Первые дни я думал о ней всё время. Чистил зубы перед зеркалом и размышлял, что она видит во мне, что такого. И ничего такого не находил, удивлялся этому чуду, и думал, а, брось, будь, что будет, сколько бы это не продлилось, это уже здорово, что это с тобой было! Это уже победа, выигрыш, джек-пот. Пережить такое счастье. Пережить такую встречу и остаться в живых, - шутила другая часть сознания.
А еще ловил себя на мысли: я вспоминаю её, я представляю её, внизу живота начиналась волна, прокатывалась вверх, словно разбиваясь о камень в районе пупка, разделялась, как молния, ручейками жгучими, щекочущими, рвалась вверх вопреки закону всемирного тяготения, снова собиралась в целое где-то в районе горла, и проступала из глаз, щипала.
Приходил в редакцию, пил чай, получал задание, брался за всё, лишь бы побольше заработать, когда буду писать - не важно, ночью, или рано утром встану, выдержу, перетерплю, главное, что вечером я увижу ее снова. Главное - она моя, а я - её, и это будет повторяться, сколько мы захотим. Тут я временно выпадал из реальности. Переспрашивал коллегу или собеседника, что они сказали, возвращался к набираемому на компе тексту. С улыбкой понимал, что уже трижды набираю одно и то же предложение. На автомате. Потому что губы болели от поцелуев, а пальцы не клавишу чувствовали, а помнили ее кожу, ее складки, выпуклости и волосы.
Шел по улице брать интервью, проходил мимо нужного здания квартала два, приходил в себя, возвращался. Сам не свой. Потому что прокручивал в голове кино сегодняшней ночи. Телесный калейдоскоп. Как не поворачивай. Выходило красиво. И странно, ведь я в этом участвовал, был внутри, несколькими стеклышками, но, в моей памяти, разглядывал нас будто со стороны.
Еда. Я вообще не думал об этом. Я спешил домой, чтобы увидеть Ирину. А она встречала меня улыбкой.
Мама не хотела садиться снами за один стол. Мама не могла смириться, что я увел чужую жену. Ведь когда-то какая-то женщина увела из семьи отца. Так думала мама. Как только мы оставались наедине, мама произносила монологи о том, как это всё неправильно, что меня используют, что я глуп, что всё кончится плохо, и всё это вгонит её в гроб.
Бывали минуты просветления, например, когда появлялась тёща. И мама как-то смягчалась. Тёща всегда приносила что-то вкусное. Мы сидели за одним столом, и это вселяло надежду, что всё наладится как-нибудь.
Тёща спросила, как у меня с Ириной: всё по-настоящему или временно. Ну, как вы могли подумать? Да я, да я для вашей дочери, да она для меня… всё, всё, говорила тёща, вот теперь я тебе верю.
А я продолжал опаздывать, проезжать нужные остановки, забывать документы и блокноты, ручки и ключи. Потому что её обнаженный образ выключай меня из реальности. Опасно переходит дорогу. Заставлял себя усилием воли хотя бы в момент перехода не помнить, не вспоминать. Потому что не могло быть правдой, что она жила со мной. Я не мог привыкнуть.
Иногда я встречал её бывшего мужа. На улице или на каком-нибудь мероприятии. Мы сходились как на дуэли. Прищурившись, готовые к нападению. Ах, если бы это было начало девятнадцатого века иди Дикий Запад.
Обычно он начинал первый. Сквозь мат и оскорбления пробивалась одна и та же мысль: вы пожалеете, она бросит тебя так же, как и меня. Я старался независимо молчать. Но иногда тоже отпускал пару свинцовых реплик, за которые тут же было жгуче, резко стыдно. Какое-то время даже неприятно было находиться с самим собой в одном теле. Как такое возможно, она и такое чудовище были вместе?
Но лучше ли я этого чудовища, не живет ли во мне, да и в каждом такой монстр? Просто пока я полон любви, а повернись жизнь другой стороной, не сползет ли с меня слой румян и силикона, не обнажаться ли стальные клыки Чужого, с капающей кислотой вместо слюны.
Я чутко прислушивался к себе. Если во мне и живет чудовище, то пока оно спит, пока оно в надежной кальциевой капсуле. И пока циркулируют рефлексия и совесть в крови, вымывая гниль и мразь, я могу обезопасить мир от себя непостижимого.
Впрочем, я люблю, и всё остальное не важно. Мама привыкнет, я уверен.
Ирина нашла работу, пока продавщицы, но это же только начало. Ещё она восстанавливается в институте, перевелась на заочное. Денис пошел в садик. По выходным они общаются с отцом, он забирает его на день или даже с ночевкой. Когда бывший муж заходит за ним к нам, он спокоен и разумен, холоден и говорит по-деловому. Но я-то знаю…
Денег катастрофически не хватает. Несмотря на количество статей, материальную помощь, процент от рекламных статей. Хорошо, что мне предлагают делать сценарии народных праздников, концертов, зовут в жюри. Я соглашаюсь на всё. Мой слабенький комп гудит, перегревается, перезагружается, но дюжит. В крайнем случае, можно задержаться в редакции. Там техника помощнее.
Сижу как-то поздним вечером. Все давно разошлись. Одна настольная лампа за моим столом горит. Доделываю сценарий. Стук в окошко. Редакция на первом этаже. Ирина. Дениса забрал бывший муж. В глубоком кармане шубы у Ирины бутылка вина. Господи, если бы она знала, что я тогда жил всё время как пьяный. Вино ничего не могло ни прибавить, ни убавить. Как мы помещались вдвоём на узком редакционном диванчике? Непостижимо. Потом, днём, я смотрел на этот диван, как зачарованный.
Я понял, почему она пришла. Ей невыносимо было один на один оставаться дома с моей мамой. Потому что мама продолжала воспитательную работу. Гутта кават лапидем.
Однажды я возвращался домой. Во дворе в темноте на качелях качалась девушка. Ирина. Чего не дома? Там А.Я. (инициалы мамы). Серёж, давай снимем квартиру. Как? У нас хватает едва на еду. Хоть как, но давай снимем. Я сел на качели рядом. Мы долго молча качались в темноте.
А как-то Ирина сказала, что будет ночевать у подруги. Мол, там день рождение. Будут только девочки. Конечно, конечно, какой разговор. Я ужинал, на кухне появилась мама. И сразу, без предупреждения: а ты знаешь, что твоя… тебе изменяет. Ты думаешь, куда она пошла? Как же, к подруге… А ты знаешь, что её провожают, сама у подъезда видела. На машине, на Волге подвозит такой… кончено, мы-то кто, голытьба, ей нужен другой формат.
Мам, ну ты филолог. «Формат». Ты поулыбайся, сынок. Когда она тебе праву скажет, ты не так улыбаться будешь. Мам, ну, ты чего? Она хорошая. Ты хорошая. Всё будет хорошо. Потерпи. Мы, может, скоро квартиру снимем. Кончено, кому я старая нужна? Когда здоровая была, да работала – все любили, а теперь, когда на пенсии и с болячками – живи одна. Променял мать на проститутку.
Я встал. Руки рожали. Я взял маму за плечи. Маму, мамочку мою, хрупкую, глупую, умную, мою любимую, единственную, маму. Я потряс ее за плечи. Что я хотел? Чтобы она пришла в себя, или самому проснуться от этого кошмара? Монстр внутри зашевелился. Застучал клювиком в скорлупу. Затрещало что-то по швам. Там, внутри меня, швы?
Нет, нет, мамочка, прости. Ты будешь жалеть, что такое говорила. Я буду жалеть, что тряс тебя так за плечи и потом оттолкнул от себя. Но иначе я не мог, иначе бы я взорвался, иначе бы кто-нибудь умер.
Я бежал, я задыхался. У меня не было сотового. Я бежал на переговорный пункт. Я бы позвонил подруге Ирины, но я не знал номера. Я бы прибежал туда, где они были, но я не знал адреса. Не спросил. Так доверял.
Шел через весь город. Стоял над полыньей и задыхался. На другом берегу реки чернел лес. Там сидели невидимые волки и смотрели на меня. Они были голодны. Им хотелось меня съесть. И я готов был пойти к ним прямо по льду, по полынье, по январской воде.
На другой день я всё рассказал Ирине. Мы твердо решили съезжать. Стали что-то подыскивать. Но все никак. Деньги таяли, таяли.
И вроде бы всё было по-прежнему, но монстр уже почувствовал, что мир больше, чем пространство яйца. Он рвался наружу. В наши ночах появился привкус крови. Я владею тобой, ты моя, пусть у тебя ещё кто-то есть, но сейчас - ты моя. И я выпью тебя до дна, заставлю кричать, извиваться и просить о пощаде, вот так и вот так, ещё и ещё. Пронзать, пригвождать, выворачивать наизнанку, кричи, бейся в судорогах, плачь. Боже, какой кайф.
Нет, не может быть. Она по-прежнему улыбалась, как в первый день, на свадьбе. Но тень, какая-то неуловимая тень легла вокруг. Невидимая птица накрыла нас полупрозрачными крыльями. Январь вообще тёмный месяц. Кто-то провожал её, кто-то ухаживал. Если один раз ушла от мужа, шептал голос в ночи, уйдет и ещё, вот какая логика. Как зверь почувствовавший вкус человечины. Господи, что за ужасные сравнения? Вы её не знаете, она не такая, кричал я кому-то немо в темноте.
Мне казалось, в редакции, в учреждениях, куда я приходил, на улице, люди оборачиваются, с усмешкой смотрят на меня, шепчутся за спиной: вон, вон пошёл, тот, кто увел жену у другого, а теперь эта же самая наставляет ему рога.
А потом появились записки. Там указывался конкретный человек. Чего добивались-то? Что я буду следить за Ириной? Или за ним. Я знал его немного. Рок-музыкант. Он мне симпатичен был. И, сравнивая теперь его и себя, я понимал, что сравнение не в мою пользу.
И однажды я подумал, что так люблю её, что могу убить. Только бы она не была с другим. Да, вот так просто, взять и лишить жизни другого человека, из-за того, что хочу только я обладать этим человеком. Я даже легко представил, как я это сделаю, куда увезу тело. Стоп! Я ли это? Тот ли я кем был, или это монстр во мне? Или я и есть этот монстр?
Изнутри ситуации это всё не выглядело так смешно, глупо и наивно, как возможно сейчас читается и воспринимается. И однажды ночью я сказал: «Давай поживём отдельно». Ирина ответила через несколько секунд: «Я завтра же соберу вещи». «Подожди, ты не так поняла, я не имел в виду так сразу». «Это бывает или сразу, или никак».
Она тысячу раз права. Все вокруг умнее и опытнее. Почему я не могу просто закрыть глаза и переместится куда-нибудь в другое время и место. Чтобы не чувствовать этой боли и ощущения чудовищной ошибки, которую совершаю в данный момент?
Впрочем, сейчас я могу это сделать и легко, перемещаюсь из воспоминания о той ночи в настоящий день. Прости меня, любимая. И вы все простите, что я вас так подвел и обманул ваши ожидания. Мамочка, прости.
© Сергей Решетнев