Фото из интернета
Шаг четвертый – горячие крыши.
Бассейн барботера – это первый трудный этап работы. Впереди предстояли баталии по ликвидации радиоактивного загрязнения с крыш уцелевшего третьего блока реактора. Таких крыш, расположенных на разных уровнях, было четыре. Каждая имела буквенное обозначение: К, Л, М и Н. Ликвидаторы окрестили их женскими именами, которые начинались с этих букв. Все крыши были крайне неравномерно завалены радиоактивным содержимым реактора: топливная урановая начинка, графит, обломки внутренних конструкций реактора. Вся эта масса располагалась крайне неравномерно: от малозаметных кучек графита до отдельных крупных островков радиоактивного месива. Из защитного капонира на крыши вели три выхода с короткими лесенками. Я произвел замеры вблизи этих выходов: на крыше К -20, Н – 30, М – 200, Л – 100 Р/ч. На точках имеющейся у меня картограммы, чем ближе к вентиляционной трубе и к разрушенной стене третьего энергоблока, тем интенсивнее излучение.
По прежним замерам, проведенным радиационной разведкой, уровни гамма-излучения колебались от 5 до 800 рентген в час. Часть крыши М, граничащая непосредственно с разрушенным энергоблоком, давала очаговые уровни радиации от 800 до 5000 Р/ч.
Меня подключили к организации работ по очистке крыш. Попытка использования робототехники захлебнулась: импортные машины друг за другом вышли из строя, так как их электроника явно не была рассчитана на работу в поле воздействия интенсивного гамма-излучения. Оставалось примитивное, но надежное, хотя и опасное средство, привычное для менталитета российского руководства: Человек и Лопата. Человек, таким образом, перешел в категорию биороботов.
Чтобы успеть к началу работ приходилось вставать в шесть утра. От Чернобыля до ЧАЭС 18 километров. Добирались на машине отдела, ранее брошенной по причине интенсивного радиоактивного заражения. Потом отмыли на ПуСО до терпимых уровней и пустили в эксплуатацию.
После завтрака – сразу в уцелевший третий энергоблок. Чтобы попасть на место сбора, откуда осуществлялись выходы на крыши, надо было преодолеть на своих двоих более 70-ти метров – 25 этажей здания энергоблока. И хотя мне было уже 50 лет, я на здоровье еще не жаловался. Но преодолев в среднем темпе почти 500 ступенек, я почувствовал, что ноги отказывают. И так тянулось двадцать дней, потом меня заменил офицер отдела.
Надстройка-капонир под крышей 3-го энергоблока служила убежищем, где уровни радиации от источников на крыше снижались до 5-10 мрР/ч. Она же служила местом для «выбега» ликвидатора на крышу через лазы с лесенками.
Экипировка ликвидатора, идущего в зону особо высоких уровней проникающей радиации, была «верхом» технического прогресса нашей страны. Добротные прорезиненные бахилы от комплекта КЗИ, которых почему-то не хватало, и люди передавали их друг другу по очереди; неудобные куртки-плащи с пропиткой, шлемы, тяжелые респираторы РПГ-67. Но самым большим «достижением» в индивидуальной защите были своеобразные «латы» из тонкого свинца, кое-как привязанные к телу, которые, по замыслу, должны были защищать грудь и детородные органы. Это было смешно и грустно: защитный эффект от тонких свинцовых пластин был ничтожен в силу малого коэффициента ослабления и, главное, из-за сложной геометрии облучения. Диффузное поле излучения от крыши наносило лучевой удар объемного, многостороннего характера, по большей части снизу и с боков. Кстати, такое многостороннее облучение на 15-20% эффективнее, то есть в биологическом отношении опаснее одностороннего, но это никак не принималось во внимание при учете доз облучения. Какой-либо эффективной индивидуальной защиты, кроме органов дыхания от РВ, при таких высоких уровнях проникающей радиации не существует. Основным видом защиты становится дозированное время облучения. Это каноны радиационной гигиены и радиационной безопасности. А тяжесть такой экипировки резко затрудняли работу.
Пройдя в академии приличную теоретическую подготовку и приобретя значительный опыт аварийных работ, я прекрасно понимал, что в создавшейся обстановке вынужденного облучения, мои теоретические изыски никому не нужны. Понимал я и то, что такая экипировка, кроме респираторов, носила характер психологической защиты. И руководство это, слава Богу, понимало. Поэтому все было сосредоточено на жестком регламенте времени пребывания в зоне облучения, как основной гарантии соблюдения установленных нормативов, так называемых, потенциально опасных доз: 25 рентген.
Многочисленные «добровольцы», в основном из 25 ОБХЗ – отдельной бригады химической защиты – с утра вытягивались длинной цепочкой с 1-го по 25-й этажи третьего энергоблока. В защитном капонире формировались группы по 20 человек. Надевалась спецодежда, проверялось наличие индивидуальных дозиметров, и следовал короткий и четкий инструктаж о самых необходимых действиях на крыше. Особый упор делался на своевременность выполнения команд: «Пошел!» и «Назад!».
Я и главный радиолог ОЗ – особой зоны – Паршин, меняя друг друга, работали с секундомерами, давая сигнал руководителю работ: «Стоп». Фактические дозы облучения отличались от планируемой – 20 рентген – на 2-3 рентгена в обе стороны.
Когда возник небольшой перерыв, я попытался выскочить на крышу чтобы сделать несколько уточняющих замеров. Руководитель работ категорически воспротивился:
– У вас другие задачи, а мне за это намылят шею.
Я на всякий случай повторно обследовал капонир и обнаружил, что уровни радиации колеблются в широком диапазоне на ограниченном пространстве: от 5 мР до 1,6 Р/ч, что трудно было чем-то объяснить. При более тщательной проверке обнаружилось, что в дальнем углу стоял контейнер с высокоактивным мусором: вплотную 12 Р/ч. Руководитель, чертыхаясь, распорядился удалить его.
Вскоре наступил один из самых тяжелых дней работы. Предстояло удалить значительное количество радиоактивных отходов с площади не менее 100 квадратных метров, на отдельных участках которой уровни радиации достигали 800 – 2000 Р/ч. Учитывая разбросанность очагов излучения и перепады высоких уровней радиации, установить точное время пребывания под облучением до достижения предельно-допустимой дозы было практически невозможно. Используя предыдущий опыт, установили время пребывания в зоне облучения в 1 минуту, хотя производительность труда при этом была крайне низкой. Это повлекло за собой необходимость частой сменяемости с привлечением большой массы людей. Особенно досталось добровольцам – курсантам пожарной школы. Первые измерения показали дозы от 14 до 28 рентген. Какой-либо иной, лучший порядок работы придумать было невозможно.
В таком напряженном темпе мы с главным радиологом особой зоны, меняя друг друга, работали семь дней. Потом как-то незаметно накатила такая усталость, что пришлось делать перерыв в работе на крышах. Меня заменил специалист-радиолог отдела.
На все подобные работы мы ходили вместе с молодым инженером-химиком, который вел параллельные замеры в различных точках и помогал вычерчивать изодозные кривые. Проходя мимо шахты, через которую велся сброс высокоактивного мусора с крыш, химик решил сделать замер мощности дозы за ограждением у открытого края шахты. Я знал, что там уровни радиации достигают нескольких сотен рентген и резко крикнул: «Отставить!». Поскольку химик, наклонившись, продолжил измерение, я с силой припечатал свой ботинок спецпошива в зад старшего лейтенанта. От сильного толчка он вылетел на безопасную площадку. Не сразу сообразив, что произошло, он потом обиженно произнес:
– Товарищ полковник, это непедагогично с точки с точки зрения устава!
– Зато эффективно с точки зрения радиационной безопасности.
Я вернулся в оперативную группу с невыносимой головной болью, чем никогда не страдал ранее, даже после приема значительных доз алкоголя. Ночь не спал. Ни холодное умывание, ни аналгетики не помогали. Утром положение не улучшилось. Это был день мучений: какая-то непрерывная цепкая мигрень, не отпускающая ни на минуту. Видя мои мучения, начальник штаба опергруппы подполковник Крылов принял свои, как потом оказалось, радикальные меры. Перед сном, а я лег рано, он зашел в мою комнату, благо я там располагался один, молча налил стакан водки, молча подал его мне, и я также молча выпил.
Минут через пять боль стала ослабевать, а потом, видимо, наступил легкий алкогольный наркоз. Я проспал до середины следующего дня. Хворь ушла бесследно. Я тогда никак не связывал это с облучением, да и сейчас так не думаю, тем более что я, хоть и облучался регулярно, но в весьма умеренных дозах.
А потом Крылов поведал мне о маленьком происшествии. Час спустя после начала моего «лечения», в опергруппу приехал начальник политотдела Центра полковник Оганов и, спросив, где моя комната быстро пошел по коридору. Начштаба ничего не успел предпринять и поплелся за ним.
– Я увидел, что он открыл дверь, вошел в комнату и через секунду вышел так, как будто его оттуда вытолкнули. Думаю, это была волна паров спирта, – без улыбки изрек начштаба.
Крылов обрисовал Оганову ситуацию, тот внимательно выслушал и уехал. В дальнейшем он никак не отреагировал на этот случай. Офицеры потом говорили мне, что Оганов человек редкой порядочности.
Продолжение следует.