Когда Карина читала об этих похождениях, то не раз отбрасывала книгу то с хохотом, то с азартными ругательствами.
«Ну ты, Гера, даёшь», - думала она, давясь от смеха, когда вечером готовила ужин: рвала руками салатные листья, разрезала надвое варёные перепелиные яйца и крошила консервы из тунца.
И правда, не стоило удивляться, что Герман и сейчас, в этой жизни, рано или поздно сблизился с кем-то из знаменитостей и оказался на сцене.
Между тем, в обоих профилях инстаграма синхронно появилось фото: Райнер и Рихтгофен стоят спина к спине, Герман с грозным выражением лица сжимает древко знамени, а окружают их девушки в стилизованной лётной униформе, причём все с одинаковой смесью робости и страсти в лице - некоторые касаются плеч «вождей», некоторые у их ног, призывно изогнув спины, а некоторые почтительно стоят в отдалении.
Томас теперь называл Рихтгофена «мой знаменосец» - хотя на вопросы о дальнейшем сотрудничестве оба отмалчивались и с рассеянно-скептичным видом заявляли, что разовая акция ещё ничего не значит. В частности, Герман делал равнодушный вид и на некоторые любопытные вопросы ответитл, что у него есть основная работа, и так довольно специфичная, и он не намерен делать ставку на шоу-бизнес.
При этом, что интересно, в профиле Рихтгофена (где он был подписан как comrade_sokoloff и на аватаре щеголял в советской гимнастёрке и с васильком в зубах) лайков было даже больше. На него посыпались заявки и просьбы – оказалось, много кто хочет (и может себе позволить) полетать по Европе с эксцентричной звездой берлинского концерта.
Вскоре он ходил, посмеиваясь и потирая руки, и Карина обнаруживала в квартире крупные купюры, забытые в разных местах самым безалаберным образом: то на столе в корзине с хлебом, то в книге по искусству, то на комоде в ворохе квитанций за ЖКХ. Впрочем, она не пеняла на это Рихтгофену. Он и так начал воспринимать работу частным пилотом почти как войну, когда случалось порой по пять вылетов на день. Герман приходил домой поздно вечером довольный, но крайне утомлённый, почти засыпая на ходу – и рассыпая из карманов евро.
Карина даже несколько беспокоилась за него, хотя в один момент Рихтгофен всё-таки спохватился. Он обнаружил, что ещё чуть ли не неделю назад налетал нужное количество часов и теперь должен срочно готовить документы для поступления на учёбу в Екатеринбург.
А в тот вечер, заходя в кухню, он игриво спросил:
- Ух, котейка, что это ты тут разглядываешь? Нас с Томасом?
- Да, а что? Гера, скотина! Оно ж даже не заправлено!
Рихтгофен схватил щедрую пригоршню салата из миски и принялся жевать, с удовольствием мыча:
- У-у-у, травка-муравка! А что-нибудь посущественнее? Да, вот о существенном. Знаешь, чего мне хочется? Голландского сыра. И живописи. Ты, как я думаю, заметила, что я всеяден. Так вот, в моём организме острая нехватка ван Эйка, Хеды и Яна Брейгеля Старшего! Тем более, там один хрен послезавтра летит на аукцион в Амстердам. Эх, вот хотелось бы мне быть на его месте! Заполучить хоть одно из любимых полотен... Хотя нет, ребята, в этой жизни я почти пролетарий...
Тут он хмыкнул:
- «Пролетарий» - от слова «пролетать». Как фанера над Парижем. Ох, как я в восемнадцатом году хотел, чтоб моя фанера в виде «фоккера» пролетела над французской столицей, тебе словами не передать!
- Пфф! – задохнулась от смеха Карина. – Честно, Герман, ты последнее время реально какой-то Соколов, откуда ты только русских выражений таких нахватался? Про фанеру эту?..
- А хрен его знает. Ну, а где я живу, по-твоему?
- Да просто удивительно. Я так скажу, как лингвист по образованию – что талант у тебя исключительный: уже и незаметно, откуда и каким образом ты... кхм... эмигрировал, - проговорила Карина.
- Это ж хорошо.
- Да вроде бы! Если б ты только не отождествлял свою личную двинутость и славянский характер.
- Ой, да ладно тебе, - примиряющим тоном произнёс барон. – На самом деле, такое ощущение, что ты до встречи со мной всегда ходила на серьёзных щах, а теперь хоть поржёшь от души.
- Блин, Гера! Это так и есть! – расхохоталась Карина и кинулась ему на шею.
Он закружил её по кухне, но скоро, посерьёзнев, отпустил и сказал решительно:
- Так, всё, шутки шутками, а что насчёт Голландии?
Она немного смущённо улыбнулась:
- Кто б мог подумать, что у меня будут выходные, как у жены олигарха – постоянно галопом по Европам... А что, полетели. Там классно. Я там была только в десять лет, когда ездила в языковой лагерь от школы...
- Оу, ты видела Амстердам?!
- Ага.
Дальше их вечер во многом проходил в воспоминаниях. Было забавно сравнивать впечатления с разницей в сто лет. И, конечно, Герман не раз порывался позвонить Алесе и попросить найти старые снимки: «Я точно знаю, если я так знаменит в её... ну, то есть, моём мире, - фото из Голландии должны где-то быть!».
- Хотя зачем мне старые, если через пару дней новых наделаем, - резонно позразил он сам себе.
- Вот именно!
Погода радовала. На небе не было почти ни облачка, и то же самое ожидалось в голландской столице. Солце клало большие яркие прямоугольники на светло-бежевый пол минского аэропорта и играло бликами на окнах.
Солнечные лучи ослепительно высвечивали бело-серебристые крылья самолёта, который и для Карины уже стал родным – она теперь прекрасно понимала давешнюю идею Рихтгофена дать этой «птичке» какое-то имя.
- Ты и в войну такой же фигнёй страдал? – весело спросила она.
- Конечно, - живо отозвался он, - и не я один, это вообще было принято. Ну, среди тех, кто себя особо крутым считал – не меньше короля Артура с его мечом Эскалибуром, ага. Ну, Эрни, например, тот ещё был бабник, поэтому и машинам своим женские имена давал. А мой первый самолёт назывался Мориц...
- А Макс был? – поддела она.
- Спрашиваешь! – солидно отозвался Герман. – Когда я орден «За заслуги» получил, тогда и машину в Макса переименовал (1). Но красить в голубой не стал. Хотя, может, стоило? – пожал плечами он. – Красный – он наряднее, но и приметнее, в бою это не очень-то. Но плевал я на такие мелочи! – залихватски махнул рукой барон.
Карина только фыркнула: он был в своём репертуаре.
Настроение с утра у неё тоже было чудесное.
Правда, сначала они не могли определиться, куда хотят пойти и что посмотреть. За завтраком, уплетая яичницу с укропом и колбасой, Рихтгофен начал с энтузиазмом перечислять:
- Так, в Государственный музей надо обязательно, ещё Ботанический сад – крутая тема, потом музей Ван Гога, это тоже кровь из носу...
- Стоп, Гера, вот она-то у меня на этот раз и пойдёт, - возмутилась Карина, - я тебя после Третьяковки и Пушкинского вообще боюсь!
В итоге они решили, что летят в Амстердам явно не в последний раз и главное – составить план, а потом ему следовать.
Тем более, по прилёту им нашлось, чем заняться. Аэропорт Схипхол встретил их почти праздничной суетой: яркие вывески, спешащие люди, множество магазинов с заманчивой подсветкой и красивыми витринами, гам, свет, блеск, соблазнительный запах выпечки и кофе там и сям – казалось, всё для того, чтоб человеку как можно дольше не хотелось покидать это место. Но и непонятно было, как сделать элементарную вещь – пройти на паспортный контроль.
- Так, самое логичное – искать указатели, - пробормотал Герман.
В общей пестроте это тоже оказалось непросто. Когда они дожидались поезда в город, Рихтгофен недовольно ворчал, что они ничего не успеют, хотя впереди было два дня. Карина заметила, что «жадничать» и ставить сверхзадачи – это вообще его характерная черта.
Но, когда они сошли на Центральном вокзале, настроение у Германа стало несколько спокойнее.
- Знаешь, а в этом и правда особая прелесть порой. Забить на все туристические и культурные места, просто бродить по центру и сидеть на мосту, свесив ноги, - задумчиво проговорил он. - И пить пиво. Вот я когда к Антохе в гости ездил – ну, то бишь, к Фоккеру, - я так же и делал. И вот смотри: здание вокзала само по себе похоже на Госмузей, архитектор один, туда-сюда, - можно на этом и остановиться, так?
Конечно, это была шутка, смотреть картины они всё равно отправились. Но, как ни странно, обошлось без фанатизма. В один момент Рихтгофен, то и дело отпускавший то проникновенные, то шуточные комментарии, остановился перед одним из полотен, относительно мало известных, и сказал следующее:
- Ну, вот смотри: плывут товарищи по каналу. А почему нам не последовать их примеру? Пошли на кораблике покатаемся?
И уже очень скоро они в обнимку стояли на палубе речного трамвайчика и смотрели то на буроватую водную гладь, то на проносящихся мимо чаек, то на прянично-коричневые фигурные фасады домов с частыми белыми переплётами окон, то на изгибистые спины мостов, то на неизменные металлические штрихи – очертания расставленных тут и там велосипедов.
На одном из мостов они и правда посидели, прихватив по бумажному стаканчику капучино из ближайшего «Старбакса». Рихтгофен, конечно, в тот раз то и дело бурчал какие-то не особенно толерантные вещи: «понаехали тут», «вот это срач, и это европейская столица» и тому подобное – но в целом был доволен.
- Слушай, я тут вспоминаю старину Фоккера, - вздохнул он, - и вот не повезло парню в жизни. Со стихией и конструкторским делом у него были полные лады, а вот с женщинами... Знаешь, Карин, я далеко не идеал. И я тоже двинутый, и я тоже не могу прожить без неба... Но всё, что с ним связано, повторяю, я хочу дарить и посвящать тебе...
Она с улыбкой склонила голову ему на плечо.
- Ты такой странный, Гера, - застенчиво произнесла она, - и такой какой-то хороший... Вот вроде солдафон, а вроде милашка...
Ей нравилось, с каким благоговением и чувством он делится впечатлениями от искусства, как любовно смотрит на цветы, с какой радостью кормит птиц, как в любых городах и странах постоянно норовит погладить каждую встреченную кошку...
Рихтгофен притянул Карину к себе и начал покрывать её лицо множеством лёгких, трепетных поцелуев, бережно, почти робко, положив руки на её худощавые лопатки. Ссадины на них ещё не до конца зажили после их ночных похождений в Берлине. Всю эту неделю Герман был особенно ласков с Кариной, словно прося прощения за своё недавнее неистовство и грубость. Она отвечала ему тем же. Между ними будто сложился какой-то стыдливый, но возбуждающий заговор: всё, что было – никак не обсуждали, но то и дело обменивались намёками, взглядами искоса, касаниями – и кончалось всё самыми нежными ласками.
Путешествию в Амстердам суждено было стать на тот момент апогеем их близости, но пока никто не знал, что случится вечером.
Они долго просидели тогда на мосту, потом блуждали по центру: сувенирные лавчонки, тёмно-зелёные двери и окна, там и сям окна жилых домов как небольшие музейчики со своими экспозициями – вазы, светильники, открытки, иногда любопытно выглядывающие наружу собаки и коты.
Здесь всё было камерно, тесно, как бы полушёпотом. Низкие потолки, потайные двери, переходы, как в лабиринте, а небо еле-еле синело узкой полосой: с двух сторон оно было зажато шоколадными плитками стен. Герман вроде бы привык к такому, хотя руку Карины не выпускал из своей. Ему больше нравилось гулять по набережным каналов, где легче дышалось и ощущался простор, а ещё радовали взор голубые отсветы в больших, ясных окнах.
Но вечером Амстердам тоже был прекрасен: ведь любые блики и иллюминация магическим образом удваивались в зеркале воды, так что весь город казался одним большим полотном Ван Гога с полыхающими полосами мазков – оранжевых, красноватых, ультрамариновых, золотых...
Они пробирались по очередному узкому переулку, обсуждая, куда пойти поужинать. Когда стемнело, Рихтгофен несколько больше нервничал в этих замкнутых переходах: речь стала быстрее и отрывистее, каждая реплика неизбежно носила, хоть и слабый, но всё-таки налёт раздражения. В отблесках ламп было видно ожесточение на его лице. Поэтому Карина так подчёркнуто подробно обсуждала с ним ужин: лишь бы он уже поел и успокоился.
Не тут-то было.
Раздался резкий звук - взорвался фонарь, брызнули осколки и погасли мерцающие вокруг витрины.
Карина взвизнула: «Ай!» - и закрыла голову руками.
Мелкие кусочки раскатились по тротуару – это стало видно в мигании витрин, которые постепенно засветились прежним светом.
В ушах у неё в тот момент отдался звериный, надломленный вопль Германа: с ним снова случился приступ.
В переулке в это время никого не было, кроме них.
Карина потрясённо ощупывала руками волосы и кончиками пальцев выковыривала оттуда стеклянные крошки. Но больше её беспокоил Рихтгофен.
Он сейчас бился у её ног, шумно дыша и всхлипывая, скорчившись и закрыв лицо.
Карина кинулась на колени и обняла его:
- Герман, Герочка!.. Роднуля! Ну, бедный мой... скажи, что видишь? Поговори со мной! Скажи что-нибудь! Ох, беда... ужас...
«Очень вовремя», - с горечью подумала она.
- Я... Мне... плохо... Прости!.. – отчаянно выкрикнул он.
- Да вижу, вижу...
Но это ведь нельзя было предвидеть. Мысли скакали как бешеные, Карина тоже очень испугалась, и сейчас сердце колотилось, с тошнотворными толчками отзываясь где-то у горла.
Рихтгофен с усилием сел на тротуаре, уткнувшись спиной в какую-то железную дверь, обнял руками колени и опустил на них голову.
- Сейчас всё пройдёт... – пролепетал он.
- Сейчас-сейчас, да... сейчас... – горячо шептала Карина, гладя его по спине. – Вспомни что-то нибудь хорошее! Ну?..
Она ощущала себя совсес беспомощной и почти вслепую, судорожно на фоне собственного стресса пыталась применить всё то, что хоть когда-то читала о ПТСР.
- Отвлекись! Гера, просто думай о другом! Пытайся! Вспомни, как получал Железный крест, того же «Голубого Макса» - какие были эмоции?! Хорошие ведь? Праздничные? Давай!
Но ответом ей послужил отчаянный вой, который просто резанул по сердцу – и Карина обмерла: «Боже, дура... какая же я дура... масло в огонь...».
Она к тому моменту не смогла пока переварить, но успела прочитать и вспомнить, какие у Рихтгофена странные отношения сложились с кайзером – их вполне можно было назвать нездоровыми или, как сейчас модно было говорить, токсичными. Барон относился к государю с восторженным благоговением и с неким подобием влюблённости. Похожие эмоции испытывал монарх, проецируя на молодого лётчика Бог весть какие свои чаяния, переживания и комплексы – так что не только радость, но и злость свою вымещал сполна. Как потом выяснила Алеся, исследователи немало спекулировали на эту тему и просто сломали голову на предмет того, «что это было», ясным было одно: не стоило напоминать Рихтгофену о награждениях, ведь их проводил лично император. И он же потом унижал Германа, говоря, что после роковой бомбёжки при Нанси и выхода из госпиталя он «ни на что не годен».
Так же скверно ощущал себя Рихтгофен и сейчас, повторяя дрожащими губами:
- Карина, ну что я за человек... куда мне... я болен, я тебя только позорю... – и впивался пальцами в сукно своего френча так, что белели костяшки пальцев, это и в сумраке было видно.
- Да хватит, ничего не «позоришь», Герман, просто я говорила, что надо пролечиться, а ты слушать не хочешь! – с досадой воскликнула Карина, шаря в сумке. – Хорошо, вспомни что-то другое, вспомни день свадьбы...
У Рихтгофена были вполне себе ожидаемые консервативные представления о психологах, и он яростно отвергал необходимость терапии как что-то позорное. Ещё и успокоительные он пил нерегулярно, и аргументом было недоверчивое: «А вдруг привыкну?».
Но сейчас Карина лихорадочно нащупывала в сумке «персен»: знала, что ей и самой порой бывает нужно, а теперь, отправляясь куда-то с Германом, держала при себе как средство первой помощи.
И она решительно сунула ему пузырёк.
- Так, на! Давай залпом! Воды нет, прости!
Но у Рихтгофена так тряслись руки, что он выронил лекарство.
В переулке снова раздался – уже более тихий – звук битого стекла.
Тем, что успелось проглотить, его вырвало.
- Ох, Гера! – отчаянно простонала Карина. – Ну почему?!..
Другие пронёсшиеся в уме вопросы типа «И что мне теперь делать?» и «Как так можно?», она благоразумно не озвучила. Но, чувствуя, как в носу всё усиливается жжение и как подступает ком к горлу, она обняла Германа, снова начала его гладить и приговаривать:
- Сейчас мы что-нибудь придумаем... сейчас, подожди...
Она безумно злилась на себя за растерянность и откровенную слабость: может, сказались переработки последнего времени, но у неё и самой сейчас кружилась голова и покалывало в сердце. И всё же её состояние казалось Карине не безупречным, но более адекватным, чем у Германа. Она пыталась сообразить, что делать – хотя от паники всё кругом то скакало, то плыло. Она удивилась потом, как на участливую фразу какого-то прохожего ответила, что «здесь причины психологического характера» и «ситуация под контролем».
«Под каким ещё чёртовым контролем...» - вспоминала Карина впоследствии – сгорая со стыда.
Её взгляд метался вокруг, как прожектор, и почти случайно упал на овальную вывеску с вертикальной ярко-зелёной надписью «Abraxas» и притиснутой ниже дуговой светло-голубой: «сувениры».
«Кажется, я про них слышала...» - пронеслось у неё в голове. – «А почему бы и нет... Мне самой бы не помешало...».
Всплыли в памяти студенческие воспоминания: неделя рыданий, в промежутках тщетные попытки вызубрить на отлично практику устной и письменной речи, итоговое отупение, равнодушие, визит к барыге, какая-то дикая вписка... И абсолютное спокойствие и бесстрашие. Может, это и было то, что нужно?
Кстати, потом «эта страшная женщина» по фамилии Каравай (из-за чего Карину потом отбрасывало как ошпаренную от одноимённой местной булочной ещё несколько лет) посмотрела на неё утром (часов в двенадцать) и сказала:
- Вот у вас, Корбут, это ужасное американское произношение, которое я так ненавижу всеми фибрами души. Но видно, что вы, по крайней мере ответственно относитесь. Вижу, что вы даже сегодня учили всю ночь. А между прочим, у вас автомат. Восемь баллов. Устраивает? Или хотите меня удивить?
Карина стыдливо отвела в сторону покрасневшие глаза, которые не брал «визин», скромно призналась, что её всё устраивает, и вскоре сжимала в руке зачётку со свеженькой оценкой и подписью.
Тем временем, Рихтгофен уже сидел тихо.
- Эй... Геруся, лапочка... – Она снова крепко обняла его и поцеловала в висок. - Ты как, попустило?
- Ну так, - слабо отозвался Рихтгофен. – Ещё хреново...
- А покурить?
- А есть чё?
- Сейчас будет! Пойдём, тут магаз близко! Точнее, заведение одно...
- Ох...
Казалось, Рихтгофен пока не очень хорошо соображает, что происходит. А при попытке встать он закричал и припал на правую ногу:
- Ой, Карина...
- Что такое?!
- Больно, бл**ь...
Его лицо было слишком красноречиво: Герман побелел как лист и глухо стонал, зажмурившись и сведя зубы в гримасе. Он прислонился к стене и закусил губу чуть не до крови:
- Я не знаю, почему... Но это там... Это рана...
Даже в тусклом освещении было видно, что на лбу у него выступила бисерная испарина.
Карина только порывисто вздохнула: «Этого не хватало...» - но она догадывалась, что происходит: она читала, что иногда во время приступов у людей бывают и фантомные боли, и боли в местах ранений.
Сейчас Рихтгофену доставалось по-полной.
Это единственное, что было ясно, и уже действительно казалось, что тут все средства хороши.
- Пошли, пошли, миленький, тут близко...
- Можно, я полежу... нога так болит...
- Да можно было б и на улице, и пофиг, но я знаю, что делать! – жарко теперь восклицала Карина. – Давай, соберись!
- Ага...
Им было непросто преодолеть эти двадцать шагов до двери. Герман то хватался за стены, то повисал на ней так, что Карина едва не теряла равновесие.
- Ну всё, почти на месте!
Прозвенел колокольчик над входом.
Может, на барона так подействовал яркий свет (который, впрочем, не бил по глазам), может, природное стремление представать в наилучшем виде, но он умудрился каким-то образом дохромать до ближайшего деревянного дивана – а только там с тяжёлым вздохом откинулся на спинку, запрокинув голову и сцепив пальцы.
Карина нервно откашлялась и оглянулась. Она решительно направилась к барной стойке. Там она нашла меню и принялась изучать: названия, цены, а в звёздочках, видно, был указан эффект.
Хотя у неё было слишком мало опыта, чтобы сориентироваться. Тем более, она понимала, что на разных людей и действует по-разному. Поэтому Карина была рада, когда подошёл бармен и осведомился с вежливой улыбкой:
- Добрый вечер, может, что-нибудь подсказать? Вам расслабиться или повеселиться?
Когда-то Карина тусовалась с компанией людей, что претендовали на просвещённость в оккультных делах и в том числе разными способами занимались «расширением сознания». Хотя после того раза перед экзаменом она не курила ничего, кроме обычных сигарет, но с барыгой по имени Денчик поддерживала отношения чисто из-за того, что они тогда обменивались всякой редкой эзотерической литературой.
От него же Карина знала, что базово есть два вида анаши: «индика» и «сатива», и обладают они разным эффектом, соответственно, успокаивающим и бодрящим. Естественно, со временем стараниями энтузиастов-«мичуринцев» появилась масса смешанных вариантов. Так что сейчас разобраться в десятках, если не сотнях, сортов было непросто.
В своё время она читала и про Амстердам – что в кофешопах лучше всего сразу рассказать специально подготовленному человеку, какого эффекта ты хочешь достигнуть, а уж там подскажут.
И поэтому она откровенно отрезала в ответ:
- Нет, тут явно не до веселья. А если я вам опишу проблему, которую надо решить? И цель, которой надо добиться?
- Так ведь для этого я и здесь! – с воодушевлением подхватил бармен. – Вот это я понимаю, ответственный, деловой подход. Так что там у вас?
- Понимаете, - тревожно оглянувшись на Рихтгофена, произнесла Карина, - мой муж - военный, он был ранен... и ему сейчас плохо... очень больно... ведь это можно как-то купировать?
- О, - с сочувствием отозвался парень за стойкой, - это жёстко... Да, понимаю. Для терапевтического действия можно попробовать Northern Lights. Только тут смотрите не переборщите, эффект вроде мягкий, отлично расслабляет и тело, и разум, но спать хочется ужасно...
- Но тут не только это, - прибавила Карина, - тут ещё посттравматическое стрессовое расстройство, и приступ был только что.
- Эх, мисс, я вам сочувствую! – почесал за ухом бармен. – Должно быть, ваш муж в тылу не отсиживался и хлебнул дерьма по самое не могу, - проронил он, кидая взгляд на смертельно бледного Рихтгофена. - Ну, в случае ПТСР очень классная вещь – это White Widow. У вас же опыт есть? – поинтересовался он, пытливо склонив набок голову.
- Конечно! – храбро отчеканила Карина.
- Может, возьмёте джойнт на двоих? – спросил бармен. - Я ведь вижу, вы тоже слегка не в себе. Переживаете.
- Да, так и сделаем, - заявила Карина и полезла за деньгами.
Она подходила к Рихтгофену, уже раскуривая на ходу косяк. С непривычки Карина тоже слегка закашлялась, но в следующий же момент с удовольствием впустила в лёгкие густой белый дым, отдающий целой гаммой запахов: тропические фрукты, влажная земля весной, новогодняя хвоя... Карине в принципе нравились сигареты с фруктовыми или мятными ароматами, но этот терпкий сладковатый дух превосходил всё.
Где-то в голове тревожным звоночком билось осознание того, что происходящее неправильно – это казалось сценой из какого-то фильма, а не тем, что с ними творится в действительности.
Во-вторых, Карина до сих пор была на нервах, тревожность зашкаливала – пресловутого эффекта сразу не наблюдалось.
Она какое-то время использовала это в качестве оправдания – как выяснилось, беспомощного.
У неё тоже немного подрагивали пальцы, когда она присаживалась к Герману, обнимала его и говорила:
- Вот, моя большая птичка. Я достала покурить. Давай, ну?
Она бережно вложила ему в губы папиросу. Рихтгофен глубоко вдохнул – с какой-то отчаянностью, с какой утопающий хватается за соломинку – и закашлялся. Она отняла у него самокрутку:
- Ой, не так, не так! Ты мелко затягивайся... и дыхание задерживай на чуть-чуть...
- Ох, что это за зелье, Карин? Терпкое... Странный вкус такой и запах...
- Это такой особый табак, Герман, он перемешан с целебными травами, у нас используется как лекарство, - примиряющим тоном рассказывала Карина, гладя и сжимая его плечи. В тот момент у неё уже был близок приход, и она готова была говорить что угодно с очень серьёзным видом.
- Ну ладно... Да всё равно, по сути. Ощущается довольно-таки неплохо...
Карине казалось, что её внимание замерло, время остановилось – и всё оно было обращено на Германа: она была готова отслеживать малейшее его движение, выражение лица, реакцию.
Он сначала какое-то время курил мелкими судорожными затяжками – а потом обмяк. Расслабились брови, губы, и страдальческое выражение сошло с лица.
- Как ты?
Герман отозвался, помедлив пару секунд:
- Да классно...
- Я рада...
Его облик и вырывающиеся клубы дыма словно стали для неё медитативной картиной.
Впрочем, Карина не забывала мягко трогать его за руку и вынимать из пальцев джойнт – чтобы вдохнуть самой. Она тоже хотела расслабления.
С каждой затяжкой она ощущала всё более интенсивную симфонию эмоций: радость, пронзительную сладкую жалость к Герману, страсть, вдохновение, желание не то трепетно обласкать его, не то показать всю свою распущенность...
А Рихтгофен всё более мечтательно улыбался.
- Какое у тебя красивое лицо! – со смехом воскликнула Карина и сочно поцеловала его в щёку.
- У тебя тоже, милочка! – откликнулся он и звонко её чмокнул, а Карина расхохоталась:
- Ой, прекрати!
- С чего это?!
- Да перед нами целый вечер, а ты уже лезешь!
- Нельзя что ли?!
- Можно! А вот как ты себя чувствуешь? – азартно обратилась Карина к Рихтгофену.
- Так я и сам с тобой хотел на эту тему... Послушай, я как бы ни в чём никого и вообще... Но, вот, Карин... Это точно не наркота, не?
- Я тебе уже сказала, это вещь легальная. В медицинских целях.
- У нас тоже много что в медицинских целях было в двадцатом году.
- Да Герман, я клянусь!
- Клянись, окей. А чего я тогда себя чувствую, как под морфием в госпитале после е**чей той бомбёжки, из-за которой я щас психанул? – беспечно хохотнул Рихтгофен, разваливаясь на диване. – Ну вот реально. Какого, простите, х*я? Развозит так же. Но ещё и смешно почему-то. От всего причём.
- То есть тебе не больно? – уточнила Карина.
- Мне не больно, мне прикольно! – ответил Рихтгофен и заржал.
Карину тоже скрутило смехом. Она понимала, что он глуп и беспричинен, но наслаждалась состоянием.
- А пошли наверх...
- Давай...
На втором этаже было ещё уютнее. Так же яркими светлячками вспыхивали лампы под потолком, обстановка оформлена была в ещё более «латиносном» стиле, явно посвящённом Кастанеде, по полу всё так же змеились «ацтекские» мозаики, но атмосфера была более камерной.
Они упали на ближайший диван и сначала прижались друг к другу в объятиях, а потом начали рассказывать всякие легкомысленные истории, попеременно затягиваясь «трубкой мира».
Больше всего Карине запомнилась история про то, как Эрнст Удет испытывал новый «юнкерс» в двадцать втором году, незадолго до своей гибели.
В иной ситуации Рихтгофен, возможно, не преминул бы отпустить горький комментарий.
Но сейчас он откровенно заливался хохотом и матерился как сапожник:
- Нет, ну ту представь! Это же сверхразум! Нах*яриться накануне испытаний! Ещё и с бабой, небось, всю ночь прокувыркался, фигуры пилотажа отрабатывал... Молодец, бл*, и чё? Он направил самолёт в пике, а выйти из него не смог – ну и вот, как п**данётся об землю с размаху! Мы там все о**ели! Как стояли на лётном поле, так чуть не упали! Эрни, наш лучший ас! Ну, после меня, разумеется... И что ты думаешь?! Что, ты думаешь, стало с этой скотиной?! Да что б сделал нормальный лётчик на его месте? Правильно, сдох. Что делает этот. Вылазит из-под обломков и идёт разъ***вать второй опытный образец. Молодчина, шо сказать тут. Даже я не нашёлся, что сказать. Ну, дал ему по морде чуть-чуть, ну и всё... А «юнкерс» тот мы на вооружение приняли тогда.
Карина смеялась и тесно прижималась к нему:
- Ой, Гера! Я жалею, что сама этого не видела!
- Да что там видеть, стрёмно, на самом деле... Слушай, может, пойдём уже?
- Давай.
Но это оказалось не так просто.
- Карина... Ну вот какого... Я не сторонник рукоприкладства, но по жопе тебе может достаться... Какого чёрта я не могу двинуться?! – заплетающимся языком произнёс Герман.
Сейчас Рихтгофен больше всего напоминал павшего солдата с батальных картин девятнадцатого века. Его затылок был прижат к спинке дивана, руки безвольно опали, ноги разъехались.
«Чёрт, не надо было брать «Белую вдову» - с раскаянием подумала Карина. – «Так конкретно размазало... Надо что-то думать...»
- Подожди, Гера, сейчас, посиди, подожди... – начала твердить Карина.
- Мм?
- Сейчас приду!
Она сбежала по винтовой лестнице. Снова стало страшно, и теперь уже накрыло чувство вины: Карина ведь сама была инициатором такого одиозного средства терапии.
В квартале отсюда располагалась кондитерская.
По пути из неё Карина также купила в автомате две банки колы и скоро вбежала обратно в кофешоп.
- У вас всё нормально? – уточнил бармен.
- Да, слава Богу, - с широкой улыбкой отозвалась Карина.
А потом ринулась к Герману и толкнула его в бок:
- На! Это тортик с миндалём, как ты любишь! Жри! Срочно! И держи колу – это на запивку.
Карина открыла банку и сунула ему. Рихтофен с некоторым усилием открыл глаза и сделал несколько крупных глотков. Потом принялся за торт: сладкое он вообще любил, и хотя сейчас находился не в самом адекватном состоянии, от миндального торта отказаться не мог. У Карины от тревоги дурман значительно рассеялся. Да она и сама успела выпить банку газировки и сейчас надеялась, что ударная доза сахара подействует как надо, и Германа немного отпустит. По крайней мере, им надо было как-то добираться до отеля.
- Ну что, как ты? - спросила она примерно через четверть часа, ласково и вопросительно проводя по тыльной стороне его ладони.
- Прекрасно... тем более, ты меня так гладишь - прямо как кайзер, бывало... ой, - смущённо улыбнулся Герман.
- Так! - воскликнула Карина. - Я читала, но ни черта не поняла - признавайся, что у вас там с государем за одиозная гейская тема?..
- А чего сразу «одиозная» и «гейская», - проворчал он, - ты как в двадцать первом веке жить начала, то как-то одичала, честное слово, да вообще, у вас тут вроде свобода нравов, а вроде такая подозрительность!.. То ли дело наша прекрасная эпоха – начало двадцатого... Ну да, было такое несколько раз, брал меня за руку и держал - я тебе признаюсь, это были чудесные мгновения моей жизни... - мечтательно вздохнул барон. - Но ничего такого не думай! Ага, вот хочешь, я тебе даже про Феликса Юсупова расскажу - а я его тоже лично знал - так вот, какой только дичи я про него не начитался! Тот ещё был чудак, и всё-таки... Ну, вот что было: пацан однажды нарядился во взрослую тётку, чтоб ему продали пиво - а потом сообразил, что это прикольная тема! Да ладно, я сам в твоём боа фоткался, ещё и с веером... правда, мы тогда новый год в ангаре отмечали, ну, триста же человек, самолёты лампочками обвешали, мишура кругом, конфетти, ёлок штук десять - и откуда только взяли? - честно, не помню, это ж фронт! - я такой пьяный тогда был, мама дорогая...
- Да это понятно, - перебила Карина, - сейчас-то ты как? Ну, хоть разговорился! Идти сможешь? Я предупреждаю, майор, я тебя не дотащу!
- Без паники, - успокоительно произнёс Рихтгофен.
Он потянулся, расправил плечи и решительно заявил:
- Я в порядке. Шагом марш!
Конечно, по лестнице он спускался с преувеличенной осторожностью, но вообще производил относительно неплохое впечатление. Походка была несколько разболтанной, но ровной, и даже блуждающая на губах улыбка смотрелась практически естественно - он был похож на героя песни, которую принялся вполголоса напевать, выйдя за дверь «Абраксаса»:
- ...Мне вот это нравится, как дед твой на аккордеоне исполняет: «У солдата выходной, пуговицы в ряд, Ярче солнечного дня золотом горят»...
«Главное, чтоб завтра у солдата «отходной» не был...» - со смутной озабоченностью подумала Карина.
- А, нет, фигня! - тем временем махнул рукой Герман. – «Раммштайн» у меня лучше петь получается...
- Только не вздумай!
- Да ладно, не урчи! Не хочешь - не надо... - миролюбиво отозвался Рихтгофен. - А знаешь, чего я хочу? Вон, смотри, чуваки на газоне валяются, прикольно... Хотя нет, если я лягу, то уже не встану. Пошли домой, - расслабленно вздохнул он.
По пути к отелю Герман высказывал идеи одну «восхитительнее» другой: то хотел залезть на дерево, то прыгнуть в канал, то угнать велосипед со стоянки. Правда, всё это ограничивалось теорией: сил на похождения у него не осталось. Тем более, он сразу же тормозил себя, бормоча:
- Нет, майор, отставить... это полный бред...
Удивительно, но обошлось без эксцессов, и Герман себя полностью контролировал. Впрочем, у него вообще была одна особенность. Её полушутя отметил однажды Лёрцер, когда кто-то из новоприбывших офицеров не мог скрыть удивления от манеры поведения Рихтгофена: «Наш командир, когда упорется, удивительно успешно притворяется трезвым, а когда как стёклышко - всё равно ощущение, что под чем-то...».
Апогеем «креативности» Рихтгофена стало прекраснейшее начинание. Он как вкопанный остановился посреди тротуара, словно осенённый каким-то внезапным вдохновением. И с восторгом произнёс:
- О, знаешь, что я хочу сделать?! – Он сделал торжественную паузу. – Картину стырить.
- Дурак, что ли?! Какую ещё картину? Зачем?!
- Как это «зачем»?! – искренне возмутился барон. – Носиться по всей Европе и не иметь ни одного сувенира?! Ну ты даешь, мать, такие вопросы...
- Ну и какую? – с любопытством повторила Карина.
Ей даже нравилось наблюдать сейчас за Германом – всё ограничивалось словами, а у неё у самой был весёлый и бесшабашный настрой.
- Любую достойную!
- Откуда? Из музея Ван Гога, может?
- Да не, зачем – вон мужик стоит продаёт... – простодушно отозвался Рихтгофен.
Он махнул рукой в сторону небольшого уличного вернисажа, раскинувшегося в лучах искусственного света.
- Ну, раз «продаёт» - так может, логичнее купить?
- Не, ну бред же какой-то, за деньги – это любой дурак может... А вот художественно сп**дить...
- А потом тебя самого за это отп**дят.
- Не беспокойся, это тонкая работа, но мы справимся... так, сначала сделаем вид, что мы просто гуляем...
Они подошли к вернисажу ближе, и вскоре барон презрительно скривился:
- Ай, знаешь, тупая идея, на самом деле. Ты только посмотри, это ж чепуха на постном масле! Грубо сработанные поделки для туристов – тут и заморачиваться не стоит. Всё, мне неинтересно. А ведь я так хотел представить себя этим... ну, этим... как его... во, маршалом Жуковым в Берлине...
- Домой пошли, маршал! Ты угашен в щи!
- Так а я и не спорю, - миролюбиво отозвался Рихтгофен и широко зевнул.
Вскоре они таки добрались до места.
- Карин, ну что за ерунда, - пожаловался Герман, вваливаясь в номер отеля, - я не могу решить, чего мне хочется больше - есть или спать?! А ведь надо что-то выбрать! Ты не знаешь, чего мне хочется?..
- Спи, Герочка, спи, - ласково произнесла Карина, усаживая его на кровать.
Барон рухнул на светлое покрывало как подкошенный, разбросав руки в стороны.
- Ммм, Карина, - промычал он, - я тут понял две вещи.
- Какие?
- Во-первых, русское выражение «без задних ног». Это то, что у меня щас... ну, они там, на полу... И во-вторых... - он сделал торжественную паузу, - я понял, в чём прикол автопилота. Ну, то есть, я и раньше знал, мы это проходили там на курсах... но одно дело знать, другое - прочувствовать. У меня всё.
- Всё так всё, - пробормотала Карина. - Ох, ты б хоть разделся...
Она принялась расстёгивать пуговицы его защитного френча.
У неё самой не до конца прошёл кайф, было ощущение, будто в голове кружатся и оседают золотистые пылинки, мысли плыли лениво, зато эмоции то и дело приливали к сердцу; из состояния весёлости Карина перешла к лиричному, умилённому настроению. Сейчас её вдруг захлестнула волна нежности, таким милым и беззащитным показался ей Рихтгофен, лежащий разметавшись с блаженным выражением лица.
- Ой, Герочка, какой ты хороший, - произнесла она и, опустившись на колени, начала трогать его грудь, нежно мять пальцами живот и бока. - Ты как котик...
- Да... погладь меня... - томно отозвался Рихтгофен, не открывая глаз.
Следующие несколько минут они обменивались полубессмысленными ласковыми фразами, им просто нравилось мурлыкать и нежиться.
- Тебе ведь хорошо?.. Спокойно?.. Да, миленький?..
- Да, лапочка...
- У тебя ведь ничего больше не болит? Как твоя нога, мой бедный солдатик? - с придыханием прошептала Карина, гладя его бедро.
Она стащила с него ботинки, брюки и принялась покрывать жадными, влажными поцелуями место ранения, обводя контуры шрама губами. Делать нечто более серьёзное совсем почему-то не хотелось, и Герману пока тоже - но он протяжно, тихо застонал и слабым голосом выговорил:
- Иди сюда, котёночек...
- Я сначала залижу твои ранки, мой сладкий...
Но она отвлеклась и, сначала приникнув к его боку, принялась целовать живот, иногда лаская пупок языком.
- Ох, милая!.. что ты делаешь...
- Я тебя обожаю... Герман, Герочка... какой ты стал вкусненький... чудесный... как же я обожаю твою фигуру, ты сейчас прямо как тогда, в конце войны... мой любимый командир, такой внушительный... и соблазнительный... мой любимый мишка... мягкий, нежный... - горячо шептала Карина между поцелуями.
- Иди сюда... я хочу, чтоб ты легла на меня... - позвал Герман.
Карина на ходу сорвала с себя платье и упала в объятия Рихтгофена, прижавшись к нему всем телом. Они поцеловались и обессиленно замерли, обнимая друг друга. Через пару минут они оба спали глубоким сном - даже не потушив ночник.
Утром Карина открыла глаза и обнаружила, что Германа рядом нет. Впрочем, оказалось, он стоит у стола и жадно пьёт воду из гостиничного стакана. С размаху поставив его на стол, Рихтгофен мучительно потёр лицо и выговорил:
- Господи, как же сушит... такое ощущение, будто я вчера с пацанами очередную победу отмечал... Сок, апельсиновый сок, вот что мне нужно, и побольше. И омлет. И сосиски. И салат. И сладкого чего-то, во, булочки с джемом - это тема, одна с семками, одна без... и какао... Чёрт, Карина, быстрей собирайся, летим на завтрак! Какое ж всё-таки свинство ложиться спать на голодный желудок! Всё, вчера поржали – сейчас надо пожрать!
За завтраком, допивая какао, он всё-таки глянул на неё исподлобья и спросил:
- Знаешь, Карин... Мне всё равно интересно – ну что это вчера было за курево? Уж очень накрывает от него мощно. Это как-то подозрительно.
- Да это просто с непривычки.
- Ага, так значит, есть и привыкание?
Это был неловкий момент.
Карина, куснув губу, начала оправдываться:
- Да любое лекарство его вызывает, ну, или почти. Да, не скрою... Может, тебе показалось непривычным, что это не таблетки, не инъекция, не микстура и не порошок? А вот есть и такая форма употребления. И ещё: на самом деле, правда - некоторые люди курят не в лечебных целях, а так, для развлечения. А вспомни историю про вашего лётчика Гальдера: кто его заставлял впадать в соблазн и считать кокаин не допингом, а средством наслаждения? И здесь так же. Но мы ж не дураки? Нет, конечно. Тем более, с одного раза не привыкнешь. И вообще, - прибавила она, деликатно кашлянув, - я тоже уже курила раньше. И что? Всё ведь нормально!
- Ага... – озадаченно отозвался Герман.
Пожалуй, последний аргумент убедил его окончательно. Однако он решительно проговорил:
- Карина, ты мне реально вчера помогла. Я же чуть не сдох в этом тёмном переулке. Да, честно говоря, мне и хотелось это сделать – только чтоб спастись от ужаса...
- Я понимаю... то есть, не понимаю, - покраснела Карина, - но знаю...
- Вот. Ты сделала всё, что могла в такой ситуации, ещё и удовольствие мне доставила. Но всё-таки побочные эффекты у этого твоего чудо-лекарства такие, что лететь куда-то в таком состоянии – себе дороже. Я остаюсь здесь ещё на сутки – хоть я там уже в Минске всех достал, наверное, своими вечными переносами...
- Ну, ты же не каждый день! Как и я на работе.
- Но частенько. А тебе попробуем сейчас купить билет на нормальный рейс...
- Нет, Гера! Я отпрошусь. Я хочу остаться с тобой.
Он просиял:
- Спасибо! Ты не представляешь, как это круто. А знаешь... насчёт удовольствия... я хочу, чтоб ты меня снова потискала, как вчера, - смущённо улыбнулся он, и на щеках проступили ямочки.
- Надо же, ты это помнишь, - застенчиво проронила Карина.
- На твои прикосновения я отзовусь даже при смерти, - порывисто и возвышенно произнёс Герман и, взяв её руку, поднёс к губам.
- Ой, всё. Пошли наверх.
- Пошли.
Почти весь этот день они провели в номере, а когда гуляли в парке, то валялись на газоне, как вчера и хотел Рихтгофен, ели мороженое, слушали музыку и целовались.
Когда они прилетели из Амстердама, Карине на следующий день позвонил дедушка и с весёлой усмешкой загадочно произнёс:
- Ну, и где?..
- Что «где»?
- Пропали вы оба где?! Лягушки-путешественницы! Чего твой Герман к нам не приходит? Он же уже на прошлой неделе свои двести часов налетал!
Когда Карина ему сказала об этом, Рихтгофен спохватился:
- Ой, точно! Как говорится, едрить я простофиля. Увлёкся, - пожал плечами он. – Так, я думаю, дипломатический визит в Молодечно не помешает. Сушки ведь с тмином брать?
- Ага, - не без удовольствия отозвалась Карина.
Ей импонировало такое серьёзное отношение: Герман запомнил, что Александр Иванович, хоть и пользуется всеми благами цивилизации, но как человек старой школы, если дело касается серьёзных вопросов и начинаний, разговорам по телефону и скайпу предпочитает встречу с глазу на глаз. Ещё Герман хорошо помнил, что Каринин дед любит огромными кружками пить крепкий сладкий чай, заедая сушками с тмином.
Вечером Рихтгофен позвонил:
- Александр Иванович, а можно мне к вам подъехать? Может, завтра. Разговор один есть.
- Чую-чую, какой разговор! Не «можно», а «нужно»! - с готовностью, даже воодушевлением, отозвался дедушка. – Давно пора.
Назавтра Герман никуда не полетел, и с утра они оба сидели в кухне и пили чай.
- Дело такое, - вступил Александр Иванович. – У нас в «Белавиа» в основном что? Правильно, «Боинги». А на днях, вон, уже второй такой самолёт разбился, в Африке – читал?
- Конечно.
- А вся эта чертовщина из-за технических недоработок конструкции. А в Индонезии что, эта катастрофа недавняя?.. Та же причина.
- Боинг 737MAX? – уточнил Рихтгофен.
- Он самый! В общем, нездоровая какая-то ерунда. Ну, что ж решило наше руководство – раз так, надо новый Airbus A350 приобретать. У нас таких самолётов раньше не было. Поэтому – да, учиться вам в России, товарищ. В Москве группа уже набрана – езжай в Екатеринбург, - со вздохом произнёс Александр Иванович.
Он уже предвидел, что Карина последует за Германом. А он и так соскучился по её субботним визитам: если стоит вопрос, трястись на электричке в Молодечно или лететь на «даймонде» в Европу, то выбор очевиден. Он ничуть на Карину не обижался. Даже радовался, насколько она последнее время искрится энергией, горит новыми идеями – хотя б звонить внучка не забывала и постоянно рассказывала новые интересные вещи, присылала фото. С её избранником он тоже примирился и испытывал симпатию: парень был целеустремлённый, вполне успешный – и, конечно, он делал Карину счастливой.
Поэтому Александр Иванович с неподдельной теплотой хлопнул Германа по плечу, проворчав:
- Так что, давай, Чкалов, собирай манатки! И поторопись! Это тебе не покупать живопИсь! – передразнил Александр Иванович, помня о заявленном вроде бы прошлом Германа.
- Есть! – просияв, воскликнул барон, вскакивая со стула и шутливо козыряя.
- К пустой голове руку не прикладывают! – не удержался от ехидного замечания Каринин дедушка. – Хотя она у тебя не пустая, просто бедовая. Дай Бог, желаю хорошо отучиться!
На прощание они обнялись.
В электричке Герман мечтательно улыбался, переключая в телефоне треки любимых теперь исполнителей, мелькали на экране надписи: Nachtmahr, Unheilig, Eisbrecher, Rammstein, And One, ASP, Letzte Instanz, ;bermutter...
«Всё-таки мы, немцы, в музыке несравненны...» - с прихлынувшей теплотой подумал он. – «Лучшее, не лучшее, но уж точно неповторимое...».
Дома он сделал то, от чего издали донёсся Каринин голос:
- Ну, и какого ты делаешь? Давно мечтал об этом?
- О чём?
- Дверь с ноги открываешь, солдафон.
- Ага!
- Что, так козырно всё прошло?
- Так точно!
- Чем порадуешь?
Рихтгофен показался в дверях кухни и, стоя в своей фирменной позе, уперев руки в боки, ликующе воскликнул:
- Котище! Я еду на учёбу! В Екатеринбург! Ну что, погнали, нах*й?!
- Погнали! – заорала Карина и кинулась ему на шею.
На самом деле, Карина не имела понятия, что со всем этим делать.
Но в одном была чёткая и яркая уверенность: жизнь устроится и наладится. И это притом, что она даже сейчас, при всех сложностях, была чудо как хороша.
______________
1) Игра слов: с одной стороны, есть отсылка к стихотворному сочинению «Макс и Мориц. История мальчиков в семи проделках» (нем. Max und Moritz – Eine Bubengeschichte in sieben Streichen) — известное произведение немецкого поэта-юмориста Вильгельма Буша. Впервые было опубликовано 4 апреля 1865 года. История в стихах повествует о проделках двух непослушных мальчиков, направленных по замыслу автора против уважаемых в обществе того времени лиц: портного, учителя, пекаря и фермера. История Макса и Морица состоит из семи частей по количеству проделок, пролога и эпилога.
С другой стороны, обыгрывается название ордена «За заслуги», или Pour le M;rite – неофициально он назывался «Голубой Макс» (нем. Blauer Max). (Прим. авт.)