Возродится ли шлемоносная, святая совесть? (В записную книжку)
Деревня. Ночь. Нетленный взгляд России. Из небесного океана он всматривается вниз полной луной. Он печален и суров одновременно. Но там, под стылым переплетением ракит, - ночь. Как зев в пропасть. Что-то шепчет этот зев чернеными губами. В ночи, в гулком, чернеющем зеве, еще темнее очертания сиротских хат, покинутых жильцами.
Возле хат расплетаются тени ветвей. Кажется, не ветви всё это, а силуэты тут живших людей, которые кладут стогны и молитвы за совершенный грех. Тихо шепчут они просьбу о милости, и в промельках ветвей пробивается холодный луч луны. «Или как прощение, или как предупреждение?» - спрашиваю я в полусне.
Как будто я и не сплю в деревенской хате, одной единственно жилой на весь околоток. Это не сон, а какое-то необъяснимое забытьё со странными думами и видениям, когда невероятно копятся во мне воедино все «вчера», и все «сегодня», и все пространства вычисленного «завтра».
Год еще юн, но уже выглядит тяжко усталым, покорившись человеческой корысти - исканиям благ, утех для величия тела, но не духа. И чем пристальнее народ вглядывается в нашу «элиту», которая прилипла болотной пиявкой к природным ресурсам страны, тем яснее народному взгляду видится её суть. Впрочем, в последние дни сама «элита» без стеснения открывает миру своё истинное лицо. Надменность и нескрываемая злоба к «нищебродам» написана у них на лицах и, словесно оформленная, срывается на добрую треть населения, нищего, несправедливо обделенного мерзкими упрёками. Кто-то из знаменитых людей прошлого справедливо заметил: «У некоторых людей величие подменяется надменностью, твердость — бесчеловечностью, ум плутовством».
Чтобы выглядеть респектабельнее, власть пытается очиститься от этой «злиты», сгоняя её с чиновничьих постов, на которые власть ранее её звала. Тщетность этой затеи власти очевидна, потому что она знает сама наперед, что истребление чиновничьей плесени – это следствие, когда как причина в сырости, которая рождает грибковые заболевания в той прогрессии, когда потуги власти не имеют никаких перспектив на «завтра».
Проваливаясь в свой деревенский сон, я успеваю подумать, что этот сельский край, где я сутки или двое заночую, - лежбище скрытной тяжелой печали по исконно русской жизни, где были простота, добро и правда. Являлась в эти края и кривда, но с нею непременно вступала в бой шлемоносная, святая совесть. Может ли она сюда воротиться, когда нет для неё гнезд и того, чем она, питаясь, жила? Когда нет нашего исконного русского языка, а какой есть, тот обескровлен, чудовищно испоганен?
Рано утром я очнусь, вскрикну, как от чадного пробуждения, и услышу звон колоколов возрожденного храма. По ком они звонят? Чьи души они будят, когда тут, на околотке, никого нет, кроме меня? Лишь в лугах плотнее засизеет туман, в которых утонут любые всхлипы и звуки.
Тихо, украдкой, будто невзначай, войдет в ветхую калитку весна. Станет ли с нею ясней? Обнажатся ль дороги и тропы? Растворится ль под лучами солнца хвойная стынь ночи?
Свет весны я найду в тумане, задену её простым приветствием. И сразу в окнах безлюдных изб заалеет восток. Станет ли эта алость признаком возрождения надежды, веры, шлемоносной совести?