Снег был привычно пёстрым. Красно-жёлтые пятна крови и мочи смешивались с болотными островками блевотины. Снег был каким угодно, но только не белым. Там, где он не был загажен человеческим, слишком человеческим, снег был ослепительно чёрным от грязи.
Костёр грел плохо. Синий сумеречный мороз был сильнее хилых лепестков огня, и двое жались к нему, словно к доброй шлюхе в интимной близости. У них просто не было выхода. Дранная, и к тому же не сезонная одежда, не спасала от холода. Костёр же, хотя и сам подыхал на ложе из трёх дровишек, давал хоть какую-то надежду жмущимся к нему людям, как та самая шлюха даёт подобие любви тем, кто жмётся к ней. Правда, в отличие от неё, костёр делал это бесплатно.
Один был высушенный жизнью и временем стариком, второй был неприлично молод и помнил только войну.
- Скоро будет Новый Год, - произнёс старик будто себе, его худые, с выпирающими голубыми венами ладони почти лежали в костре, но его всё равно трясло от холода. – Это был праздник… - он замолчал, шевеля пергаментными губами, потом сплюнул. Плевок получился хилым, как и тело старика. Слюна зашипела на угольях и истаяла. Старик отрешёно наблюдал за её смертью, потом продолжил, - Да… праздник, песца ему за яйца. Ёлочка была, помню. Подарки. А знаешь, Васька, что самое лучшее было?
- Что? – Равнодушно спросил Васька. Его сжирал голод, вместо живота у него была чёрная бездна, в котором ворочался огромный серый червь голода и он почти не слышал старика, но заткнуть его невнятное бормотание не было сил. Старик давил на уши, как ветер. Но не давал заснуть. Спать было страшно. Ещё неделю назад в их компании было пятеро, но трое уснули и не проснулись. А месяц назад их было гораздо больше, они жили в почти целом доме, только окна были выбиты ещё в начале войны. Но это было не страшно. Заколотили досками и всё. Но месяц назад фронт докатился и до них. Дом был разбит снарядами, а тех, кто выжил, или расстреляли по закону о превентивности военной безопасности, или записали добровольцами. Но были те, кто продолжил свой вечный побег от войны. Они шли и шли от её накатывающегося вала. Но война была и здесь. Трупы, кровь, испражнения и грязь. Это оставляли за собой такие же беженцы, как и эти двое.
- Самое лучшее, - это чистый снег, - мечтательно произнёс старик, - А самый чистый снег был на Новый Год, потому что всегда новый, да. Я давно не видел белого снега, Васька, я хочу чистого снега. Душа просит. – Внезапно старик закашлялся, хрипло и надсадно, снова сплюнул. Слюна была красная, но зашипела и исчезла, как и предыдущая, белая. Васька равнодушно смотрел на старика. «Умирает, - мысль лениво повернулась в его голове, - дед помирает». Мысль застряла в голове, ворочалась, но до сердца не опускалась, не было уже сердца, его сожрал голод, как до этого сожрал кишки, и поэтому Ваське не было страшно и было равнодушно.
Старик откашлялся и продолжил, - Это сейчас странно звучит, смешно даже. Но в молодости я стихи писал. Потом бросил, конечно. Но знаешь, тут пришло сейчас, смотри. И внезапно резким высоким голосом старик продолжил:
Самый чистый снег
Под Новый Год.
Но придёт человек
И вскроет живот.
Окрасится белое кровью
В Божественном Саду.
Счастья и здоровья
В Новом Году!
Разобьёт окно ветром
И задует свечу.
Бога нет на километры.
Бессмысленно кричу.
- Ну как спросил старик и победно посмотрел на Ваську. Васька ответил ему пустым взглядом. Голод, наконец, сожрал и мозг, и умер вслед за своим хозяином.
Старик заплакал. Он не слышал, как за спиной встал некто ещё более древний, чем он. Некто в красной, удивительно тёплой целой шубе. Некто держал в руке посох и смотрел на старика, печально качая головой.
Внезапно с неба повалил густой белый чистый снег, он падал, скрывая мерзость войны и страха, падал на мёртвое тело Васьки, скрывая, защищая его от холода, падал на старика, слёзы которого менялись на удивление и радость. Невидимые, неслышимые куранты били полночь.