Нельзя сказать, что я не помню Рыжего по школе. Конечно, помню. Сколько лет, изо дня в день, пусть и не за одной партой, но в одном помещении. За исключением иностранного. В отличие от меня, Димка учил английский.
Невысокий, худенький, в аккуратной чистой пиджачной паре. Даже когда в старших классах ввели форму, не помню, чтобы он её носил. Так же, как не помню и Димку с патлами, которыми, начиная с восьмого (мы уже взрослые!), любили пощеголять многие из наших одноклассников. Нет, Рыжий всегда был аккуратно пострижен. Хотя, он играл в нашем школьном ансамбле. Когда на ударниках, когда на басе. А участие в ансамбле само по себе предполагало наличие нерасчесываемой, как минимум, месяца три шевелюры – «под Битлов».
Нет, патлов у Димки не помню. Хотя, может за давностью лет какие-то детали и стёрлись из памяти. Тем более, рядом с ним, на сцене школьного актового зала я тогда не стоял. Да и компании у нас с ним были разные. Мало что связывало нас тогда, в школе, помимо того, что учились мы в одном классе. Уроки закончились и разбежались в разные стороны. У каждого свой двор, своя компания, свои друзья и интересы.
В школе Димка, один из всего класса, собирал монеты. Кто-то – марки, кто-то этикетки от спичечных коробков. Многие – значки. А он – монеты. Был нумизматом, как Рыжий сам себя называл, если вдруг на классном часе заходила речь о наших увлечениях. Не помню уж по какому случаю, но и я был удостоен чести лицезреть его коллекцию. Из всего его богатства (а у него было несколько альбомов, специально заточенных под хранение монет) запомнилась одна – большая, как тогда казалось, – огромная (где-то около трех сантиметров в диаметре, не меньше) ещё довоенная, года 35-36-го, немецкая монета с профилем Пауля фон Гинденбурга на одной её стороне и прусским орлом (ещё без свастики в лапах) на другой. Димка сказал, что она серебряная. Очень было похоже на то, в ладонь бывший Рейхспрезидент ложился солидно, ощутимо оттягивая её вниз.
Помню я Димку по школе. Но так, совсем немного. Мало что нас тогда связывало. На спортивные секции он, по-моему, не ходил. На лыжах стоял слабенько и бегал – так себе. В спортзале после уроков не зависал и в школьных мастерских в неурочное время его невозможно было застать.
Значительно ближе я узнал Рыжего в Питере. Ни он, ни я никогда не были первыми учениками в классе, но когда подошло время, как-то без особых проблем с первого захода поступили в институты. Он в Горный, я в Лесотехнический.
Первое время в огромном городе было не особо уютно. И как-то одиноко. Поэтому, если была такая возможность: бросить все дела и ломануть в гости к Рыжему, я охотно ею пользовался.
В отличие от меня, Рыжий жил не в общаге. Родные сняли ему комнату в коммуналке. Как тогда говорили – «на длительный срок». Её хозяева завербовались на работу куда-то на Крайний Север и по контракту уехали на несколько лет. А комнату сдали. Вот в ней Димка и жил на пару с Сашкой Алексеевым из 16-ой школы, которого я хорошо знал по эстафетам, время от времени, если позволяла погода, проводившимся у нас на День Победы. Сашка был легкоатлетом. Поэтому в мае нам приходилось тяжело. Но всё остальное время года, на лыжах, я его, как правило, оставлял за спиной. А чистый асфальт в наших краях – явление, можно сказать, редкое, значительно большее время он лежит под снегом. Поэтому раз в год проиграть легкоатлетическую эстафету, не так уж и позорно. Отыграемся на лыжне!
В общем, знал я их обоих достаточно хорошо, и изредка увидеть среди огромной безликой людской массы две знакомые рожи, было не только приятно, но и, наверное, полезно. Во всяком случае, после каждой из таких встреч оптимизма во мне заметно прибавлялось и те проблемы, что неизбежно возникают у любого первокурсника, казались не такими уж и страшными.
Наверное, не удивительно, что время от времени меня тянуло к Рыжему, в его коммуналку на набережной Фонтанки. И когда тянуло, я бросал всё, выходил из главного корпуса и через парк и студгородок Политеха шел к «Лесной». Из метро выскакивал на «Площади Мира», там же на площади покупал в продовольственном бутылку «беленькой», полбуханки хлеба и килограмм той вареной колбасы, что в тот момент была на прилавке. Потом запрыгивал в любой из трамваев, что шел в направлении Крюкова канала и ехал до Николы Морского.
Если было время, обязательно сворачивал к храму. Внутрь редко когда заходил. Как-то угнетающе действует на меня запах елея и ладана. Лучше просто постоять у чугунного ограждения канала Грибоедова, по Ново-Никольскому мосту пройти в расположенный прямо перед храмом сквер, посидеть десяток-другой минут на одной из его скамеек и посмотреть... Посмотреть не отрываясь на вот эту красоту, что когда-то силой своего таланта создал Савва Чевакинский.
Сколько лет прошло с той поры, сколько храмов, больших и малых я перевидал на своем веку... Но такого изумительного по своей красоте, как питерский Николы Морского... Ну, разве что храм Архистратига Михаила в селе Хотилово, что недалеко от Бологого, на трассе М10 «Россия», того же самого Саввы Чевакинского.
Было время, а оно, как правило, почему-то было почти всегда, сворачивал к храму. И только постояв, посидев, посмотрев и полюбовавшись, по набережной Крюкова канала я шел к Фонтанке, а выйдя к ней, поворачивал направо и двигался дальше — к знаменитому Египетскому мосту с его каменными сфинксами. Неподалеку от него стоял дом, в котором была коммуналка Рыжего. Правда, парадным входом с набережной Фонтанки я практически не пользовался. Сворачивал во дворы и по черной лестнице поднимался в нужную мне квартиру.
Комната у Димки с Сашкой была очень похожая на те, что в своих романах так красочно описал Федор Михайлович. Маленькая, узкая и длинная, как пенал. Если встать посредине комнаты и раскинуть в стороны руки, то пальцами левой можно было коснуться одной стены, а пальцами правой — другой. Прямо напротив входной двери было высокое узкое окно, выходившее на набережную Фонтанки. Из него хорошо был виден не только Египетский мост, но и круглая башенка ресторана гостиницы «Советская» на противоположном берегу этой невской протоки.
Справа от окна стояла широкая тахта, занимавшая почти треть комнаты, слева – небольшой столик, вплотную примыкающий к лежанке, так что перекусывать или писать курсовые можно было даже не вставая с неё. Столешница была съемная и если её, чуть приподняв, под углом прислонить к стене, то она спокойно выполняла функции чертежной доски. Так, когда я приходил к пацанам, она обычно и стояла. Но при моём появлении ватман с неё быстренько снимался, скатывался в трубочку и отправлялся отдыхать на подоконник, а столешница возвращалась на свое законное место. На неё водружалось всё, что я приносил с собою (у Рыжего с Сашкой, в доме, как правило, было шаром покати, и для чего им небольшой встроенный в стену шкафчик с пустыми полками, что находился справа от входа, было совершенно непонятно), и мы сразу же рассаживались по привычным местам: пацаны на тахте, а я на табуретке с торца столика прямо напротив окна.
Рассаживались и начинали водку пьянствовать, не забывая и разговоры разговаривать под нехитрую и, как правило, быстро заканчивающуюся закуску. Разговоры обычно были традиционного содержания: что кто из нас знает о ком-то из бывших одноклассников, о ребятах и девчонках нашего выпуска, какие новости из дома и какие у кого успехи в учёбе. Если, конечно, таковые были.
Ни одна встреча не обходилась без того, чтобы ребята не подкололи меня, посмеиваясь (когда в шутку, а когда и на полном серьёзе, даже с некоторой обидой) по поводу того, что вот «можно сказать шахтёр во втором поколении» и вдруг ударился в какие-то непонятные лесные дебри:
– Да где ты те леса выращивать будешь, Костян? – в голос смеялись они надо мной, не забывая расписать все преимущества своей будущей профессии, – Да ты хоть понимаешь, что такое ШэСээФ? Шахтно-строительный факультет!
– И что? Вы шахты прямо тут, в центре Питера, строить будете? Закончите, сунут вам диплом в зубы и пошлют на какую-нибудь Юнь-Ягу. Только в окрестностях Караганды. Или Экибастуза.
– А что ты смеешься?! Да может и здесь, прямо в центре Питера! Шахта – это то же самое метро, только с клетью вместо эскалаторов и без мраморной облицовки. Мы, может, в метростроевцы после выпуска пойдем. Если не в Питере, так в Свердловске. Или в Харькове. Тоже города неплохие. Цивилизация, как-никак. А тебя пошлют куда-то в самые топи Пинских болот, и будешь там комаров кормить да мечтать, чтобы зима быстрее наступила, мороз ударил, и ты по зимнику хоть в райцентр смог бы выбраться. Чувствуешь разницу? Свердловск, Харьков, Ташкент… Или топи Пинских болот. Ну, а не топи, так дебри лесов Южного Урала. Или Восточной Сибири.
Чаще всего, чтобы без толку не тратить время на выяснение того, чья будущая профессия лучше, я сворачивал разговор на благодатную тему приколов и розыгрышей. Чтобы поведать пацанам, например, как мои новые однокурсники искренне верят в то, что я бананы не люблю и в очередь за ними не становлюсь, потому как я их в Воркуте наелся вот так, – от пуза:
– А что? Уголь, он же – как торф. Временами горит. То тут, то там. Поэтому у нас в Воркутинской котловине, защищённой от суровых северных ветров с Ледовитого океана отрогами Полярного Урала, очень даже благоприятный для тропического земледелия микроклимат. Бананы... Вот так запросто в открытом грунте растут. Они у нас местными озеленителями вместо тополей используются, так как в отличие от них – не «пылят». Да и так народ, по своей инициативе, возле своих пятиэтажек высаживает. Так что идёшь в школу, по пути сорвал гроздь бананов да и захавал в охотку. И ладно бы там раз-другой за месяц. А то ведь – почти каждый день. Да я на эти бананы уже и смотреть не могу!
Вот так, за разговорами о том о сём, и проходили наши встречи. Ночевать у них в коммуналке я обычно не оставался. Где? Тахта, хоть и широкая, но и двоим на ней места – в самый притык. Хотя, пару-тройку раз, спохватившись, что уже поздно, и даже если на «Площадь Мира» я успею, то «Техноложка», скорее всего, на переход будет закрыта, мне бросали куртки и пальто на пол.
* * *
Как-то в самом конце зимы мы собрались отметить Сашкин день рождения. Толпа подобралась приличная, человек десять. Поэтому вариант с коммуналкой отпал сразу. Столько народа просто не поместилось бы в ней. И тогда Сашка предложил махнуть в дачный поселок неподалеку от железнодорожной платформы Мартышкино, где был домик кого-то из его знакомых. Сказано – сделано. Заскочив в ближайший продовольственный и закупив всё, что нужно для того, чтобы славно отметить день рождения друга, мы всей честной компанией двинулись в сторону Балтийского вокзала, благо до него от набережной Фонтанки не так уж и далеко.
Билетов, естественно, никто не покупал. Как только увидели стоящую у перрона электричку – «О, на Ломоносов! Наша!!» – сразу же, всей толпой, дружненько запрыгнули в вагон где-то в середине состава. «Самое козырное место. Неважно, в голове или в хвосте состава сядут контролеры. Как только зайцы побегут, сразу увидим, куда и нам линять», – на мой немой вопрос ответил кто-то из бывалых, ездивший в Мартышкино и до этого.
Дорога под постоянные подначки типа: «Ну, где там твоё Гамадрилино (Макакино, Орангутангово)? А, Саня?!! Долго-то ещё? Водка, вон, уже и отпотевать начинает», – пролетела быстро. Дольше шли от платформы к кооперативу, а потом по колено в снегу пробирались его запутанными улочками, разыскивая нужный дом. Пока Саня куда-то отходил за ключами, открыли первую и пустили её по кругу, на закуску отламывая куски от буханки серого: «Для сугреву!». А согреться и правда, не мешало. Погода была ещё зимняя, морозец, хоть и небольшой, но чувствовался. Да и ветерок с залива не добавлял тепла и комфорта.
Поэтому, когда вернулся Саня с ключами, открыл входную дверь и все, толпой вломившись в домик, тут же, не снимая курток и шапок, плюхнулись за стол, требуя продолжения банкета, я схватил Рыжего за хобот и пошёл с ним к хозяйственным постройкам, где по очертаниям, пусть и занесенная снегом, но угадывалась поленница.
Сырые дрова, хоть я и поколол их на тонкую лучину, долго не хотели разгораться. Благо, старых газет в доме было достаточно, поэтому через какое-то (достаточно продолжительное!) время в печи всё-таки занялся огонь. Правда, несмотря на открытую вьюшку, он почему-то пошёл не в трубу, а сначала на кухню, потом и в комнату, где празднество уже было в самом разгаре. Пришлось в срочном порядке и виновника торжества, и всех его гостей эвакуировать на улицу. А мы с Димкой, кашляя и чертыхаясь продолжали разбираться, почему это печка ведёт себя так по-странному: вроде всё делаем правильно, а дым – и в дверь, и в окошко, и… А вот в трубу, если выйти на крылечко и посмотреть на неё… Нет, в трубу дым почему-то вообще не хотел идти. Никак.
Но пока мы разбирались, в трубе вдруг как-то странно зашумело, потом громко ухнуло и… И огонь погас. Когда я открыл дверку, внутри печи всё было забито снегом. Видимо, за зиму его в трубу насыпало по самое не могу. Он слежался, уплотнился и не давал дыму выйти наружу. Но огонь и тепло всё-таки сделали свое дело, труба нагрелась, снег, прилегавший к её стенке, подтаял и… Лавиной пошел вниз. Но нет худа без добра, хоть огонь в печи и погас, зато трубу от снега прочистило. Значит, должна быть тяга. А дров… А дров от сарайки мы с Димкой натаскали достаточно. На две-три закладки должно хватить.
В общем, через полчаса в печи весело потрескивали полешки, дым шёл туда, куда и должен был идти, а в домике заметно потеплело.
* * *
Тогда, на даче, Димка первым отвалил от общего стола. Хотя в этом не было ничего необычного. Невысокий, худенький, он, со своим «бараньим» весом «нёс» немного. И когда хмелел, старался уединиться, насколько это было возможно, прилечь в каком-то укромном уголке и немного поспать. Вот и в тот раз всё вышло по примерно такому же сценарию. Но, там, на даче, ему с этим ранним уединением очень сильно повезло.
Спальных мест в домике было немного, а так как он отвалил от стола самым первым, у него было законное право выбора. И Рыжий выбрал. Самое козырное место: на относительно мягком диване и что самое главное, – в непосредственной близости от печки.
Когда посреди ночи после скоростного, на спор, «заплыва» кролем по выпавшему днём глубокому, но мягкому и пушистому, снегу от крыльца до забора и обратно, решил укладываться и я, все спальные места были уже заняты. Народ попадал не снимая курток. На пол кинуть было нечего. Да и натоптали мы на нём за день и вечер прилично. Как я ни старался с печкой, несмотря на то, что в комнате было относительно тепло, пол всё-таки оставался прохладным, поэтому ходили мы по даче, не снимая ботинок.
Взвесив все «за» и «против», я подкатил к Димке и единолично занятому им дивану. Он долго бурчал сквозь сон, что «сорок один, сплю один». Но я его слабенькие аргументы покрыл непробиваемым доводом – «тридцать восемь, половину просим» – и отодвинул Рыжего к стенке.
* * *
Утром Димка долго выяснял: «Кто?!! Какая зараза?» Какая зараза его всего (и лицо, и волосы) вымазала зубной пастой? «У кого «Пионерская зорька» ещё не отыграла в одном месте?!!»
Естественно, я попал в разряд главных подозреваемых. А что? Спали рядом, на одном диване, Димка весь этой пастой измазан, а я – чистенький как херувимчик: «Ты, Костян!! Твои проделки. Знаю я тебя»…
Как ни хотелось, но пришлось вставать, проводить внутреннее расследование. Оказалось, кто-то из наших, встав под утро по нужде и пробежавшись по морозцу до стоящего на приличном удалении от домика сооружения с дыркой до центра земли, почти проснулся и почувствовал, что во рту у него как-то не так, как обычно. Нет привычной свежести. «Как кошаки во рту нагадили», - виновато пояснил виновник утреннего переполоха.
Чтобы восстановить былую свежесть, он не придумал ничего лучшего, чем взять с полочки у рукомойника зубную пасту «Мятная» и почистить ею зубы. Но поскольку зубной щетки под рукой у него не было, он, недолго думая, заменил её указательным пальцем. И после своих гигиенических процедур, израсходовав на полоскание рта весь тот небольшой запас воды, что ещё оставался в рукомойнике, просто обтер руки о полотенце, висевшее тут же рядом, на гвоздике.
Ну, а Димка, встав, умывшись и пригладив мокрой ладонью разлохматившиеся со сна вихры, этим же полотенцем и вытерся. Вся оставшаяся на ткани зубная паста, перекочевала на его лицо и волосы. Пришлось ткнуть его носом в это самое полотенце – «Посмотри! Посмотри, чем ты вытирался. А потом уже кати телегу на своего лучшего друга!». На что Рыжий только молча развел руками.
В общем, мир, дружба и фройндшафт в танковых войсках, которые грязи никогда не боялись, был восстановлен.
* * *
Может, мы и до выпуска продолжали бы так жить: с редкими встречами на набережной Фонтанки, ещё более редкими вылазками за город или куда-то в другие места. Например, в главный корпус Горного на танцы.
Может, и продолжали бы, но… На третьем курсе Саня вдруг резко возжелал стать капиталистом. И меньше чем через год женился на панамке. Не на той, что в детстве нам бабушки на голову напяливали, чтобы не напекло, а на той, что является гражданкой такой Центральноамериканской страны – Панамы. Той самой, в которой главным когда-то был генерал Норьега, решивший назло всему мировому империализму вернуть Панамский канал (а самое главное, и доходы от него!) родной стране, за что его благополучно причислили к лику наркобаронов, арестовали и переправили в США, где, естественно, осудили и приговорили. А в Панаме, между прочим, тогда капитализм был. Да и сейчас там в этом отношении мало что изменилось. Но нынче мы и сами при капитализме. А тогда… Тогда Саню за такое безобразие для начала исключили из комсомола, а потом и из Горного попёрли. За аморалку.
И Димка не смог этого пережить. Да как же он?! Останется здесь, в Питере, один?! Без лучшего корефана, с которым без малого четыре года, можно сказать, ел из одного котелка и пил из одного стакана! И который клятвенно обещал забрать его с собою в Панаму. Там, мол, бананов много. И на тебя хватит.
В общем, расстроился Рыжий до полного огорчения и, забив на всё и вся, запил по-черному. Через месяц отчислили и его. Но уже за пьянку. Лишившись временной питерской прописки, они с Саней вернулись дожидаться майского призыва в Воркуту. И наступила у них весёлая жизнь.
К маю родичи Рыжего уже боялись выпустить его из квартиры мусор вынести на помойку, что посредине двора стояла. А то пошлют и потом ждут-пожидают. Полчаса, час... Выглянут за дверь: пустое мусорное ведро стоит у порога, а Димки-то... Нет. И ищи-свищи его потом сутками напролет по всей Воркуте.
Как потом Димон рассказывал, этот праздник жизни у него и в армии не закончился. Он же, когда мы после восьмого в учебно-производственном комбинате разные профессии осваивали, на авто-слесаря учился. А заодно и на водительские права категории «С» сдал. Вот его в армии, а служил он в Группе Советских войск в Германии, и посадили за руль бензовоза. Но когда у тебя за спиной десять тонн горючки, при определённой сноровке и наличии соответствующего опыта, всегда можно найти способ: как сделать неучтёнку литров на двести и как её слить, не особо афишируясь. Тем более, когда особо и искать не надо — кому слить. На маршруте сворачиваешь к любому хутору, сигналишь пару раз, а когда товарищ бауер выйдет из ворот, знаками ему и показываешь на то, что у тебя за кабиной: нужно? Да как не нужно, золотой ты наш?! Сейчас, сейчас... Пустую бочку выкачу, бриллиантовый ты...
А как бочка из пустой трансформируется в полную, так тут же и стандартный расчет, будьте любезны: «гроссовка» (литровая бутылка шнапса), кругалик домашней колбасы (вурст, вурст, родной) и буханка белого хлеба. В общем, всё то, чего обычно не хватает бойцу срочной службы для полного счастья. А у Рыжего оно было. Так что он потом, как из армии пришел, даже не сильно жалел, что его с четвёртого курса отчислили.
* * *
Последний раз я Димку вживую видел в январе 88-го. Новый год в Воркуте встречал. И в один из первых январских дней он ко мне на огонёк и подгрёб. Знамо дело, мы сразу же с ним за стол уселись. Праздник, как-никак. И было у меня в холодильнике.
Внешне Димка мало изменился по сравнению с тем, каким я помнил его по Питеру. Такой же худой, спокойный, немногословный. С его фирменной улыбкой, которую можно было трактовать в диапазоне от «ну, извини, брат» до «а ты как думал», в зависимости от того, о чём говорил и в каком настроении был её хозяин.
Слов за тем столом было сказано немного, потому как основное уже давно, ещё там, в Питере, мне втолковывали: «Зря. Зря, Костян, ты в леса подался. Зачем, спрашивается? Вот, посмотри на нас, горняков. Сашка уже в Панаме. Круглый год под пальмами пузо греет и бананы в два горла трескает. А я, хоть и не метро в Ташкенте строю, но вот, маркшейдером... Да чтобы ты понимал, дремучий ты наш! Маркшейдеру ведь не каждый день в шахту. А так, когда измерения какие надо провести. Хорошо, когда раз, два раза в месяц. А подземный стаж, между прочим, идёт. Каждый день. Кап, кап, кап... Вот так-то!»
* * *
А на днях позвонил старый корефан и выдал. Мол, очень похоже на то, что нет уже с нами Рыжего. Приятель несколько раз бывал у Димки в гостях, во Владимире, куда тот перебрался с родителями в самом конце 80-х. И хорошо знает его квартиру. А накануне наткнулся в Сети на фотографии, что выложила на своем сайте одна из владимирских риэлторских контор. Узнаваемые снимки.
«Да, теоретически может быть вариант, что это Димка продаёт, чтобы купить поменьше площадью и войти в режим экономии по коммунальным платежам. Но знаешь, когда переезжают в другое место, обычно забирают с собою дорогие для себя вещи. У Рыжего на кухне висел на стене шахтный телефон со встроенным ревуном. Как память о его работе на Аяч-Яге. Он им дорожил. А телефон как висел, так и висит на старом месте».
Отец у Димки умер в 2011-м. Мать ещё раньше. Жены у него никогда не было. Вот и получается, что тот старый телефон с Аяч-Яги и моя память — единственное, что ещё осталось от Рыжего на этом маленьком и очень тесном Шарике...
Да может, ещё Сашка. Где-то там, далеко-далеко, за океаном. В неведомой мне Панаме.
P.S. На снимке. Рыжий - крайний слева.