Через две недели начала оформлять пенсию на дочку. В один из последних дней февраля вышла из штаба уже в начале седьмого. Остановилась на крыльце, надевая перчатки; мимо по ступенькам спустились две женщины, обсуждавшие машинистку Алку, которая на днях рассчиталась и уехала на родину в Бобруйск.
- Бобруйск — это Белоруссия? - подумала я. - Или Украина? Нет, всё же Белоруссия.
Мелкий, колкий снежок, порошивший с полудня, сыпал гуще, ветер налетал сильными порывами. Начиналась метель, и я прибавила шагу. Догоняя мало различимых в темноте и снегопаде идущих впереди, услышала продолжение разговора об Алке из Бобруйска.
- Не дождалась Алка своего Берестнева, - говорила одна из женщин.
Берестнева? Какого Берестнева? Берестневы — это мы: Андрей (то есть Андрея уже нет), я и Катя. Разве в части у нас есть однофамильцы?
Женщины, между тем, продолжали разговор, из которого я поняла, что Алка мечтала выйти замуж за военного, с этой целью и работала три года машинисткой в штабе. Теперь вот вернулась в Бобруйск. А в двадцать шесть лет выйти замуж — проблема, и ещё какая.
- У них с Берестневым с лета уже ничего не было, - сказала одна из собеседниц.
- Знаю, - подтвердила другая, - мне Алка несколько раз жаловалась, что Берестнев к ней стал ровно дышать.
- А на что она рассчитывала? Что он семью бросит? С какой стати!
- Ну, да что теперь говорить! Жаль ребят! И ведь не в Афганистане где-то, а здесь, в своей части…
Речь пошла о недавнем происшествии: снова прозвучала фамилия «Берестнев», потом «Шаповалов» - это был прапорщик, погибший вместе с моим мужем, потом опять: Берестнев, Шаповалов… Женщины говорили то, что и все: виноват шофёр, только с мёртвого не спросишь, жалели погибших. Их голоса зазвучали тише, слова перестали различаться, очевидно, я замедлила шаги.
Через некоторое время поняла, что стою продрогшая и запорошённая снегом. Заставила себя идти. Шла, пытаясь осознать то, что прямо следовало из подслушанного разговора: штабная машинистка Алка была любовницей моего мужа.
Ещё одна бессонная ночь подсказала иное видение ситуации. Я уезжала от мужа часто и надолго: летняя сессия — месяц, зимняя — десять дней, но в Воронеже оставалась ещё примерно на неделю: посидеть в библиотеках, сделать и сдать что-то из контрольных. На последнем курсе и весной уезжала: сдала Катю на руки родителям, а сама в Москву: работать в Ленинской библиотеке, заканчивать диплом.
Сейчас, конечно, понимаю, что, если бы я имела привычку делиться с кем-нибудь семейными проблемами, мне стали бы говорить, что сама во многом виновата, что за мужа надо держаться, мужа надо держать, а то, не ровен час, уведут. Но никто не знал о наших с Андреем проблемах. А после его смерти я и под пытками, наверное, ничего бы не рассказала: мёртвый не может возразить, оправдаться, попросить прощения, значит, живые должны его простить.
Снова замелькали похожие недели: работа, домашние дела, Катя, подруги. Только домашних дел значительно поубавилось, а на работе я старалась проводить как можно больше времени: среди детишек было намного легче, чем с самой собой. Часто просили заменить других воспитательниц, и я не отказывалась. С семи утра до семи вечера в заботах, шуме, конечно, нелегко, тем более, что платили за две отработанные смены, как за полторы. Но в нашем садике прекрасно готовили: супы, котлеты — всё прямо домашнее, два раза в неделю пекли вкусные пирожки. За питание из зарплаты вычитали довольно значительную сумму, но ведь мы с Катюшей были весь день сыты. Наигравшись за день с ребятишками, дочка рада была провести вечер со мной, а мне, кроме неё, никого видеть не хотелось.
Скоро я начала понимать, что мало общаюсь со знакомыми, потому что больше не хочу ничего слышать от посторонних об Андрее. Не боюсь услышать что-то, что меня расстроит, а именно не хочу. Я и так слишком много узнала.
Папа и мама считали, что было бы лучше нам с Катей перебраться в Воронеж, под их крыло. Я не соглашалась с ними. И потому, что на Дальнем Востоке выше зарплата, и потому, что здесь у нас маленькая, но своя квартира, что в магазинах можно купить такие вещи, о которых в Воронеже только мечтают. Об этом я писала родителям и не упоминала о главном: я просто физически не могу долго находиться рядом с убитыми горем родителями Андрея, мне кажется, они поймут: моё горе совсем не такое, каким должно быть, не так сильно, не так глубоко, как у них. К моему горю примешивалась обида. Понимая, что обижаться на мёртвого бессмысленно, и всеми силами желая всё-всё простить Андрею, я тем не менее простить не могла.
Внимание и сочувствие окружающих меня тяготило. Хотелось, чтобы побыстрее прошёл хотя бы год со смерти мужа, чтобы трагедия подзабылась, чтобы знакомые перестали смотреть на меня глазами, в которых явственно читалось: бедная, несчастная вдова старшего лейтенанта Берестнева!