно сглотнула, сама испугавшись своей горячности. А генерал смотрел на неё из сумерек, поглаживая и пощипывая чёрный ус.
- А вы всё-таки дружите с логикой. Да. Попытки были. В восемнадцатом и девятнадцатом годах. Правда, успехом они не увенчались. Но зачем вам эти данные?
- Я могла бы найти тех, кто этим занимался, и опросить о ходе эксперимента. Вдруг это может помочь нам с Рихтгофеном?
- Но вы вслушайтесь – восемнадцатый год! А сейчас, слава Богу, шестьдесят шестой. Я уверен, что из тех, кто занимался всем этим проектом, никого не осталось в живых. Или вы и здесь хотите применить своё тёмное искусство? – усмехнулся Можейко. – Руководитель проекта, профессор Янченко из Киева, уже семь лет как умер, его ближайший коллега, Берзиньш – не факт, но о нём уже тоже пару лет ничего не слышно... Кого вы планируете найти?
Слегка покраснев от нервов, Алеся постаралась сказать как можно твёрже:
- Пан генерал, для всего – для того, чтобы действовать или чтобы воздержаться от действий, всё равно нужна информация. А я хочу выполнить свою работу как можно лучше. Если есть шанс получить сведения – надо его использовать.
Можейко откинулся на стуле и посмотрел на Алесю, склонив голову набок:
- А вы мне нравитесь, Стамбровская. Дотошная. Идёте до конца. Бог с вами, делайте, как посчитаете нужным. Разрешение на доступ в секцию я вам выпишу. А вот прямо сейчас и выпишу – вы встаньте, залезьте вон в тот ящик – там бланки лежат... одной моей подписи достаточно...
Тем поздним вечером Алеся вышла за дверь с чувством тайного ликования и победы: осмелилась, сказала. Она, которая всегда на семинарах боялась поднять руку, даже если выучила. Что и говорить о школе. А здесь... «Квест продолжается», - сказала она сама себе и полезла в карман за ключами от кабинета. Надо было забрать сумку. «А может, и не забирать?» - усмехнулась она. – «Честное слово, хоть ты ночуй здесь». Ей не терпелось приступить к новым задачам.
А Рихтгофену не терпелось снова побывать на родине. У него не шли из головы слова Алеси о том, что там он может ощутить покой в душе и найти места Силы.
Мюнхен он тогда выбрал из-за воспоминаний детства: неоднократно там бывал, когда гостил у дедушки с бабушкой. Карина не удивлялась, почему он застрял на три дня, а потом, пролистывая ей фото в галерее, так возбуждённо, восторженно рассказывал о достопримечательностях, в том числе о Старой пинакотеке. Он с привычной смесью высокого и низкого стиля сказал ей:
- Ты знаешь, чтоб на картины позалипать, я даже на часы налёта могу забить, серьёзно.
Но облетел он почти всю Германию. Конечно, кое-что делал и для галочки (хотя, может, для него не существовало такого понятия, раз был приятен сам процесс). Но он вообще зачастил туда. Бывал он и в Кобленце, и в Берлине.
Прилетел в Бремен и петлял его улицами. Тёмный кирпич. Прямые линии. Прохладный ветер с реки Везер. В Старом городе почти ничего не поменялось: его любимый Шноор оставался почти тем же, если не считать облика шастающих туда-сюда туристов – те же уютные лавчонки, теснота, вывески ручной работы, небольшие окошки с густым переплётом. В одном из закоулков из окна мансарды доносились звуки сксофона. Герман остановился и прислушался, подняв голову. Он слушал довольно долго, пока музыкант не окончил игру – в это время рассеянно скользя взглядом по кое-где облупившимся, но всё-таки опрятным стенам домов, горшкам на окнах, разномастным велосипедам у дверей, кошачьему семейству - аккуратно улёгшемуся на чьём-то аккуратном коврике. Он не удержался, подошёл и попытался погладить кошку-мать: ему вообще нравились коты.
И Бремен тоже нравился. «Чёрт знает, почему я полетел сюда...» - подумал он. Да, доставлял очередного бизнесмена до места назначения в срочном порядке. Но им владели и чисто сентиментальные чувства. Бремен был родиной его первой пассии – кинозвезды Хенни Штреземан.
Очень ярким, искристым и взрывным был его роман с Зигрид Стуре – смелым лётчиком и дерзкой, пленительной женщиной. Но среди многочисленных интрижек именно с Генриеттой Штреземан у него случилось что-то, похожее на роман с Карин: нежность, трогательность и светлый восторг.
Она и сама была очень светлым человеком. Во всём, включая внешность. Она играла в кино в основном романтических героинь. Зрители были без ума от неё, хотя отмечали, что в попытке изобразить разведчицу в последней картине она совсем не так хороша и убедительна. Но всех пленяла эта стройная стать, прохладная нежная красота - вытянутое лицо в обрамлении платиновых локонов, задумчивые голубые глаза, плотно сомкнутые аккуратные губы красивой формы... Он и сам не устоял. И она перед ним тоже. В первый вечер их встречи она положила перед ним газетную вырезку с эффектным кадром воздушного боя и с неожиданной серьёзностью тихо заявила:
- Я хочу, чтобы вы всё мне про это рассказали, сколько знаете. Мне так хочется знать, чем вы живёте.
Он был тронут.
Их отношения вообще были наполнены лирикой и доверием. Единственное, что им мешало – война, как ни иронично могло бы звучать. Но Хенни вправду никак не могла смириться с тем, что Герман в любой момент может погибнуть. Она беспомощно просила его быть осторожнее (зная, что этого он точно не выполнит). Она порой закатывала ему истерики, получая новейшие сводки с фронта или слушая его самого. Она молилась ночами. Но такой жизни долго выдерживать не могла. В какой-то миг она совсем отчаялась и в момент очередной любовной ссоры выкрикнула:
- Герман, ты нужен мне живым!
- Ну, хорошо! И как я тебе это обеспечу?!
Хенни залилась слезами. Она прекраснейшим образом понимала, как необоснованны её претензии, но сделать со своими чувствами ничего не могла.
Он нагнулся, поцеловал её в лоб и произнёс:
- Похоже на то, что ты ревнуешь меня к Родине.
Она уловила намёк. Поэтому помедлила и вскинула на него мокрые ресницы, с которых уже струилась тушь:
- Нет, Герман. Не к Родине. К войне.
Он тоже сделал паузу – поскольку ощутил и её шпильку. Да. К тому времени все знали, что он прожжённый вояка.
- А Родина и война – это одно и то же, милая.
Тем самым он подвёл знаменатель всей государственной идеи за несколько десятилетий – если не сотен лет. А заодно аккуратным касанием наметил точку в их отношениях.
Другое дело было с Карин – она бросилась в омут с головой с удивительным фатализмом. Она была готова выдержать что угодно: не потому, что к этому морально готовилась, а потому для неё это было естественно. Может, потому что не знала, что её ждёт. Что характерно, и не хотела знать. Ей было важно одно – быть с ним. А там хоть трава не расти.
Что интересно, потом Карин и Хенни познакомились и даже подружились. Их приятельские отношения были окрашены смесью удивления и уважения. Карин нашла Хенни гораздо красивее и эффектнее себя и была изумлена, что Герман вообще смог расстаться с такой сногсшибательной красоткой и звездой если не мирового, то уж точно европейского масштаба. Хенни, в свою очередь, поражалась отчаянности и силе характера Карин, тому, что она не щадит себя и свои чувства, - ей-то духу не хватило, и она честно, открыто это признала.
А что касается Зигрид Стуре, она к обоим его романам отнеслась с доброжелательным, немного озорным, любопытством – как боевой товарищ, который, подмигивая, спрашивает: «Ну и что? Как она тебе?». Во-первых, после их отдаления она недолго оставалась одинокой, и вскоре армейский священник обвенчал её с капитаном из числа шведских добровольцев. Во-вторых, она была вполне уважительна и мило общалась и с Хенни, и с Карин, когда они несколько раз встречались на фронте.
Они обе не сразу узнали, что у них с Рихтгофеном что-то было. А когда он кратко обмолвился, реакция была похожей: «Да ты что?! Герман! И почему вы до сих пор не вместе?! Вы же идеально друг другу подходите!» - может, отличались лишь отдельные слова. Барон пожимал плечами. Любовь, симпатия, влечение – всё это имеет чрезвычайно много граней. Требуются определённые совпадения, чтобы найти по-настоящему своего человека.
Однако сейчас, замерев напротив статуи Роланда с телефоном в руках, Герман ощутил прилив теплоты и благодарности ко всем девушкам, с которыми когда-либо встречался. При желании он мог бы вспомнить всех и про каждую сказать что-то хорошее – и об изысканных франкфуртских красавицах, и о крестьянках из дедушкиной деревни, с которыми он целовался у стогов сена, и о серьёзных, сосредоточенных связистках, и о весёлых, отчаянных лётчицах, и о мягкосердечных, но строгих сёстрах милосердия, и даже о барышнях из публичных домов. Но тем большей эйфорией отдавалось внутри то, что в итоге он нашёл свою единственную.
Он не стал фотографировать памятник. Вместо этого быстро набрал знакомый номер и в ответ на удивлённое «Алло?» спросил:
- Карин, как у тебя по работе? Есть что-то срочное?
- Нет, рутинные вопросы, затишье - а чего ты спрашиваешь? Чего вообще звонишь? Дорого же! Что-то случилось?
- Да нет, ничего не случилось. Предложение неожиданное случилось.
- Какое?
- А погнали завтра во Франкфурт.
- Ты с ума сошёл! Сегодня же вторник.
- И что?
- Зачем тебе туда понадобилось?
- Просто. Точнее, сложно. Всё очень сложно, но только там я и смогу как-то сформулировать... и... Карин, ты мне нужна, не только для этого, вообще... я соскучился...
- Мы ж виделись утром, большая птичка, - тепло усмехнулась в трубку Карина. – Ты что? Ну, что с тобой такое? Гера?
- Ты подумай, пожалуйста. Напиши. А я б хотел завтра взять тебя с собой.
- Я подумаю, родной. До скорого.
Стоит ли говорить, что Карина написала заявление за свой счёт. Начальство не возражало. Последнее время она была на высоте – и на прощание подарила вызывающую злорадную ухмылку любимой коллеге – Лее.
Они повторили свой путь по уже знакомым местам. Прогулялись по набережной Майна, прошли по Железному мосту и днём, и вечером, сфотографировали небоскрёбы, которые теперь так нравились Герману, побывали на Риттерштрассе с её пряничными домиками, в церкви Трёх Королей, где так мало что-то менялось с годами.
Теперь он задумчиво отметил, что видит всё по-другому.
- Когда я впервые приходил к тебе, всё казалось сном. А теперь это мир, где я живу.
Он замок на несколько секунд и тяжело вздохнул. Карина осторожно погладила Рихтгофена по плечу: выражение его лица показалось слишком напряжённым.
И это было не зря. Вечером в номере гостиницы он выглядел очень подавленным, растерянным. Как, впрочем, всё последнее время, когда летал в Европу и, в частности, в Германию. Да, он очень живо и воодушевлённо рассказывал ей о достопримечательностях, о картинах, показывал на фото – в каком-то смысле как ребёнку, потому что считал, что она всё это видела в прошлом, теперь просто успела забыть – но часто погружался в мрачную задумчивость, угрюмо курил у окна, а на её вопросы отзывался привычным: «Да ничего, тебе показалось!».
В этот раз он отделаться не смог. Вечером Карина решительно подсела рядом на кровать и обхватила его плечо:
- Послушай. Что с тобой такое? Хватит говорить, что всё хорошо - я всё вижу.
- Да плюнь ты, - привычно попытался отмахнуться Герман. - Между нами всё хорошо. А это... это тебя не касается.
- Нет, касается.
- Нет, не касается!
- Меня касается всё, чем ты живёшь и что ты чувствуешь, Гера! Будь уже добр, скажи по-человечески, что такое! – вспылила Карина, вскочив и скрестив руки на груди.
Он закрыл лицо ладонями. Спустя несколько секунд убрал их и посмотрел на неё снизу вверх беспомощным, жалким взором:
- Карина, ты понимаешь, что я всё равно связан со своей землёй, мне Алеся посоветовала тут бывать, чтоб всё было хорошо, чтоб я не болел, ну, вот я и...
Имя Стамбровской вызвало у неё приступ раздражения. Карина невольно сжала кулаки и на пару мгновений отвернулась. Рихтгофен не мог того не заметить, но всё равно продолжал:
- Я не знаю, что это... Слабость, нет? Я же никогда тут не жил. Это вроде бы не мой мир. Но страна-то моя. И живу я теперь – здесь! И не такую Германию я хотел бы видеть! – выкрикнул он.
Она живо вспомнила последнюю ночь, когда бледный, взволнованный Герман сидел, уставившись в телефон, пролистывая какие-то страницы – и выражение его лица было очень настораживающим.
Лицо у него было как у солдата, которому только что объявили о капитуляции его армии – шокированным, подавленным, несчастным. К своему стыду, Карина сама не очень хорошо себя чувствовала к концу дня и предпочла считать, что ей показалось – тем более что с утра он был таким оживлённым, ласковым. Потом спросила:
- Что ты читал?
- Да так... Кое-что по истории...
У Карины упало сердце.
- И что? – требовательно переспросила она.
Он посмотрел на неё болезненным взором и отвернулся со словами:
- Это катастрофа.
Это произошло в одном из центральных парков.
- Ох, не могу... – выдавил Герман и, отворачиваясь с сторону, зашмыгал носом. В глазах у него стояли слёзы. Он какое-то время шёл молча, а потом зло заговорил: - Мама всегда мне пеняла, что я, мол, плачу, как девчонка - но если это твоя страна родная? Разве стыдно? У меня сердце просто в клочья, просто кровью обливается!
Карина была в таком шоке, что не сразу нашлась, что сказать.
- А как же ты раньше тогда-то... Как?! Ещё и шуточки шутить пытался! С маршалом Жуковым себя сравнивал! Да ты знаешь, что когда вы там в Риге со Стамбровской прикалываться начали – меня чуть кондратий не хватил!
- А потому что натура у меня такая, - яростно прошипел Рихтгофен, - защитная, так сказать, реакция: чем страшней вокруг – тем больше шуток; пять вылетов на день – а мы смеёмся, нас бомбят – а мы смеёмся, страну, бл**ь, на части рвут, изничтожают... а мы смеёмся! Боже, какой я был дебил... – устало выговорил он. – Я ж попробовал отнестись ко всему как к игре – возможно, театральной... да и читал в общих чертах только... И всё было сносно, пока я в Германию не начал летать!
- А что тебя не устраивает?
- А всё не устраивает. Почти ни одного лица белого кругом, леваки одни в правительстве, ты ж посмотри, везде их плакаты гадские, да и прочая мерзость...
Карина поёжилась и растерянно вздохнула:
- И всё-таки поразительно... как же ты жил, в таком море информации... Может, ты нарочно старался не вникать...
- Ну, так про то и я тебе! Только что же сказал! Честно говоря, – виновато и беспомощно сказал Герман, - раньше я только до сорок третьего года дочитал, а дальше не стал... а недавно осмелился... дошёл до современности... И захотел сдохнуть.
Карина не знала, как ему ответить. Она понимала, что он разделяет все убеждения и предрассудки его эпохи, она примерно понимала, как он воспринимает современную геополитическую обстановку – но она не знала, что с этим делать.
А Герман глухо проговорил с очередным тяжёлым вздохом:
- Я тебе одну вещь скажу – ты только не обижайся. Хочу признаться. Я недаром театр упомянул. Так вот... Да, я действительно пытался вжиться в роль. Я пытался стать вашим – русским, советским... В один момент подумал даже, что получилось. Но нет. Нет. Что б ни написали мне в паспорте – но я всё равно не Соколов. Я – Рихтгофен. И я не знаю, как мне с этим жить.
Это путешествие оказалось для них тягостным. Где б они ни ходили, какими красотами ни любовались – всё казалось Герману словно отравленным, а его настроение не могло не передаться Карине.
В один миг на набережной он остановился как вкопанный, выхватил телефон, как револьвер, начал ожесточённо тыкать в экран – потом поднёс к уху и застыл, мучительно вслушиваясь в гудки и уставившись на проплывающую по реке баржу.
- Гер, слышь, может, отойдём куда-то? – робко попросила Карина.
Возле Майна, как обычно, было людно, мимо них проносились люди на скейтах и роликах, кто-то совершал пробежку с собакой на поводке, стрекотали колёса велосипедов – Герман с раздражением отмахнулся, но всё же резко прошагал в сторону, на газон.
- Алло, Леся?
Карина чуть поёжилась.
- И не надо на меня так смотреть! – прошипел Рихтгофен. – Что? Нет, это я не тебе! Тебе вопрос один: что стало с Германией после моей смерти? Выкладывай! Живо!
По мере того, как барон слушал, его взгляд оставался застывшим, а лицо мрачнее тучи. Наконец, осторожным, деликатным тоном Алеся произнесла финальную фразу: «Именно поэтому в Европе больше не было никаких крупных войн, только мелкие локальные столкновения, а ещё была создана Лига Наций – международная организация по предотвращению и урегулированию конфликтов между странами, и она действует по сей день, постоянно совершенствуясь...».
Рихтгофен, со сжатыми зубами и безумным взглядом, медленно отнял телефон от уха, чуть дрогнувшим пальцем ткнул в красную кнопку, так же медленно засунул его в нагрудный карман... и тут уж заорал по-немецки:
- Да что ж это такое?!!
Он кинулся на колени и принялся бешено молотить кулаком по земле с воплями:
- Сука! Сука! Сука! Что за! Ё**ный! П**дец?!!..
Карине стало не по себе, она даже не пыталась его успокоить – оставалось только ждать, пока кончится этот приступ бешенства.
Когда Рихтгофен наконец поднял голову, лицо его пылало, глаза влажно лихорадочно сверкали, а рот искажался оскалом. Но тут же Герман весь обмяк - разжал кулаки, поник плечами и бессильно уронил руки, опускаясь ещё ниже на колени - и с выражением крайней боли произнёс:
- Карина, всё пропало...
Только что он узнал от Алеси, что его убили за два дня до заключения мира. Мира, в результате которого все страны вернулись практически к довоенным своим границам. Изменения были незначительными. Все участники были настолько измотаны этой непрекращающейся бойней и потоками крови, что было уже не до амбиций. Во многих странах обстановка накалилась до того, что в воздухе явственно витал запах революции. На самом деле, тогда сменилось не одно правительство. В Германии кайзер Вильгельм отрёкся от престола в пользу сына. Народ не желал видеть на троне человека, который втянул Империю в мясорубку, из которой она вышла истерзанной и полностью обескровленной. На самом деле, в других странах ситуация была немногим лучше, но что это меняло? Германию нельзя было отнести ни к победителям, ни к проигравшим. Были у неё и кое-какие завоевания, она поквиталась с извечными своими врагами, Францией и Британией, начала сближение с Восточной Европой и Россией. Пропагандисты пытались представить положение дел победой, но даже если так - она была пирровой, и само слово это из уст монарха и его идеологов звучало для миллионов немцев как издевательство.
- Ты только вдумайся, - горько вымолвил Рихтгофен, - сколько крови, сил, времени - и всё впустую! Чего ради?! Получается, и мы с тобой тоже погибли зря? Мы сражались... и жизнь прожили зря?! - с отчаянием вскричал он.
Карина глубоко вздохнула. Она подошла и грустно погладила его по голове. Барон попытался обнять её ноги, но Карина мягко отстранилась и опустилась на траву рядом с ним.
- Ну, конечно, не зря! Ну... мы же встретились, мы любили друг друга...
- Ты понимаешь, какую чушь ты только что спорола?! - огрызнулся он.
Она отшатнулась, как от пощёчины, но смолчала. Было ясно, насколько не к месту этот «женский» аргумент.
Рихтгофен уселся поудобнее, опершись сзади руками, и, печально глядя в сторону Железного моста, покачал головой:
- Я слишком мало сделал для победы...
- Нет, ты делал всё и даже больше! - горячо воскликнула Карина.
- Я только надеюсь, что в моём мире Германия не превратилась в такое уродство... - проронил он, словно не слыша её.
- Но это сейчас одна из самых сильных и процветающих стран, если не самая...
- Ты прекрасно знаешь, о чём я!
Тут он с гримасой досады вытащил из кармана телефон:
- Боже, да кто меня так домогается?!
Конечно, это названивала Стамбровская.
- Ответь! И включи громкую! - потребовала Карина, вскинувшись на траве.
Герман смахнул в сторону заветной зелёной кнопки, включил громкую связь, и сказал как можно твёрже:
- Да.
В ответ зазвучал строгий голос Алеси:
- Так, Рихтгофен! Прекрати истерику, срочно! Я знаю, что ты чувствуешь!
- Нет, не знаешь! Ты в моей шкуре не бывала! И вообще, слишком много всего!..
- Слушай сюда!
И тут девушки заговорили наперебой:
- Ты пытался полностью оборвать связь, погрузиться в новый мир, начать новую жизнь радикально, и очень зря! Майор, нам надо встретиться - я тебе подробно расскажу, как выглядит современная Германия!
- Это мощная держава! Да, Алеся? - вклинилась Карина.
- Именно! Не дам соврать! - подхватила Стамбровская. -Притом похожа по духу на ту Родину, которую ты помнишь!
- И ещё немцы тебя очень любят: памятники ставят, улицы в честь тебя называют, книги твои покупают, да вот даже на майках физиономию твою штампуют!
- Да ну?! Что, правда?! - вскинулся барон, недоверчиво блеснув глазами. - Девчонки, не пытайтесь сочинять на ходу ради дурацких утешений!
На том конце провода послышалось возмущённое фырканье:
- Ты что мне - мне! - не веришь?! Да я тебя на дуэль вызову!
- Может, Алеся тебе нарочно не говорила, - вмешалась Карина, - чтоб ты типа не возгордился - а я считаю, что гордиться можно и нужно, по праву! Герман, ты сделал для развития немецкой - да что там, мировой! - авиации столько, сколько никто другой!
- Ой, да с тогдашним техническим уровнем, на заре прогресса... - проворчал Рихтгофен. Но он, кажется, начинал потихоньку отходить.
- Вот именно, что «на заре прогресса» - знаешь, какой скачок? Ты пионер! И герой! И вообще, прожил бы ты жизнь действительно зря, твоим именем лётные училища не называли бы! - выпалила Карина.
После секундной паузы из телефона раздалось веско:
- Всё так.
- Ох, чёрт... - в изнеможении выдохнул Рихтгофен и повалился на спину вместе с телефоном, распластавшись на газоне - как и многие, приходящие на набережную. - Ну, что я могу сказать? Мне надо разобраться в своих чувствах...
- Разбирайся, Гера. Но я надеюсь, тебе стало хоть чуть-чуть полегче.
- Спасибо, товарищ. Стало.
И он положил трубку.
- Как же всё запутанно, - выговорил он. - Просто чёрт ногу сломит. У меня такое ощущение, что я только что вагон с углём разгрузил. Пошли что-нибудь съедим. А то просто тихий ужас.
Когда они встали и отправились поискать поблизости какой-нибудь ресторанчик, то Карина взяла Германа под руку и с улыбкой прибавила:
- Вот видишь, может, не всё так плохо?
Он задумчиво проронил:
- Я пока сам не понял. Так что, говорите, в своём родном мире я ещё и народный герой? Хотя здесь мне от этого ни холодно ни жарко... но любопытно, любопытно...
- Именно так! Но ты ж такой классный и прикольный, неудивительно, что люди арты рисуют, как я, и в интернете шуточки про тебя шутят. Правда, те, что мне Алеся рассказывала, - смущённо прибавила Карина, - они тогда показались мне, хм, слегка трэшовыми и... жестокими.
- А что ж поделать, - философски пожал плечами Рихтгофен. - Какой я, такие и шутки.
- Нет, Герочка, ты хороший.
- Для кого как.
В тот день она пожалела, что оставила дома биографию. Карина набрала вечером Алесе в скайпе, открыто извинилась перед ней за ревность, а ещё полюбопытствовала, почему шутки с Красным Бароном порой откровенно аморальные и циничные. Это у неё никак не вязалось с его образом, несмотря ни на что.
- Его же считали рыцарем неба, как-никак, любили за смелость, романтичность...
- И за жестокость, - злорадно усмехнулась Алеся. – Понимаешь, Карин, здешние немцы – они не такие, как у вас, про ваших вообще можно сказать: «не тот нынче немец пошёл» - а у нас самый что ни на есть тот. Это один из самых жёстких народов Европы, так что шутки про убийства – это ж таки самый цимес! О политкорректности вообще можно не говорить. Если оскорбишься и возмутишься, тебя на смех подымут.
- Подожди, но ты ж говорила, что Рихтгофен ещё и в других странах популярен, в том числе в тех, что с Германией воевали... Как такое возможно?! – недоумённо спросила Карина.
- А вот вполне возможно. Здесь народ вообще погрубее будет. Как-то люди... не такие чувствительные. Поэтому – ну вот была война, сорок лет прошло – можно и поржать.
- Мда...
Карина испытала в тот миг что-то вроде небольшого культурного шока. А позднее прочитала в книге следующее.
Сначала среди всех авиаторов Западного фронта действительно царила идиллическая галантность. Точнее, сначала, пока аэропланы не были оснащены пулемётами, то они использовались в основном для наблюдения, а противники не могли нанести друг другу сколько-нибудь серьёзных повреждений. Максимум, что можно было предпринять – пальнуть в пролетающего противника из пистолета, попытавшись повредить обшивку – но первоначально такое поведение даже не приветствовалось и считалось одиозным. Пилоты действительно воспринимали себя больше как спортсменов, а не воинов, а своё участие в боевых действиях как состязание. Бывало и такое, что какой-нибудь француз или англичанин, встретив в небе немца, мог приветственно помахать ему рукой – или наоборот.
Но шло время, вооружение совершенствовалось, а война ужесточалась. Теперь лётчики разделились на две категории: «спортсмены» и «мясники».
Первые до сих пор совершали красивые рыцарские жесты – подбив противника, не стремились довести его до неминуемой гибели: достаточно было, например, маневрировать так, чтобы заставить того сесть на их территории – а после боя они, бывало, даже пожимали друг другу руки.
Но вторая категория была не зря прозвана так красноречиво: они и стремились к абсолютной победе - вели огонь на поражение, чтобы уничтожить и врага, и его аэроплан. Хотя такое поведение пока ещё не одобрялось.
Понятное дело, что к концу войны в небе уже, как и на земле, шла безжалостная бойня - пылая ненавистью, отчаянием и озлоблением, противники стремились только к одному: к уничтожению.
Но Рихтгофен снискал себе славу безжалостного воина ещё раньше, за что пилоты Антанты так его и прозвали – Рейнский Мясник. Когда он стал командиром, его «повысили» - теперь его кличка среди французов и британцев была Рейнское Чудовище. Он и сам сражался беспощадно, и всем бойцам своим старательно, любовно прививал это качество, натаскивал их на кровь, как собак, а в то же время всех их растил вместе с собою, заставлял талант каждого раскрыться... И во всех случаях, в конечном итоге и по большому счёту, это был один талант – убивать. Он потом любил усмехаться мечтательно, так, что на щеках проступали ямочки и довольно ворчал:
- Это ж у меня не люди – это ж звееери...
Принципы, по которым он воевал, были довольно своеобразными.
Известно, что в бою главное не прикончить, а нейтрализовать противника. Но Рихтгофен всегда целился именно в пилота – не в двигатель машины и не в крылья. Со временем его техника боя стала отработанной и поистине смертоносной. Среди асов он стал подобен снайперу, что убивает метким выстрелом в голову. Герман очень гордился этой своей визитной карточкой – а союзникам теперь внушал ещё больший страх и ненависть.
Он не уставал повторять, что опытный лётчик гораздо ценнее и важнее самолёта.
- Собрать аэроплан – пара пустяков, а вот нового сокола вырастить... - говорил барон, многозначительно поблёскивая моноклем. – Будьте уверены, вражеская промышленность работает на полную мощность. Заменить машину новой не беда, сложнее заменить человека.
Тем самым он недвусмысленно намекал: прежнему рыцарству сейчас не место.
Был и другой показательный момент.
Рихтгофен «прославился» и тем, что, если позволяла обстановка, расстреливал сбитых противников на земле – притом что бойцам своим категорически запрещал это делать.
Прохаживаясь перед строем с тростью в руке, он неторопливо объяснял молодым лётчикам:
- Теоретически, такая возможность иногда может представиться: если подловим разведчика или столкнёмся в бою с одним самолётом при вылете эскадрильи. И всё-таки. Вижу, как горят ваши глаза и как вы рвётесь в бой – это похвально, но к чему я веду? Сражение – это чертовский азарт, и всегда есть риск увлечься. А значит, неверно оценить обстановку. Все вы, конечно, жаждете побольше крестиков на фюзеляже намалевать, да ещё и побольше вражин перерезать – это да, но посмотрим, что из этого может выйти. Вот ты, Ленц, - обратился он к одному из недавно перешедших под его начало. – Допустим, сбил ты какого-то лягушатника, ага, ну всё, зырк-зырк по сторонам, ничего не угрожает, ну всё, сейчас я эту падлу прикончу... вместо этого выныривает откуда-то его боевой товарищ и приканчивает тебя, пока ты где-то там вошкался. Усёк?
- Так точно, господин капитан! – вытянулся Ленц по стойке смирно.
- Вот то-то же. Слушайте сюда! Я вас насквозь всех вижу, каждый дохрена о себе воображает! – сверкнул глазами Рихтгофен. - И в какой-то степени для бойца моего подразделения это естественно, гоголем ходить и самым умным себя считать – но не умнее командира! – повысил голос он. – Поэтому, запомните, щеглы: пока не сделаете полсотни боевых вылетов, а то и сотню – добивать запрещено! Ясно?! – рявкнул он.
- Так точно, господин капитан! – гаркнули в ответ бойцы.
- Если увижу, что кто-то дурью мается, лично на плац выволоку и при всём честном народе из задницы отбивную сделаю, а потом вышвырну отсюда к х*ям собачьим, - прорычал он. – Пока что вы можете делать лишь одно: перенимать мою технику боя. Цельтесь в пилота, а не в машину – учитесь меткости стрельбы, вот и весь разговор!
И тут до него донёсся звонкий голос откуда-то с левого фланга шеренги:
- Господин капитан, разрешите обратиться!
Барон обернулся и не спеша зашагал в ту сторону, а на ходу зычно отозвался:
- Разрешаю! Какие будут вопросы?
- Так что ж это получается, господин капитан? Это какие-то двойные стандарты?! Нам вы запрещаете, а сами только и делаете, что добиваете!
В этих словах слышались нотки неподдельной обиды и раздражения.
- Выйди-ка из строя, братец, хочу на тебя взглянуть.
Вперёд шагнул тонкий белокурый лётчик с прозрачными голубыми глазами на светлом юном лице.
Рихтгофен медленно подошёл и навис над ним, как ворон над воробьишкой, так что тот даже чуть заметно, мучительно поморщился и с трудом подавил желание шагнуть обратно в строй.
- Кто таков? – нарочито спокойным, негромким тоном осведомился барон.
- Осмелюсь доложить, обер-фенрих Густав Рихтер.
Герман тогда театрально обернулся к прочим бойцам и, закатив глаза, поднял одну руку ко лбу в жесте крайнего изнеможения. Потом резко развернулся к незадачливому офицеру и, картинно взяв его двумя пальцами за подбородок, произнёс:
- Рихтер (1), значит? Справедливый, значит. Стремишься к справедливости, да? Отвечай, зараза!
- Так точно... – еле выговорил тот.
- Так вот: ты стоял тут и своими ушами слышал всё, что я говорил насчёт опыта и насчёт субординации. И после этого ты смеешь открывать свой рот и произносить вот то, что ты произнёс?! Совсем уже, что ли?! Ты что, ох**нный тактик?! Ты контролируешь обстановку?! – постепенно возвышал голос барон. – Что-то до чёрта у тебя претензий! Да у тебя молоко на губах не обсохло! Тоже мне! Сколько вылетов было, отвечай?!
- Двадцать...
- Ну! Я ж говорю, щегол! – сказал он, отпустив Рихтера и слегка толкнув его обратно в строй. – Не думай, что если у тебя фамилия немножечко мою напоминает, так ты вправе о чём-то... судить, - издевательски протянул Герман. – Пока что самое надлежащее место твоему мнению – у тебя же в заднице! Вот налетай с моё, тогда и поговорим! Всё! разойдись! – скомандовал он.
Когда Карина читала обо всём об этом, то только диву далась: она знала Германа совершенно с другой стороны, видела, воспринимала иным образом, а между тем, святым его назвать уж точно было нельзя. Однако автор биографии, сам немец, явно смаковал именно эти моменты – те, из-за которых Карина в своём понимании могла бы назвать Германа «воином Тёмной Стороны».
«Вот это да», - задумалась она. – «Интересно, я этого всего не замечала? Да я и сейчас, может, много не замечаю... или как-то по-другому тогда относилась, воспринимала всё это? На войне вообще всё в другом свете... А вообще, бред, конечно – не могла ж я не понимать, что он «тёмный». Да и сейчас это видно».
А вывод Карина сделала один, как ей казалось, самый логичный: мало ли что могло обнаружиться – она и тогда, и сейчас любила именно этого человека, со всеми его проявлениями, будь они «светлыми» или «тёмными».
В ней всколыхнулась слабая, но ощутимая смесь вины и смущения: осадочек от прочтения всё равно остался. Возможно, именно из-за непривычной подачи. «Да, тамошние немцы не то, что наши нынешние...» - она в очередной раз прочла на переплёте подарочного издания фамилию автора – «Ф.Г. Пройслер» - и со вздохом заложила страницы толстого красного тома. Она никогда не встречала в книгах серии ЖЗЛ, чтоб и события, и смерти, и чью-то жестокость, воинственность, авторитарность описывали с таким восторгом и так... «Графично», - она попыталась перевести на свой, художественный манер англоязычное выражение graphic violence.
У неё вылетел из головы перевод, хотя он был донельзя прост: «изображение сцен насилия».
Ей пришлось не раз ещё вспомнить это словосочетание позже по мере чтения биографии - и порой у неё волосы на голове шевелились, а в носу начинало предательски щипать. Однажды она в сердцах мысленно назвала эту книгу «тошнотворной смесью сахара и жести»: потому что когда доходило до моментов трогательных, автор тоже не скупился на выразительные средства - в итоге в его манере эта типично немецкая смесь жестокости и сентиментальности казалась выкрученной на максимум. От некоторых моментов Карина просто краснела, от других с трудом сдерживала слёзы. Очень часто могла разнервничаться, захлопнуть книгу и начать расхаживать по комнате. А между тем, автор был весьма серьёзным историком и одарённым писателем - сочетание довольно редкое. У него, казалось, был идеально соблюдён баланс между фактами сухими, историко-политическими, и личными. К тому же, он несомненно задевал душевные струны - хотя, скорее, бил по ним наотмашь. Книга была однозначно талантливой и недаром считалась классической, каноничной биографией Рихтгофена. Но она оставляла после себя тяжёлое ощущение. Оно отдалённо напоминало Карине то, что оставалось после чтения военных произведений Василя Быкова.
«И это ещё авиация. А писал бы этот Пройслер про пехоту?! Что тогда? Со страниц кровавая жижа полилась бы? Бррр... Автор, конечно, гений - но гений психологического давления». С другой стороны, теперь не казалось никаким преувеличением Алесино утверждение, что «после двадцать третьего года всем расхотелось воевать». Уж тут расхочешь.
Читать помногу было невозможно, приходилось откладывать. Поэтому о некоторых событиях прошлой жизни - хоть он обычно не горел желанием рассказывать - Карина узнавала от самого Германа. Потом сверялась с книгой - и становилось порой жутковато.
Именно так она получила объяснение некоторым моментам, подмеченным недавно.
После разговора с Алесей - если эту бурю эмоций можно было бесцветно назвать «разговором» - Герман, очевидно, испытал катарсис. Хотя привести в порядок чувства и мысли ему предстояло нескоро, по лицу то и дело пробегали тени, как от незримых облаков или дыма. Во всей его высокой фигуре и шагах читались утомление и опустошённость. Тяжело ступая по асфальту набережной, он медленно произнёс:
- Знаешь, Карин, мне в последнее время приходила мысль - уж не знаю, насколько дурацкая, - что я был отправлен сюда за то, что в прошлой жизни сделал что-то не так. Может, воевать стоило как-то по-другому? К людям относиться? Мыслить? Или не надо было убивать кого-то конкретного? Да мало ли что я натворить мог: во время войны я, ну, не особо стеснялся... да тогда время было такое, но мирозданию ж видней... Вот меня и отправили в тот мир, где моя Родина была неоднократно растоптана и унижена, и превращена в итоге в чёрт знает что: вот, мол, полюбуйся - за что боролись и на что напоролись... Но если в родном мире обо мне добрая память - это ведь не так уж мало?
Он замолчал и глянул направо через Майн, где впереди черно вонзалась в молочно-серое небо игла церкви Трёх Королей. Карина деликатно посмотрела на него, приподняв бровь.
- Так вот, Кариночка, у меня пока пока что не вера, но сильная надежда, что всё же это не так. Что всё-таки я при жизни если не вообще всегда вёл себя правильно - то уж, по крайней мере, в основном.
Карина тихо просияла.
- Конечно. Я думаю, так. О, а ведь знаешь, что? - сказала она. - А вдруг это, наоборот, новый шанс?
- На что, на искупление грехов? - с лёгким скепсисом усмехнулся Рихтгофен.
- Да нет, Герман, на жизнь. Просто на жизнь.
- Ай, знаешь? Давай и правда отойдём от всех этих понятий... Тем более, жизнь - это ведь уже награда. А тем более - с тобой!
Он наклонился и поцеловал Карину в щёку, она не удержалась и обхватила его за шею руками - так они с минуту простояли у подножия Железного моста в обнимку. Их разгорячённые лица обдувал сырой, свежий ветерок с реки.
И тут Карина встрепенулась:
- Слушай, у меня идея! А пошли сейчас в ту пивную на Риттергассе?! В ту, где мы впервые встретились здесь, во Франкфурте?!
-Давай! - подхватил он. - Шикарная мысль! Это будет символично. Я вырвался туда и позвал тебя, и ты пришла, и вот сейчас мы идём туда вместе... - Он мечтательно взглянул в сторону уже знакомого квартала, но прибавил: - Но туда далеко идти. А есть-то порядком хочется.
- Ой, хватит ныть, пошли! - проворчала она, уже увлекая его за руку на ступени моста. - И вообще, имей терпение!
- Какое там терпение, война войной - а обед по расписанию!
- Хочешь по расписанию - придётся марш-бросок совершить! Быстрей давай!
Очень скоро они уже сидели в укромном уголке в той самой пивной, где Карина в тот вечер начала набрасывать очередной портрет Рихтгофена, а оказалось, что модель сидит почти перед нею, ещё и в той же позе, что на бумаге.
- Я тогда просто обомлела! Но разве ты, ты меня не видел?! Мог ведь просто обернуться... - изумлялась она.
- Нет! Представь себе. Вообще, все тогда очень странно выглядело, контуры размытые, цвета блёклые, даже звуки слегка как через речную воду. И вроде куда-то ходишь, что-то делаешь, но всё так иррационально, как сон - я и действовал, как во сне, - вспоминал Герман. - А тебя - нет, не видел, просто ощущал присутствие, слабее, сильнее... Знал, что ты где-то рядом - но только когда ты задвигалась, почему-то решила уйти, только тогда всё стало как-то резче, чётче, я увидел силуэт, детали, потом цвета стали насыщеннее - почти до обычного уровня - а когда я окликнул тебя на улице, всё выглядело почти нормальным.
- Обалдеть! - выдохнула Карина. - Вот это да! То есть... это напоминает путешествие в потусторонний мир.
- Так он и был для меня потусторонним! - воскликнул барон. - А для тебя, соответственно, мой.
- А знаешь, - задумчиво проговорила Карина, - когда ты брал меня в свой Франкфурт, то да, я заметила кое-что такое. Цвета отдавали сепией. Я ощущала себя словно внутри какого-то фильма.
- И как же тебе удавалось так легко преодолевать Черту?! Ещё и оставаться невредимой?!
- Притяжение, - улыбнулась она. И с воодушевлением произнесла: - А может, это нагло звучит, но если любишь - никакой Черты не существует!
- Чудно! Давай тогда выпьем за мир - точнее, миры без границ! - весело предложил Герман. Им уже как раз принесли сидр. - И если в одном мире неладно, существует и тот, где всё хорошо!
- Prosit!
- Prosit!
Тем временем, принесли и еду: чечевичный суп, сосиски, картошку, франкфуртский зелёный соус, котлету с квашеной капустой...
Тут Герман вдруг смущённо спохватился, покраснел, как мальчишка, и, кашлянув, пробормотал:
- Ой, Карина... Что-то я не подрасчитал опять. В общем, можешь тырить у меня из тарелки.
Из всего принесённого она себе заказала только чечевичный супчик.
- Ну ладно, выручу, - тоже очень смущённо улыбнулась Карина.
Неловкая секунда возникла из-за её замечания утром.
Когда они собирались в город и одевались, то Герман проворчал с явной досадой:
- Бл**ь, да что ж такое... Когда я этот френч покупал, казалось, он как-то на мне посвободнее... Ты его стирала?
- Стирала.
- Так, может, он сел?
- Может, слегка и сел, но мне кажется, не в нём тут дело! - прыснула Карина. - Просто кое-кто на хавчик очень сильно налегает.
- Так ты ж сама ни фига не жрёшь, - одни мюсли и салатики клюёшь - вот и приходится за двоих план выполнять! - отшутился Рихтгофен.
Но, когда он отвернулся к зеркалу, по лицу было видно: её шпилька задела его, хотя раньше они постоянно отпускали шуточки про еду. Карина не стала извиняться, но ощутила лёгкую досаду на себя. Ей вовсе не хотелось портить Рихтгофену настроение. Но сейчас, на Риттергассе, оно было самым что ни есть благодушным: потягивая сидр из бокала, уписывая котлету за обе щеки, он сидел довольный, как кот, и приговаривал с трогательной непосредственностью:
- Знаешь, вот в такие моменты на меня философское настроение находит... Как в нашей жизни всё перемешано: высокое и низкое, грустное и смешное, духовное и материальное. Мне вот нравится поговорка: «то плачет, то скачет» - да у меня всю жизнь так! Я два часа назад вообще застрелиться был готов. А тут, кажись, такая простая вещь - сел поел, и так полегчало...
- Я рада, что тебе лучше, - усмехнулась Карина. - Чудо ты...
Он никогда не отличался плохим аппетитом, и это мягко сказано. Но последнее время, во время полётов по Европе и особенно по Германии, вообще разошёлся. Поначалу она ему и слова не говорила, это даже казалось милым. Но последнее время она таки отпускала полушутливые замечания, и Рихтгофен то парировал с разной степенью удачности, а то и не пытался скрывать досаду и с раздражением отзывался, закатывая глаза:
- Боже, Карина, мне и так плохо, ещё ты тут пилишь...
- Да ладно, чего ты? Я ж ничего, я так...
Она вздыхала и считала за лучшее отстать - видя, в каком подавленном состоянии он последнее время пребывает. Так что и сейчас, скорее, радовалась, что Герман в кои-то веки доволен и спокоен. Но, когда он предложил: «А давай ещё по сидру? И чего-то возьмём, ну, там, колбасок говяжьих...», то ответила ему с тенью усмешки, но твёрдо:
- Гера, прекрати истерику.
- Да Карина, мы ж на выходных, можно ж расслабиться! И вообще, мы ж не последнюю мёрзлую картошину в окопах доедаем, можем себе позволить - тебе что, жалко? - с неожиданно острой досадой протянул он.
- Мне фигуру твою жалко! - отрезала она, скрестив руки на груди.
- Ой, я тебя умоляю, - отмахнулся Герман, но заказывать ничего не стал.
Карине было очень неловко так его одёргивать. Она б и не возражала, если б не видела, что вся эта ситуация ему самому доставляет дискомфорт, и, видимо, не такой уж маленький.
Вообще, понаблюдав, она заметила, что есть два типа людей.
Одни очень легко относятся к своей физической форме, другие обострённо реагируют на малейшие изменения - а ещё чувствительны к критике, порой даже к взглядам.
Примером первого типа была её коллега Оксана: она успела сменить множество размеров от пышки до худышки с постоянными колебаниями туда-обратно, и всё это воспринимала с завидным пофигизмом.
Ярким примером второго типа служила Алеся. Никаких лишних килограммов Карина на ней отродясь не видела: понятно, что в течение лет её фигура слегка менялась, но всегда выглядела подтянуто и стройно, а уж в форме вообще сногсшибательно. Но Стамбровская так не считала. Время от времени бросала на своё отражение угрюмый взор поверх очков и убитым голосом тянула:
- Мдааа... Пора на сушку.
- Да что тебе там сушить-то? – недоумевала Карина.
- Мне лучше знать! – огрызалась та.
Так вот, похоже, что они с Германом относились к одному и тому же типу. Но вот в чём была загвоздка.
С одной стороны, Рихтгофен ощущал себя не лучшим образом, чувствуя, что одежда сидит плотнее и что скоро все изменения станут видны. С другой стороны, стоило с ним заговорить о диете - вид у него становился такой несчастный и затравленный, что оставалось лишь гадать, что там за тягостные переживания за всем этим кроются.
«Хоть ты смейся, хоть плачь», - думала Карина, потому что взгляд у него становился почти таким же, как когда он ловил очередные флэшбэки по время приступов. Тем более загадочным и болезненным это казалось, что иногда Герман сам любил пошутить про еду и свою солдатскую прожорливость, а иногда обижался. Например, когда Карина называла его «голодающим Поволжья» или спрашивала: «Ты что, с голодного края?» - он старался не показывать обиды, но его это бесило. В общем, всякий раз было неясно, как он среагирует.
Сегодня он, как оказалось, тоже был не в духе. Потому что, уйдя с Риттергассе, они уже больше часа бродили по району Заксенхаузен, иногда спускались к реке, и в один момент, когда проходили мимо какой-то арабской забегаловки, откуда пахнуло густым духом жареной курятины и специй, Герман повернулся к ней и досадливо произнёс невпопад:
- Карин, я, конечно, всё понимаю, но какого хрена ты сегодня так до темы еды доколебалась?!
Она воскликнула:
- Ох, ну началось... Что значит «чего»? Ты же жрёшь как конь! Нет, - иронически заметила она, - делаешь ты это, конечно, удивительно ловко и не без изящества...
- Годы практики, - не удержался он.
- ...но ё-моё! - всплеснула руками Карина. - По-хорошему, всем девкам на диете надо собраться и толпой тебя отпинать за углом. Потому что тебя уже вдвое разнести должно было. Я, конечно, не знаю, что у тебя там за обмен веществ такой, что всё, как в топке, сгорает - но вечно ж так тоже продолжаться не может. А ты ж сам психуешь! А я ещё и за здоровье твоё волнуюсь. Извини, конечно, но та же немецкая кухня как вариант на каждый день - это тихий ужас.
- Ой, белорусская не лучше! – саркастично парировал барон.
- Я не о том! Просто, блин, Гера - почему тебе обязательно надо жрать как не в себя?
Он попытался пошутить:
- Так исторически сложилось, - но острота эта прозвучала натужно.
- Исторически, говоришь... – громко фыркнула Карина себе под нос.
Они сейчас шагали вдоль трамвайных путей по Тексторштрассе. Карина помнила эту улицу со своих прошлых приездов, ей здесь почему-то нравились и лавки, и кафешки, и отдалённый привкус железнодорожной романтики – всего в квартале были пути, насыпь, мосты, здесь же находилось здание местного депо конца девятнадцатого века – сейчас там был устроен ресторан национальной кухни. Так вот, о кухне. Насчёт «исторически» - это явно была «оговорка по Фрейду». Она припоминала, что в той жизни он тоже о некоторых эпизодах прошлого не распространялся. Либо отшучивался, либо отмалчивался. А здесь она решила пойти ва-банк.
- Знаешь, ты, когда ешь, у тебя вид такой... – Карина слегка задумалась.
- Какой? - глухо спросил Рихтгофен, нахмурившись.
Если б они играли в морской бой, он должен был бы ответить: «Ранил».
- Да ты будто в последний раз всегда. Будто тарелку из-под борща отставишь - и тебе в спину дуло автомата сразу, марш из-за стола и на расстрел поведут.
Она даже пожалела, как бесшабашно, цинично всё это сказала.
Герман споткнулся и дёрнулся, будто его огрели по лицу нагайкой. Он шумно вздохнул и прикрыл глаза. Отвернулся.
- Карин. Давай не будем об этом. Я тебя прошу.
В тот момент даже пожалела, что так атаковала с наскоку. Но если сказал «А», говори «Б». Что-то подсказывало ей, что надо это сделать. Да так было и честнее. Так выражалось бы её стремление помочь, а помочь она хотела, а надо было разговорить, а вообще...
Всё это было не так выражено, как его ночные кошмары или приступы. Но здесь тоже была какая-то мутная история. Она знала, что человек часто заедает стресс, даже неосознанно – видимо, у Германа и был какой-то стресс, пребывающий с ним всегда. И связанный явно не только с тем, что ему приходится существовать в новом мире – скорее даже, не столько. Это было что-то остаточное, но чрезвычайно стойкое.
Ей было очень сложно подбирать слова. Может, с этим лучше справилась бы Алеся? Это же она кончала факультет международных отношений? Нет, здесь оставалось просто искренне говорить – много лучше, чем молчать, или сводить всё к несерьёзности, или к мелким склокам из серии «милые бранятся – только тешатся». Карине было очень сложно подбирать выражения:
- Гера, прости меня за всё. Я ж не хотела тебя стебать как-то, когда прикалывалась. Ты просто милый, и все твои привычки милые. Но я вижу, что и в последнее время тебе как-то нехорошо, не по себе.
- Да не очень, да.
- И... я вижу, что за всеми этими вкусностями и баловством есть что-то... кхм, серьёзное. Ох, боже... как неуклюже прозвучит... В общем, Герман, я не хочу тебя менять – я хочу тебя понять. Я хочу понять, от чего тебе нужно такое утешение. От чего тебе нужно такое лекарство. Всё это неспроста. Потому что всему есть причина. И эта причина – явно не прихоть.
Он остановился, поглядел на неё мрачным оценивающим взглядом – и другой взгляд украдкой бросил в витрину. И проронил:
- Карин, хватит филантропии. Если я тебе не нравлюсь, так и скажи.
Она чуть не задохнулась от возмущения:
- Не уходи от ответа! И вообще, ты что, сдурел?! А кто к тебе пристаёт каждый день?!
С досадливым шипением одёрнув куртку и зашагав быстрее, Рихтгофен бросил:
- Если твои приставания для галочки – нафиг надо...
- Чтооо?! А ну стой, куда побежал, скотина!
Она ринулась за ним по улице, сзади ударила кулаком в плечо и закричала:
- Слышь! Ты ещё скажи, что тебе продолжение не нравится! И что сам ты для галочки отрабатываешь!
Он остановился, замер, обернулся, увидел её возмущённое лицо с блестящими глазами – и прижал её к себе. Карина принялась вырываться – хотя слабо, как голубка в руках:
- Гера, пусти... я просто одно тебе сказать хочу... не убегай, Гера! Это всё серьёзно. Важно, чтобы ты сказал. Да, важно, чтоб ты переступил через себя. И - мне важно это слышать.
Он мигом выпустил её из объятий. Карина смешалась и ощутила себя беспомощно.
- Я и так рассказал тебе множество офигительных фронтовых историй, попытался отрезать Рихтгофен.
- Это не те истории, - тихо возразила Карина.
Он хмыкнул, но потом сразу же мучительно, глубоко вздохнул, подняв голову вверх, к небу.
- Господи, да тебе правда надо это знать? Зачем?!
Карина пару секунд помедлила и заговорила, нерешительно толкая слова о зубы:
- Знаешь... Может, даже мне и незачем... может, ты не написал об этом в своих книгах – признаться, я их не читала и Алесю не просила их достать... Но у меня такое чувство, что это нужно самому тебе. Не буду углубляться во всякие психологизмы. Аргумент один. Душа спокойнее станет.
- Обязательно ли спокойнее? – грустно произнёс Герман, обратив взгляд к светящейся в сгущающихся сумерках белой букве U на фоне синего куба: станция метро Швайцерплатц. – А что, если есть риск её растравить? – невесело усмехнулся он с некоторой настороженностью во взгляде.
- Герман, уж кому бы ты говорил, - произнесла Карина неожиданно сурово для себя и скрестила руки на груди - снова.
В тот момент она ощутила, что она, тонкая, хрупкая, но в фиалковом платье с подчёркнутыми плечами – генерал, а он – максимум старший лейтенант, серьёзный, но неуклюжий мишка в гимнастёрке со склада. И её это почему-то больно и нежно резануло по сердцу. И она негромко сказала:
- Если будут у тебя раны – мы их залижем.
Не «залечим» - так вырвалось.
Он долго смотрел перед собой отрешённым и напряжённым - тревожащим её - взглядом. Наконец, монотонно проговорил:
- Ладно. Когда-то один раз я рассказывал об этом - полностью... одному человеку... Могу и второй раз - наверное. Пойдём. На ходу как-то легче.
Они бродили не меньше трёх часов, а может, больше - потому что Герман часто замолкал и шагал в молчании какое-то время, и ему стоило усилий собраться с духом и продолжить. Иногда он судорожно вздыхал, прикрыв глаза или отводя взгляд - хотя, вообще-то, за всё это время он ни разу не посмотрел Карине в лицо. Иногда у него начинали дрожать губы и срываться голос, и Рихтгофен останавливался посреди улицы, шумно дыша, с мучительно сведёнными бровями и сжатыми кулаками - невидящий взгляд, горящий болью, устремлялся куда-то вдаль. Карина терпеливо ждала, слегка поглаживая его по плечу для успокоения - но была совсем не уверена, что он чувствует её касания. Он весь был - там.
Мелькали назвали улиц: Брюккенштрассе, Хайстерштрассе... блестели и заворачивались ленты трамвайных рельс, негромко дребезжали звонки... они старались выбирать тихие места, поэтому могли бы прочувствовать красоту небольших уютных улочек - но они оба мало что воспринимали вокруг себя. Карина на автомате отмечала: «О, брусчатка... особняки... витрина... куст...» - она мехнически отмечала, что ей всё это могло бы нравиться, но на это не было сил: она, замирая, слушала рассказ.
Герман описывал события отстранённым, порой рассеянным, негромким голосом - сначала по порядку, потом отрывисто, спутанно - но это вполне отражало то, что с ним происходило.
_____________
1) Фамилия Рихтер в переводе значит «судья» (прим.авт.)