Однажды он допоздна не являлся домой. Она позвонила раза четыре с разными промежутками: телефон был недоступен. Потом в полвторого ночи пришло сообщение: «Буду завтра к двенадцати. После обеда в Вильнюс по магазам, как ты просила, я в порядке».
И на этом всё.
Карина рассердилась, хотя тут же ощутила вину за свою невольную досаду. Так получилось как-то само собой, но каждый имел свободу манёвра и презумпцию невиновности, контролировать и отчитываться было вовсе не принято. Не могла идти речь ни о какой ревности.
Дело было в другом. Обычно Карина умилялась характеру Германа: удивительному коктейлю из прусской строгости и залихватской отмороженности (которая идеально соответствовала его «конспиративной» славянской фамилии Соколов). Но сейчас это всё напоминало историю с Алесиной любимой группой And One – Герман её тоже, ктстати, любил. Однажды фронтмен Стив Нагави не приехал на собственный же концерт в России. В качестве оправдания он отправил коллеге СМС с единственной фразой «I'm OK». Нынешнее послание Рихтгофена очень напоминало ту ситуацию.
Карина спала плохо и с утра ощущала себя очень вяло. Померила давление: девяносто на пятьдесят. «Чудно», - проворчала она и потянулась за телефоном. Она отпросилась с работы и, закрыв глаза, растянулась на диване в гостиной. Смутными плавающими мыслями зажигалось в мозгу: «Завтра докрашу... а проект долговременный... а халтура - пошли они... тоже завтра... вот полежу часик, там таблетки выпью…»
Теоретически, она могла бы их выпить их и сейчас, но своё состояние для похода в кухню и наливания воды в данный момент она кратко определяла как «влом».
В тот момент неприятно щёлкнул по ушам звук открываемого замка и бренчание ключей, кинутых на тумбочку.
- Карина, я дома! Ты извини, что так вышло, но ты сейчас охренеешь! Ой...
Когда Герман увидел её на диване, то сразу подбежал и обеспокоенно спросил:
- Кариночка, что ты? Что с тобой?
- Да так, погода, - ободряюще улыбнулась она, хоть и через силу. В тот момент хотелось лежать пластом. – Ты иди на кухню, завари мне кофейку. Или этой рыбной чайной гадости. Давление надо поднять, а то вообще возле плинтуса валяется. И расскажи, что там у тебя.
- Сейчас!
Он кинулся на кухню, как ракета. Вскоре принёс на подносе две чашки крепкого кофе – старался не расплескать, но будь его воля, назад бы тоже нёсся.
- Чего ты мечешься?
- Ох, блин! Ты не поверишь, кого я вчера в Вену доставил!
- Папу Римского? – хмыкнула Карина.
Рихтгофен, обратив профиль к окну, торжественно ответил:
- Верховного главнокомандующего.
…Минск, этот загадочный постсоветский город, выглядел пустынным и сероватым. Над площадью, названной в честь победы в последней страшной войне, рваными громадами проплывали тёмные дождевые облака, словно дирижабли. Моросил мелкий холодный дождь.
Сумрачным, но любовным взором он в последний раз окинул окрестные здания бежевого и песочного оттенков. Было в них нечто наивное, ностальгическое и... настоящее. Когда проезжали мимо, направляясь в отель, Райнер спросил, сдаются ли там квартиры. Ему почему-то захотелось остановиться в одном из этих домов, а не в гостинице. Было неловко отменять бронь, на ходу менять планы, но он ощутил что-то вроде навязчивого влечения. Впоследствии – понял, что не ошибся, и не пожалел, что девушки из группы расположились в отеле, а он здесь: в просторной квартире с паркетом и трёхметровыми потолками. Её окна выходили на обелиск, увенчанный гигантским изображением боевого ордена.
Райнер не делал особого различия между имперской эстетикой Германии, Советского Союза, какой-либо ещё страны – он прислушивался к внутренним ощущениям. А в беларусской столице, несмотря на скромность и небольшой размер, царил именно такой дух: чего стоил центральный проспект с ансамблем строгих, величественных зданий.
Город произвёл на него приятное впечатление. Люди – тоже. Они были вежливы, серьёзны, неулыбчивы – хотя в этом было какое-то своеобразное очарование. Невольно подумалось: они выглядят не как «граждане», а как «подданные». Это само по себе было неплохо, только заметно было, что страна бедная и живётся им нелегко – поэтому цену за билеты пришлось выставить минимальную. Хотя деньги были ему не так важны, как приём и реакция зрителей. Здешняя публика оказалась, пожалуй, не такой заводной и неистовой, как в России, зато в толпе было больше людей, одетых так, как нравилось ему...
Здесь чувствовалась особая атмосфера – и сюда хотелось когда-нибудь вернуться. Другое дело, что теперь это было невозможно. По крайней мере, в качестве исполнителя, а не частного лица. Это изрядно отравляло настроение.
Сразу после выступления к нему дёрганой походкой поспешил агент: глаза бегали, а лоб был в испарине. Мямля и рассыпаясь в извинениях, он объявил, что этот концерт в Минске был первым и последним.
Конечно, Райнер знал, что, наверняка, придётся столкнуться с некоторыми сложностями, и согласование займёт больше времени, чем в любой цивилизованной стране. Так оно и было.
Но оказалось, что организаторы сделали для него невозможное: это было какое-то совершенно нереальное чудо, что выступление вообще состоялось. Конечно, многое от него утаили.
А тут выяснилось, что было разворошено целое осиное гнездо. Уже примерно на середине программы пошли звонки и требования немедленно прекратить концерт (о чём он тоже узнал лишь потом), угрозы всем, кому только можно, суета и паника. Наверху послышались крики о халатности и чуть ли не о «вредительстве», как в советские времена.
Впрочем, организаторы знали, на что шли, поэтому можно было лишь выразить им теперь уважение и посочувствовать. Хотя Томасу огорчительно было являться причиной чьих-то неприятностей – а что они будут, сомнений не оставалось.
«Ну что за люди!» - со злой досадой думал Райнер.
Конечно, он имел в виду не публику и не организаторов – они, наоборот, порадовали. Его поражало, насколько косны, ограничены и трусливы представители здешней администрации – именно в этом и коренилась их злоба. Он читал, что в странах бывшего Союза имеются такие проблемы, но всё равно его неприятно задевало происходящее. Ведь ничего действительно нарушающего закон он не делал и мог бы в споре аргументированно отстоять свою позицию. Но местные власти на диалог были в принципе не настроены, оставалось лишь покинуть страну и радоваться, что легко отделались.
Об этом всём мимоходом думалось по пути к аэропорту. Но стоило, наконец, отвлечься и настроиться перед вечерним концертом в Вене.
Но эти раздумья продолжались недолго.
С матерным криком водитель резко выкрутил баранку, пытаясь уйти от столкновения. Его избежать не удалось; Райнер сжался, сгруппировавшись, закричала сопровождавшая его переводчица; машину развернуло и понесло к обочине – и они боком врезались ещё и в ограждение.
Из них троих никто не пострадал, но можно было забыть о своевременном прибытии к отлёту. Приехала местная полиция. Всё смешалось в какой-то сумбур. Он то рассеянно отвечал на какие-то реплики Светы (так звали переводчицу), то сосредоточенно писал и звонил, обрисовывая ситуацию. Немедленно связался с менеджером и сообщил, в какой угодил переплёт, но на вопрос, а не отменить ли срочно концерт, ответил с жёсткостью и раздражением:
- Никакого «отменить»! Ничего не предпринимать, пока не доберусь до аэропорта! Ждите. Обо всём проинформирую.
Райнер был намерен бороться до конца. Должен же был найтись какой-то выход, несмотря на то, что менеджер прислал ему варианты рейсов словно чисто в оправдание: все были неподходящими. Но он несколько раз летал на частных самолётах и потому велел переводчице узнать, как обстоит дело с этим. Каково же было его облегчение, когда выяснилось, что один человек таки направляется как раз в Вену. Ему дали контакты. Говорила и условливалась, конечно, переводчица. И вскоре они уже встретились в одном из холлов. Молодой пилот, который должен был доставить в Вену, произвёл на него большое впечатление.
Даже непонятно было, что больше зацепило.
Его было сложно не заметить: рослый, крепкого сложения парень кровь с молоком – в любой толпе было бы сложно затеряться.
А одежда его чертовски напоминала униформу, к которой Томас Райнер, солист проекта Nachtmahr, столь трепетно относился. На ногах военные ботинки, тёмные брюки с еле видной кровавой нитью лампасов, стального цвета китель с карманами с клапаном.
В тот день Карина сказала: «Одевайся по погоде»; Рихтгофен выглянул в окно и поступил своеобразно: подобрал одежду в тон неба.
Но больше впечатляло другое.
К нескрываемому удивлению, лётчик воскликнул на чистейшем немецком:
- Герр Райнер?! Вот это да! А я на ваш концерт собрался.
От удивления тот не нашёл ничего лучше, чем симметрично ответить:
- А я на самолёт опоздал.
После двухсекундной паузы Соколов (так звали этого пилота) со строгостью, даже торжественностью, произнёс:
- Быть вам полезным - это честь для меня, герр Райнер. Пойдёмте.
И, кажется, он в какой-то момент еле удержался от того, чтобы по-старинному щёлкнуть каблуками, как прусский офицер.
- Можете звать меня просто Томас, - с лёгкой тенью смущения отозвался музыкант.
Ему нравилось происходящее, но казалось не совсем необычным.
Когда они шли к самолёту, когда мчались по взлётной полосе, когда внизу в сумрачном свете отдалялись и уменьшались тёмные кудрявые верхушки сосен – до того, как решил заговорить, Райнер с тайным любопытством незаметно наблюдал за пилотом. Он часто оценивал людей как художник, и тут оказался заинтригован.
Этот Соколов обладал выразительной внешностью: кроме гвардейской стати, у него было лицо с нордическими чертами и ярко-синими глазами. Держался он немногословно, внешне спокойно, но читалось и скрытое волнение.
В нём ощущалось что-то безумно старомодное. И это не касалось, например, консервативных деталей облика вроде причёски – просто всё его поведение принадлежало более ранней эпохе. «Это типаж второй мировой, однозначно», - подумалось Райнеру. Он ненамного ошибся тогда - ведь стихией Германа была первая.
Томас ощутил приятное волнение, когда во взгляде этого человека вспыхнуло неподдельное восхищение – сразу было понятно, что он знает его и ценит его творчество. Но эта эмоция была более сложной и глубинной, чем простой фанатский восторг.
Да. Отдаваясь творению, Райнер создавал свою вселенную контекстов, связанную с милитаризмом и особой философией, символическую, порой ироническую - если вспомнить тексты – но, может, он и сам что-то скрывал от себя за покровом иронии? А этот человек будто бы сумел туда проникнуть – отдавшись Игре со всей страстью и серьёзностью, и было видно, что он сам живёт тем же. Поэтому так живо воспринял его образ Верховного Главнокомандующего, хотя в дорогу Томас оделся скромно: простой чёрный пиджак военного покроя. Казалось, восхищение Соколова переплетено с его собственными размышлениями и переживаниями: не только и не столько с тем, насколько крут как человек и исполнитель он, Томас Райнер, сколько с тем, какова выражаемая им идея и то, как именно он её доносит. Но разве не об этом всегда мечталось?
Райнера в этом человеке очаровало сочетание достоинства и старомодного солдатского духа. И он не выдержал. Решил быть откровенным. И спросил:
- Знаете, вы очень похожи на военного. Скажите, вы служили? – Чуть помедлив, осведомился: - Может, воевали?
- Вы не ошиблись, было дело, - с лёгкой улыбкой отозвался лётчик, но продолжать не стал.
Очевидно, ему не хотелось распространяться на эту тему, и Райнер деликатно промолчал. Но ощутил ещё большую симпатию: ведь он сам раньше служил в австрийской армии. Любопытным показалось и другое.
- У вас прекрасный немецкий, - заметил Томас, - и произношение просто безупречное. Просто приятно слышать. Где вы учили язык?
- Дома! - весело ответил собеседник. - На самом деле, по происхождению я немец - не смотрите на фамилию. Что, неожиданно?
- Да это уж точно! - усмехнулся Райнер. - И весьма приятно. Здорово встретить своего так далеко от дома. Ну, или почти своего, - уточнил он, - я ведь австриец. Но наши народы, по сути, очень близки, можно считать их братскими...
- Вполне, - улыбнулся Рихтгофен.
После краткой паузы Райнер снова пытливо взглянул на него, дотронувшись до очков в тёмной прямоугольной оправе, и продолжил:
- Знаете, а ведь я обратил внимание на ваш стиль. Это у вас... повседневная форма одежды?
- Да, - просто ответил Герман. - Для меня она самая комфортная. Чем больше похоже на мундир - тем лучше.
- Хм, любопытно, - прищурился Томас. - А что лично вы вкладываете в ношение униформы?
Им явно предстояла занятная философская беседа. И действительно, по пути до Вены они успели обсудить всё: музыку, живопись, вопросы воинской эстетики и мироощущения, идеи милитаризма и традиционализма в целом, книгу «Метафизика войны» Юлиуса Эволы в частности, судьбы Германии и Австрии - и, разумеется, перешли на «ты».
- Карина, ты просто не представляешь, что это за человек! - восторгался Герман. - Незаурядный, интеллигентный - да охренительный просто! А какая харизма! Блин, на концерте меня этой энергетикой вообще чуть не снесло! Вот и зря ты так скептически смотришь...
- Да чего сразу «скептически»! - подняла брови Карина. - Удивляюсь просто: тебя постоянно от чего-то штырит, но тут прям накрыло!
- Да! Так и есть! Но, понимаешь ли, в чём дело, - взахлёб объяснял он, - сама по себе энергетика - это ещё не всё, это так, полдела, это аморфная субстанция... А в случае «Нахтмара» это далеко не так - там есть идея!
- Ага, нацистская, - хмыкнула Карина.
- Ты чё, мать! Окстись! - Он даже стукнул кулаком по столу и почти что рассердился. - Какая ещё «нацистская»! «Нахтмар» вне политики! Там сугубо эстетическая и философская концепция! Это концептуальное искусство! Я тебе сейчас всё объясню... А вообще, было б классно и тебя с Райнером познакомить, - неожиданно выпалил Рихтгофен.
Карина от неожиданности чуть не поперхнулась кофе.
- Да ну?!
- Ну да, - самодовольно отозвался Герман. - Кхм, ну, я не дерзну утверждать, что мы теперь близкие друзья... Но вполне себе хорошие знакомые.
Время в полёте пробежало незаметно. По прибытию на место было даже жаль расставаться. Поэтому Райнер без обиняков сказал:
- Слушай, Герман, ты классный чувак. C тобой хоть весь день проговоришь, и то мало будет. А пошли после концерта выпьем?
Долго упрашивать не пришлось. Рихтгофен понял, что планы меняются, поэтому
После концерта он ждал в условленном месте возле клуба. Герман чувствовал себя оглушённым тем возбуждением, которым заряжала музыка. Когда в свете фонарей показалась графичная фигура Райнера, затянутая в форму, бледный овал неподвижного лица, чёрная косая чёлка, спадающая на лоб - он радостно встрепенулся – от этого показалось, что вытянулся по стойке смирно, как в аэропорту Минска, - настолько был под впечатлением.
Томас невольно улыбнулся краем рта. Ему, на самом деле, нравились эти реакции. Но это было не просто приятно для самолюбия, здесь было нечто большее: это трогало и подсказывало, какая, должно быть, натянутая струна у человека внутри, если он так восприимчив. А какому творцу не хотелось бы видеть такой резонанс? Тем более, читалось и нечто иное - та самая солдатская первозданность, напоминающая о великих войнах прошлого столетия.
Они засели в подвальном баре, как в бункере, и через некоторое время, окажись Карина рядом, она наблюдала бы картину весьма колоритную и своеобразную: укромный угол, приглушённый свет, на столе два полупустых пивных бокала - и два человека в форме, один с жаром доказывает другому, более флегматичному:
- Я тебе говорю, всё, что тебе нужно - это пикирующий бомбардировщик!
Дело в том, что, разговорившись, Райнер посетовал, что у него никак не идёт дело с одной новой композицией.
- Там всё уже почти готово. Но потому её и на концерте сегодня не было - это какое-то наваждение, - проворчал он. - Вот вроде всё есть: ритм, биты, аранжировка, а чего-то не хватает. И ведь я просто одержим этим треком! Хочу добить, в конце концов, - и не могу. Где она, эта завершающая деталь, чтобы трек стал бомбой?
Он вдруг сунул Герману свой телефон с наушниками и потребовал:
- Вот, послушай.
Рихтгофен с лёгкой растерянностью бережно взял телефон под пристальным взглядом Томаса и начал слушать. В следующие три минуты выражение лица у него неуловимо менялось. Сначала оно было напряжённо-сосредоточенным - но постепенно на нём ярче светилось: «Эврика!».
- Ну что? - требовательно спросил Райнер, когда Герман отдал ему телефон. - Ты человек свежий, по лицу вижу, есть какие-то мысли - давай выкладывай! Говори, что угодно, любой трэш! Мне нужна идея!
Рихтгофен замер, подняв палец вверх, словно прислушивался. И через пару секунд его прорвало:
- «Штука»!
- Чего?
- Тебе, бл**ь, нужна «штука»! Юнкерс восемьдесят седьмой! Зае**шить в начале трека сирену, чтоб на танцполе все обосрались! Да! И шум мотора там и сям! Хотя нет... а, может, всё-таки да? Надо пробовать! И на экраны эти «штуки» е**чие вывести, должны ж быть кадры военной хроники или что... Слушай, Томас, это, может, не моё дело, но что, если и выступление под это дело заточить? Не, ну ты сказал, мол, неси любую пургу, я и несу пургу...
- Продолжай-продолжай!
- Так вот, что если девчонок твоих лётчицами нарядить под это дело? Шлемы, кожа такая в обтяг, сплошной секс!
- Мне нравится, - решительно хлопнул ладонью по столу Райнер. - Это определённо стоит обдумать.
Расстались они тепло. На прощание Томас крепко пожал Герману руку, поблагодарил за то, что выручил, и сказал, что наверняка ещё неоднократно обратится к нему.
Конечно, Рихтгофен был бы только счастлив. Он вообще малость ошалел от этого случая. Нечасто случается нежданно-негаданно встретить своего кумира, да ещё иметь шанс оказать ему помощь и получить благодарность. К тому же, подкупало то, что Райнер общался без звёздной болезни и, похоже, проявлял к нему искренний человеческий интерес.
Хотя иллюзий Герман тоже не питал – он знал, что если статус разнится, такие всплески кратковременны. Как правило, они оставляют лёгкий шлейф приятного недоумения: «Что это было?» - ведь в обычной жизни траектории вряд ли бы пересеклись. Так и здесь: где звезда индастриал-сцены, и где простой пилот из Минска?
Поэтому пару дней он наслаждался приподнятым настроением, а потом успокоился и отложил впечатления от встречи на полку воспоминаний.
Но через пару-тройку дней получил от Райнера сообщение в мессенджере. Текст был загадочным: «Привет, дружище. Есть одно не совсем обычное предложение». Рихтгофен в недоумении принялся выяснять, в чём дело.
А вечером подошёл к Карине и со значением произнёс:
- У меня к тебе вопрос первостатейной важности. Не стану спрашивать, любишь ли ты Nachtmahr так же, как люблю его я - вы с Алесей больше по And One. Но ты б пошла, если б можно было на халяву на концерт сгонять? Ну, и притом слегка поднакидавшись? - добавил он с хулиганским прищуром.
Карина прыснула:
- Пфф! Ещё спрашиваешь, конечно! Но у нас-то концерт уже прошёл - мне реклама попадалась. Говорят, скандал был...
- У нас да, а в Берлине-то нет! Там он в пятницу! - торжествующе воскликнул Герман. - И я таки настаиваю, чтоб ты пошла - потому что я принимаю участие в выступлении.
- Да ну! – ахнула Карина. – Шутишь?!.. И что ты будешь делать? Неужто на подпевке? – засмеялась она.
- Не совсем. Вот полетишь со мной и всё увидишь, - загадочно произнёс он.
Карина недоверчиво покачала головой. На любые вопросы Рихтгофен отмалчивался, но улыбался до ушей. И она всё-таки написала заявление на пятницу. Всё это время Герман ходил и потирал руки в предвкушении.
Рано утром в пятницу асфальт шоссе золотился на солнце, медовые блики скользили по медным стволам сосен. Карина и Герман направлялись в Берлин. Всю дорогу до аэропорта он рассказывал, кто есть кто в мире индастриала и техно, и она только поражалась, как он так быстро вник в тему и успел заиметь предпочтения – которые и влекли его теперь в родную столицу.
Чуть только они распаковали вещи в отеле, он чмокнул её в щёчку и унёсся на весь день. Увидеться им предстояло лишь вечером в клубе.
При встрече Райнер пожал ему руку и сказал:
- Так, трек я переработал, зацени. Я нарочно тебе не присылал, это сюрприз.
От новой версии Герман был в полном восторге.
- Ну, что? – крикнул Томас. – Взял знамя и пошёл!
Через час репетиция была окончена. Райнер похлопал его по плечу и сказал:
- Вот я знал, что ты не подведёшь и удачно впишешься. У тебя типаж настоящего е**нутого вояки. Такие нам и нужны.
Рихтгофен от души расхохотался.
- Мне только ленту было не так просто найти, - проворчал Томас. – Но эстетика требует жертв. Ладно, явись за часа полтора до начала.
Всё это время Герман ходил по Берлину. Он поднялся на телебашню, сфотографировался на фоне Бранденбургских ворот и Рейхстага – и настраивался на выступление. Самым занятным оказалось то, что Карина делала то же самое и даже совпадала с ним по времени – но они так и не встретились, потому что не звонили друг другу. Герман вообще настаивал на глубочайшей секретности.
Карина, разумеется, не утерпела и рассказала обо всём Алесе. Та загадочно усмехнулась и произнесла:
- Ооо, уж будь уверена, барон будет жечь напалмом! И всё-таки интересно, что он задумал?
А когда она узнала, что выступление состоится в легендарном клубе "Бергхайн", то вообще задохнулась от изумления:
- Вот это охренеть! Это же безумно круто! Я не знаю, что за волшебник твой Гера, если сумел так с самим Райнером сойтись и... Блин! Карина! Я тут что, не единственный маг, получается?! Ох, всё! Он, кажется, развёл меня, как дурочку, и хакнул мои гэбэшные техники, - засмеялась она. - В общем, всё, я точно иду с тобой! Кстати, мои техники там понадобятся - ты ведь знаешь, что это за место?
На том и порешили.
Они встретились на трамвайной остановке на Варшауэр-штрассе. Небо уже полыхало огненным закатом, ветви деревьев на бульварной аллее казались чёрными на этом фоне.
- Ух ты! - при виде Алеси ахнула Карина. И с ноткой обеспокоенности прибавила: - Слушай, нас в таком виде по пути не арестуют?
- Я сама кого хочешь арестую! - грозно заявила Стамбровская.
её вид наводил на мысль, что это не шутка. Карина оделась просто и со вкусом: белая блузка, узкая юбка, чёрный галстук и чёрная пилотка - как униформистки из проекта, так что лучшего и не требовалось. А от Алесиного прикида вообще речь отнималась: она была с ног до головы в чёрном, как сама ночь - мундир с серебряными пуговицами, на голове фуражка, как у Штирлица, но кокарда овальная с литерой N, начальной буквой названия «Nachtmahr». Стамбровская ухмылялась, поблёскивая стёклами своих неизменных круглых очков.
- Надо? - спросила она, достав из кармана нарукавную повязку, опять-таки с большой буквой N; у неё самой на левой руке красовалась такая же.
- Конечно! - подхватила Карина и подставила плечо.
Алеся повязала ей чёрно-белый кусок ткани, и они отправились к месту назначения. Идти нужно было минут пятнадцать. Алеся шествовала с довольной улыбкой, когда прохожие бросали на них обалдевшие взгляды.
- Выше нос, прямее спину! - весело сказала она несколько смущённой Карине. - Главное, что в клубе нас примут как родных!
- Ты уверена? Это ж «Бергхайн», я читала. Фейс-контроль там жесть, а начальник охраны вообще зверь, - с сомнением возразила Карина.
- А разве Герман или Томас насчёт тебя словечко не замолвили?
- Да я думаю, что замолвили, - пожала плечами она, - но если этот цербер Маркардт даже Бритни Спирс от ворот поворот давал...
- Меня никто никуда не развернёт! - воинственно заявила Алеся. - А ты ведь со мной? Со мной. Вопросы есть? Вопросов нет.
Их путь лежал по узким укромным улочкам с пышными деревцами. Эти места ничуть не напоминали вылизанный туристический центр. Тротуары были там-сям выщерблены, кое-где сквозь асфальт пробивалась трава. Тут то и дело попадались шершавые, тёмно-серые мрачноватые дома с неприветливыми окнами, и они придавали особую атмосферу этому берлинскому району.
Когда они подошли, уже опустились густые сумерки. Далеко на подходе к клубу, расположенному в здании бывшей электростанции, виднелся хвост огромной очереди, что змеилась дальше и дальше. Впереди по бокам этого скопища народа виднелись лотки и фургончики - там предприимчивые турки торговали шаурмой, пивом, хот-догами и всяческой газировкой. Судя по всему, провести тут можно было часа два, а то и больше.
- Боже, - простонала Карина. - Да я сдохну тут стоять!
- Во-первых, я тебя реанимирую, мне не впервой, - со смешком сказала Алеся, - во-вторых, наивный ты человек, неужели ты думала, что мы - мы! - будем стоять в очереди?! Нетушки! Встань-ка ровно, мой верный спутник! - велела она.
Карина в шутку замерла по стойке смирно, задрав подбородок и прижав руки по швам, а Алеся принялась колдовать - в буквальном смысле слова: она сосредоточенно произносила формулы на старошведском и ещё на каком-то непонятном наречии, поднося руки к разным частям Карининого тела, двигаясь от лица и до щиколоток, при этом щёлкала пальцами, и при этом между ними вспыхивали огоньки то фиолетового, то зеленоватого цвета. При этом Карина ощутила что-то вроде слабого силового поля и покалывание, как от ударов статическим электричеством - после завершения процедуры эти ощущения прошли.
- Теперь я, - сказала Алеся и повторила весь цикл уже с собой, немного изменив движения и слова. - Порядок! - объявила она. - Можем идти.
Они зашагали вдоль очереди. Их никто, кажется, вообще не замечал, словно они были невидимы, а когда приходилось протискиваться в узких местах, люди сами собой расступались и пропускали их.
- Все в сторонку, Лаврентий Палыч идёт! - весело приговаривала Алеся.
- Мда, не будь ты магом, у нас бы такое вряд ли прокатило...
Карина внимательно прочитала, как стоит готовиться к походу в «самый-самый» берлинский клуб. Она уже знала, что в очереди нельзя громко разговаривать, а чем ближе ко входу, тем аккуратней и тише нужно себя вести. Разумеется, бесполезно было на что-то надеяться в нетрезвом виде. Большие компании тоже не приветствовались, нужно было позаботиться о том, чтоб разбиться на пары и тройки. На входе не рекомендовалось улыбаться, здороваться и задавать глупые вопросы вроде того, кто сегодня играет - хотя это касалось вечеринок, а не концертов. Более того, нельзя было спрашивать, куда идти и где что находится - это выдавало чужака «не в теме». Вопросы от охранников тоже служили плохим знаком и предвещали роковую фразу: «Не сегодня».
Здание клуба было неярко подсвечено, а из окон вырывались адские красные отблески.
- Вау, - удивилась Карина, - непохоже на электростанцию. По виду вообще какая-то... рейхсканцелярия, - кашлянула она, рассматривая строгий прямоугольный фасад с резкими прямыми линиями пилястр и карнизов.
- Да не, почему же? Вполне себе электростанция, просто ну ооочень берлинская, - пошутила Алеся. – Здесь должна быть шутка про две молнии и электриков.
Когда они подошли к дверям, Карина всё же немного оробела - уж очень суровый и неприступный вид был у дюжих охранников в тёмных очках и костюмах. За их спинами она разглядела лицо их начальника - Свена Маркардта: лютый вид, тату во всю левую щёку, седые длинные волосы, зачёсанные назад, борода, два кольца пирсинга в нижней губе - этот человек-легенда действительно выглядел колоритно и очень грозно. Но когда Стамбровская приблизилась самоуверенной походкой, охранники в один голос сказали необычное для них: «Wilkommen!» - «Добро пожаловать!», будто ждали Алесю с Кариной давным-давно как почётных гостей, а герр Маркардт даже кивнул им головой. Карина была в полнейшем шоке.
-Ну и ну...
- А что ж ты думала? Нам нечего бояться! Я гэбист номер один всея империи - передо мной пусть и дрожат! - задиристо воскликнула Алеся и продекламировала: - Хоть выгляжу, как препод универский, на деле я опасный, чёткий, дерзкий!
Она явно была в ударе.
Досматривать их тоже не стали - хотя Карина, конечно, читала, что в «Бергхайне» досматривают похлеще, чем в аэропорту – все отделения в сумке, кошелек, выворачивают все карманы и заглядывают в голенища сапог.
Чем дальше они отходили от входа, тем темнее становилось. Откуда-то слева раздались томные вздохи, и краем глаза Карина увидела лесбийскую парочку, что в укромном уголке предавалась ласкам под высококлассное техно. Потом они поднялись по лестнице, пройдя мимо гигантской античной статуи, и оказались в основном помещении. В холле там и сям виднелись люди в стилизованной униформе. Сразу было видно, на чей концерт они пришли: всем было известно, что Томасу Райнеру гораздо больше нравится, когда фанаты приходят в подобиях мундира, а не в стандартных майках с символикой и логотипами группы.
- Ну что, фронтовых сто грамм? - предложила Стамбровская и кивнула в сторону бара.
- Пошли!
Там до начала концерта они успели не спеша выпить по паре коктейлей и прийти в лёгкое, приятное возбуждение. Карина улыбалась и потирала руки в предвкушении, Алеся хищно усмехалась ещё шире.
Сидя у стойки, они с любопытством поглядывали вокруг, наблюдая, кто во что одет и невольно отмечали глазами военизированных «своих». Но когда девушки прошли в зал, где вот-вот должно было начаться выступление, Карине почудилось, что она оказалась на каком-то сборном пункте перед отправкой добровольцев на фронт.
Вокруг мелькали всевозможные кители, рубашки, фуражки, пилотки, галифе, погоны, эполеты – было сложно отыскать в этой толпе кого-либо в «гражданском» - поклонники расстарались кто во что горазд. Очень многие фанатки нарядились как артистки проекта, и это был как раз тот случай, когда из-за одинаковых нарядов испытываешь не досаду, а радостную солидарность. Скоро всё это должно было ожить, прийти в движение – и тогда уже напоминать самую что ни на есть настоящую эпичную битву.
Зал был погружён в полутьму и выглядел мрачно и величественно. Бетонные стены, грубые четырёхугольные колонны со щербинами на рёбрах, стальные конструкции и перекрытия где-то там, где в кромешной тьме терялся потолок. Всё это было подсвечено бледно-золотистым и рубиновым – ответы играли на рядах длинных чёрно-красных полотнищ, спускавшихся из темноты.
- Да, - восхищённо выдохнула Алеся, - вот это я понимаю...
С первыми же мощными, размеренными звуками музыки, напоминающими удары молота, зал взорвался криками. На сцену выходил Райнер – затянутый в мундир, весь словно из прямых углов и тёмной материи, с тяжёлой, воинственной торжественностью во взоре. Вместе с ним, словно гвардейцы, прошагали и симметрично встали в разных местах сцены девушки с неподвижными, бесстрастными лицами.
Когда он поздоровался, вскинув сжатый кулак вверх, новая волна исступлённых криков прокатилась по толпе. Когда Томас спросил:
- Готовы ли вы к бою? Готовы ли к борьбе?
В ответ ему третий вал воплей сотряс стены. Карина орала и подпрыгивала вместе со всеми – ей снова овладевала тёмная, дикая энергия, уже так хорошо ей знакомая. И в тот момент она поняла, как же соскучилась по этим странным и прекрасным ощущениям. А ведь раньше она ничего в этом не понимала и не могла взять в толк, как вообще такое можно слушать! «Какой я была дурочкой», - весело подумала Карина.
- Отлично, - усмехнувшись, провозгласил фронтмен. – Тогда вот с чего начнём – Kampfbereit.
Это была торжественная композиция с относительно небыстрым ритмом: каждая строка падала камнем, и её припечатывал мерный бит - песня напоминала присягу:
F;r den Kampf bin ich bereit
Bis in alle Ewigkeit
Zum K;mpfen ist es nie zu sp;t
Solange unser Banner weht... (1)
Райнер решил нагнетать напряжение постепенно - хоть и чередовал песни разного звучания и разной степени новизны. И вот уже через несколько треков зал бился в исступлении.
Было величайшим блаженством сознавать, что ты отдаёшься безумию, сознательно, сделав выбор - и вот уже чистая ярость бурлит в венах, несётся, бьёт в мозг и заставляет звереть. В эти моменты наслаждение от вихрей этой энергии было сравнимо с эротическим аффектом: Карина, наконец, чувствовала, как Герман, воспринимала, как Герман, смотрела его глазами, обретала единство - словно во время страсти становясь с ним одной плотью.
Здесь же и сейчас она делалась с ним одной душой: словно бы перевоплощалась в него, была им. Может, поэтому она в какой-то миг забыла о своём ожидании, нетерпении, неизвестности - она уже не ждала, когда же и как появится Рихтгофен, просто ловила кайф от каждой секунды и минуты на танцполе.
Лёгкий хмель выветрился, и она пошла в бар обновить заряд. Алесины чары никуда не девались, и приятным бонусом была возможность передвигаться в любой толпе - люди впереди расступались, как воды морские перед Моисеем. Карина делала так и повторно, во второй раз с ней пошла Алеся.
Когда они выбрались из зала и стало лучше слышно, Стамбровская крикнула:
- Вот это жесть! Просто мясо! Когда там уже Герман будет? Он тебе говорил?
- Неа, - беззаботно отозвалась Карина, - да я уж как-то расслабилась - как выйдет, так выйдет!..
- Ну и правильно! - хлопнула её по плечу Алеся. - Мы ж сюда зачем, расслабляться пришли! Фух, жарко уже! Надо лонг-айленда холоднющего бахнуть...
Она плюхнулась на стул у стойки, положив на неё фуражку и вытирая лоб. Когда принесли запотевший высокий бокал, даже обхватила его разгорячёнными ладонями. Карина не удержалась и сделала то же, когда бармен поставил перед ней пинаколаду.
Жадно потягивая через трубочку холодный коктейль, она спросила:
- Лесь, а сколько времени прошло?
- Без понятия, не смотрела! А, уже больше часа... концерт уже за половину, видимо?
- Ой, смотря, что там у Райнера с настроением, - махнула рукой Карина. - Ладно, давай допиваем и погнали обратно - глупо, если пропустим.
Это не составило труда, потому что обеих мучила жажда. Они вернулись в зал и снова нырнули в кипящую стихию.
Карина неистово скакала и выкрикивала слова песен - а они наполнялись всё большим трэшем. Она во весь голос орала такие вещи, от которых раньше её передёргивало:
...Ich werde dir die Augen auskratzen
und dann pisse ich in deinen toten Sch;del! (2)
Поистине, эти песни были полны чернухи - и Алеся ими тоже упивалась, хоть и двигалась меньше, и не пела, а произносила текст одними губами, с холодным прищуром. Но было видно, что она тоже просто душевно обмазывается этой чернотой, как сажей или нефтью, чтоб черно стало не только снаружи, где сукно мундира, но ещё и изнутри.
Они обе, лавируя в потоках и плеске толпы, выбрались поближе к сцене, так что теперь могли видеть всё это ужасное великолепие в деталях.
Однако движение и ритм неожиданно стали замедляться. Последние две песни не хватало назвать духу выдающимися. Да и исполнены они были, по ощущениям, как-то почти «на отцепись». Карина с Алесей услышали парочку недовольных реплик от соседей: они остались относительно трезвыми и адекватными, и им было не всё равно.
Томас вообще немного и сдержанно общался с публикой. Впрочем, его за то и любили: «вождь» держал дистанцию. Лишних комментариев тоже не давал. Но в какой-то момент показалось, что выступление зашло в тупик: реплики были крайне скупы и несколько рассеянны – казалось, Райнер мыслями совсем далеко и думает лишь о том, чтобы поскорей отработать программу. Такие ядовитые комментарии донеслись до них со стороны.
- Что за чёрт, - невольно заразившись недовольством, проворчала Алеся.
- Не знаю, - так же нерадостно отозвалась Карина.
И тут в зале вырубило свет. Просто разом погасла вся подсветка - огромное помещение погрузилось в непроницаемую, кромешную тьму.
Раздался ропот, похожий на гул моря. Тут и там начали вспыхивать огоньки телефонов. Конечно, их было недостаточно, чтоб рассеять плотный мрак громадного индустриального пространства. Кто-то начал ощупью пробираться к дверям, послышались ругательства. В воздухе пронёсся лёгкий запах паники. По-прежнему ничего было не видно. Благодаря Алесиным отталкивающим формулам никто не лез на них и не толкался – поэтому девушки схватились за руки и замерли на месте, ожидая, чем же окончится этот психоз. Показалось, что все они изолированы и от основного пространства, и от цивилизации в целом. Крики там и сям становились всё растеряннее и громче.
И тут зловещую тьму прорезал душераздирающий звук. Он вгонял в истерику, потому что акустика тут была совершенная; казалось, сама смерть проносится над головой.
Это была сирена знаменитого «Юнкерса» - во всю мощь, в полной черноте.
Карину окатило волной ледяных мурашек.
Тут сквозь темноту начали неярко вспыхивать отблески подсветки – наливались всё тем же золотисто-тусклым светом массивные колонны, над сценой наливалось такого же цвета зарево, экраны засветились – и на них можно было увидеть легендарный пикирующий бомбардировщик; постепенно через вой сирены прорвались мощные биты нового трека.
Всё это произошло в течение мгновений и эффект имело сногсшибательный.
А в лучах софитов в агрессивной, задиристой позе стоял Томас Райнер. Ещё более победоносный и дерзкий, чем до этого, как зверь, готовый кинуться на жертву. Вместо этого он, конечно, резко поднёс микрофон ко рту и начал выкрикивать туда слова новой песни – хрипловатым от клокочущей ярости, дьявольским голосом, который так контрастировал с его, в общем-то, интеллигентной внешностью. Этот контраст тоже всегда поражал: казалось, перед зрителями человек одержимый, в которого кто-то вселился.
Но был и тот, для кого лютость могла б считаться органической чертой.
По пространству сцены всё так же скользили лучи софитов, символизирующих прожекторы, всё так же биты вколачивали гвозди в гроб воображаемого врага.
И здесь начался проигрыш, когда Райнер замолчал, а на сцену начали, чеканя шаг, стремительно выходить девушки, чей вид отличался от обычного. Никаких «партийных» блузочек и галстуков.
Все они были затянуты в чёрную поблёскивающую кожу, на головах красовались лётные шлемы и очки – это они были зловещими валькириями, хранящими героев, о которых пелось в тексте.
Вот во вспышках света явились первые две валькирии – и стало видно, что вместе с ними выходит на сцену командир.
- Твою ж мать... – потрясённо выдохнули и Карина, и Алеся одновременно.
Рихтгофен был великолепен.
Его мощная фигура чернотой и резкостью очертаний прорывала даже лучи белого света, когда все выходили на сцену. Секундная размазанность контуров, наоборот, вселяла убеждённость: от этой прямой линии плеч, от этой порывистости, от этой массивной, концентрированной силы не приходится ждать ничего хорошего.
В руках он нёс большое чёрное знамя с серебристым двуглавым орлом; решительно прошагав почти на середину сцены, Герман принялся в так музыке плавно, мощно размахивать полотнищем, что развевалось во вспышках света; Райнер продолжал петь, а девушки маршировать.
Сценический наряд барона тоже впечатлял. Армейские сапоги, чёрные галифе с широкими кровянисто-багряными лампасами, чёрная кожаная куртка, чёрная фуражка с высоко задранной тульей и тоже, вроде бы, фирменной «нахтмаровской» кокардой, только более разлапистой, чем у Алеси. Куртка была та самая, купленная в Минске – с шипами на плечах и металлическими вставками повсюду; а свою экстремальную креативную идею Рихтгофен тоже воплотил – вместо роскошных аксельбантов германского образца поблёскивали цепи; вместо орденской наискось перечёркивала фигуру пулемётная лента.
Карина с Алесей, повернувшись друг к другу, просто заорали от захлестнувших эмоций; Карина ощутила, что пьяна – пьяна от восторга; и она снова жадно приковала взгляд к сцене, где творилось красиво оформленное, выверенное, тщательно спланированное безумие.
Всё так же разносились в распаленном воздухе зала слова об испепелении городов, казни лучших сынов неприятельских народов, жестоких схватках и дуэлях, где мастерство даёт право на убийство, о крови, гари, воздухе и земле, о пожарах и взрывах – и о крыльях ангелов смерти...
Герман летал по сцене, вдохновенно размахивая знаменем, и то переглядывался с Райнером, словно внимая указаниям или делясь радостью от побед, то будто бы отдавал приказы своим валькириям, которые моментально меняли боевой порядок и, по ощущениям, бросались в очередное сражение. На протяжении песни перестроений они сделали немало, и всем этим Рихтгофен, казалось, чётко руководит, то и дело получая новые указы от Верховного Главнокомандующего.
Все движения Германа дышали смертоносным контролируемым бешенством, а лицо фанатизмом. В хлещущих по глазами вспышкам и его фигура, и его профиль казались серией «отстрелянных» один за другим пропагандистских снимков.
Карина испытала очень странные ощущения, её словно изнутри ударяло электричеством, в глазах в один миг помутилось, и нахлынула волна острого, физически ощутимого, блаженства.
Это совпало с тем моментом, как смолкли последние жёсткие биты и сирена, и Райнер остановился в наполеоновской позе, а Герман, стоящий позади и поодаль, в последнем порыве вознёс знамя вверх, а девушки замерли неподвижно, отдавая честь.
После этого зал было невозможно успокоить, причём долго. От возбуждённого гула и сумасшедших воплей закладывало уши, от жара и бурления ходящей ходуном людской массы можно было тронуться умом.
- Ой, Алеся! – задыхаясь, прокричала Карина. – Мне так пло... хорошо!.. Я щас сдохну! Давай выйдем отсюда!.. Не могу!..
Стамбровская без слов кивнула. Щёки у неё тоже пылали, а взгляд был затуманен.
Они постепенно выплыли из колышущейся толпы и выбрались в ближайший переход. После раскалённой атмосферы зала здесь показалось очень приятно.
- Как хочешь, я раздеваюсь, - проворчала Алеся и, сдвинув фуражку на затылок, расстегнула и сорвала с себя китель. Внизу оказалось чёрное бюстье с открытыми лопатками, как у борцовки.
- Знаешь, я тоже, - измученно протянула Карина.
Она расстегнула блузку – лифчик у неё также был чёрным, на что Алеся издала одобрительный возглас.
Здесь вообще в разгар вечеринок и концертов было адски жарко. Поэтому многие избавлялись от лишней одежды ещё вначале – на входе в гардероб. Другое дело, что военная краса требует жертв – и поклонники проекта Nachtmahr тоже это знали, но притом подготовились, надев под форму что-то полегче. Сейчас там и тут виднелись юноши и девушки, с облегчением стягивающие с себя мундиры.
Самым популярным женским нарядом тут были короткие шорты и открытый топ - некоторые по вольной немецкой традиции последних лет обходились без него и без ложного стыда выставляли напоказ свои прелести – наподобие парней, что рассекали с голым торсом. На ком-то были купальники.
Встречались среди тусовщиков и те, кто вообще расхаживал в костюме Адама и Евы, и ни у кого это не вызывало лишнего удивления. В «Бергхайне» было в принципе возможно всё.
Единственно, соблюдалось неукоснительное правило: происходящее в клубе остаётся в его стенах. Поэтому фотографировать было запрещено, на входе камеры телефонов (в том числе и фронтальные) заклеивались специальными стикерами, а в сети находилось чрезвычайно мало снимков знаменитого заведения.
- Так, сейчас освежимся и назад, - пробормотала Карина. – Но Герман... чёрт!.. Он меня просто сегодня убил...
- Это точно, - поддакнула Алеся. – Хотя от него можно было ожидать чего-то такого...
- Да ну?
- Ну да!.. Но даже я - даже я офигела! Ай, Карина... некогда объяснять, пошли... нам надо затушить наш внутренний пожар!
И девушки начали пробираться уже знакомой дорогой, чтобы глотнуть чего-то прохладного и свеженького.
- Герман сука, - с восхищением проворчала Карина. – Когда допью, то весь лёд из мохито высыплю себе в трусы...
Алеся на это откровенно, в голос заржала. Сложно было сказать, но, возможно, что и она испытывала в тот момент какие-то подобные ощущения.
Они обе оказались слишком взбудоражены, чтобы расслабленно замереть за стойкой или на диванчике.
- Слышь, гляди туда, - негромко подала голос Карина, - я давно смотрю на эти штуки. Пошли покатаемся? Вон место свободное, народ рассосался.
- Хм, давай, - хмыкнула в ответ Алеся.
Она сделала последний решительный глоток из своего стакана, достала подтаявший кубик льда и разгрызла его. После этого встала и накинула китель.
- Погнали!
Возле бара располагались гигантские качели – большие плиты на толстых цепях. Все желающие могли взобраться на них и полетать, и таких было много. Одни взбирались на плиты, другие раскачивали снизу, вначале кто-то с разбегу толкал, а потом запрыгивал – здесь царил весёлый хаос, раздавались вопли, взвизги...
- Я хватаюсь за цепь, а ты за меня! – скомандовала Алеся, и Карина с радостью так и сделала.
Несколько минут они, смеясь и вторя чужим крикам, носились туда-сюда под бетонными сводами, в глазах мелькали отблески кислотной барной подсветки, пол и люди то отдалялись, то приближались – как казалось, опасно... Когда качели замедлились, Алеся ловко спрыгнула и поймала в объятия Карину – они, хохоча, налетели друг на дружку, запнулись, прижались и отпрыгнули, снова прыснув.
- А знаешь, давай поиграем, - томно произнесла Алеся, когда они удалялись по направлению к залу. – Давай я буду глава спецслужб, а ты мой адъютант...
- Да иди ты! – весело рассмеялась Карина.
- Щас ты пойдёшь, - азартно прошипела Стамбровская и прижала её к стене.
Карина не успела опомниться, как Алеся впилась ей в губы со страстным поцелуем.
Это было внезапно, но отнюдь не неприятно. Карина и раньше, во время «поисков себя» целовалась с девушками. Сейчас она не ощутила возбуждения, но испытала некое удовольствие, как кошка, которую гладят. Она отметила, какие у Алеси сочные, полные губы: «Вот повезёт же тому, что станет её мужем...». К тому же, Стамбровская оказалась деликатна и лишнего себе не позволила. Так что Карина всего лишь захохотала, когда Алеся отпустила её:
- Ха-ха-ха! Майор! Да ты больной ублюдок!
- Ты прошла посвящение по тусовкам в «Бергхайне», йей! – выкрикнула Алеся. – Всё, теперь зачёт! Поп**дили слушать дальше речи вождя!
Карину лишь подстёгивало происшедшее, и она уже готова была сорвать с себя лифчик, чувствуя, что теперь можно всё. Они отсутствовали не так долго, толпа по-прежнему бурлила, хотя изрядно оголилась, и от официоза осталось мало. Песни по-прежнему были огневые и жестокие.
Когда раздавался прощальный рёв фанатов, Карина с Алесей выбирались с танцпола в неком затуманенном состоянии, притом что они старательно отгоняли от себя дилеров, а те подходили к ним раз пять за ночь. И они осознавали, что на этом их рейв не закончится. Три часа растянулись в бесконечность и даже больше, но впереди был неограниченный запас времени... Между ними был негласный сговор: «Так-то мы девушки приличные, но...».
- Как тебе?
- Отпад.
- Как там Гера, придёт?
- А чёрт знает.
Карина пыталась набрать его – безуспешно. Впрочем, в «Бергхайне» телефон был почти бесполезен.
Они прошли в чиллаут-зону и там растянулись на диванах в виде геометрических фигур.
- Иди к Лаврентию, детка, - хихикнула Алеся, притягивая к себе Карину.
- Ну уж нет, ищи себе балерин в Большом, - проговорила Карина.
Стамбровская со смехом выпустила её, картинно пожала плечами и принялась кому-то звонить.
- Эй, ты, инженерище поганое! Батура! Ты как раз технарь, не хочешь ли упороться техно? Где? В Берлине, мать твою! Да, понимаю... И что в итоге?.. Дима, ты меня расстраиваешь. Ну и как хочешь, е**сь дальше со своими чертежами.
Но когда она повернулась к Карине, лицо её было беспечно:
- Я иногда тебе завидую – лётчики отмороженные и на всё готовы, а конструктора – гики и зануды, каких свет не видел!
В это время их обеих сотряс могучий шлепок по плечу.
- Так вот вы где!
- Ай!
- Гера!
Перед ними теперь стоял Рихтгофен. В течение секунды насладившись их ошалевшим видом, он принялся скидывать с себя обмундирование:
- Это просто капец! Вот это пекло! Софиты - это смерть!
Взглянув не Алесю, он широко всплеснул руками:
- Е**ть ты чекист!
- Е**ть ты маршал Победы! – ответила Стамбровская, и оба загоготали.
Карина не находила, что сказать, и просто потрясённо замерла.
- Ну, что ты так смотришь?
- Да я... Я не знаю! У меня нет слов, Гера! – выдохнула она. – Это круче фигур пилотажа во Франкфурте. Я на танцполе чуть коньки не откинула!
Он без слов сжал её в объятиях так, что она ойкнула, а потом обнял и Алесю.
-Ты нереально крут, - серьёзно произнесла Стамбровская.
- Я старался, - скромно ответил Герман.
Они какое-то время обменивались довольно бессмысленными фразами, смеялись, а потто направились на второй этаж. После ядерного концертного заряда хотелось отдохнуть и погрузиться в более лёгкую атмосферу. Для того и служил расположенный выше бар «Панорама». Там звучала музыка полегче – минимал-техно и хаус.
Когда они поднимались по мрачной голой лестнице, Алеся шепнула Карине на ушко:
- Листни на двадцать второй год. «Двадцать два»! Запомнила цифру?
- Ага, - рассеянно отозвалась Карина. – Это потом. Я плыву после концерта...
Она очень метко обозначила всеобщее состояние – хотя усталость мешалась с наэлектризованностью.
- Это безобразие, - воскликнул Рихтгофен, - разгар вечеринки, а я неприлично трезвый!
Должно быть, он сказал это очень громко, потому что из сумрака вынырнул человек. Он был одет в total black, но далеко не так эксцентрично, как вся троица.
- А вас это беспокоит? – осведомился он со смесью вкрадчивости и игривости.
- Допустим.
- Я вижу, вы пережили кошмар . А не хотите ли настроиться для танца? Впереди вся ночь, понадобятся силы, – осклабился юноша, откидывая со лба блондинистые пряди.
- Не сегодня, барыга, - почти ласково ответила ему Алеся и мягко отстранила.
Белобрысый дилер пожал плечами и снова исчез в темноте.
- Чё? Это то, что я подумал?
- Ага.
- Оборзевшие.
- Да они тут постоянно трутся.
- Нет, я по классике - вкусненькое бухлишко.
Пройдя к бару, Герман решительно уселся за стойку.
- Томас меня отпустил, но я не намерен тут ерундой заниматься, бахнем? Я вот люблю одно волшебное зелье, просто бомба...
Бармен, чей силуэт темно рисовался на фоне фиолетовой неоновой подсветки, налил в высокий стакан химическую красную жидкость энергетика и опрокинул туда же стопку егермайстера.
- Вот это сочетание! Не, Гера, ты двинутый, – усмехнулась Карина. – Это ж просто спидбол какой-то...
- Ну, а хули нам, истребителям! – задорно хохотнул Рихтгофен и залпом выпил стакан адского коктейля.
- И нам, жандармам, - с ухмылкой поддакнула Алеся. – Ещё? Я вот хочу...
- Ты ещё спрашиваешь! Карина, присоединяйся!
Вскоре они все порядочно заправились «ракетным топливом», как метко окрестила коктейль Стамбровская. Она тянула со дна стакана последние разбавленные капли и с нескрываемым удовольствием наблюдала за Германом и Кариной.
Рихтгофен сейчас откровенно сокрушался, какой же зверской оказалась его творческая задумка: находиться в кожаных куртках под палящими лучами софитов было невыносимо. Он остался в одной майке – хотя Карина настаивала, чтоб он не снимал фуражки («Фуражка – это самый секс», - сказала она, на что Стамбровская расплылась в улыбке).
Она льнула к нему, гладила, целовала, сжимала его мощные плечи, бесстыдно скользила руками по груди и бокам. В конце концов и майка была стянута, а Карина сбросила свою белую, уже полусырую, блузку. Она взяла из коктейля кубик льда и начала водить им по разгорячённому телу Германа и то и дело слизывать водяные следы.
Алеся искоса бросала на них лукавые взгляды, но больше всё-таки была занята своим телефоном: у неё явно происходила какая-то оживлённая переписка. Через некоторое время она встала со стула и с ухмылкой проронила:
- Мне тут надо кое-кого встретить. Если что, я на связи.
И после этого удалилась. Она держала китель сложенным на локте и на ходу поигрывала мышцами спины, покрытой чуть заметной испариной.
- Куда это собрался наш майор? – поинтересовался Рихтгофен.
- Она там с одним технарём из министерства мутит, видно, всё-таки вытянула его на тусу, - хихикнула Карина. – А давай пройдёмся? Тут темно и прикольно...
Второй этаж заслуживал отдельного внимания.
Здесь была масса переходов, закоулков и углов, где так любили уединяться парочки любого рода. Впрочем, иногда в утехах участвовали и по трое, и по четверо. Это была кунсткамера, где Герман и Карина жаждали обрести своё желанное место.
Они нырнули в сумрачную атмосферу, заполненную любопытной смесью: отзвуки миксов с танцпола, приглушённые разговоры, страстные вздохи. Здесь можно было встретить всех: лучших диджеев Берлина, дилеров, фриков, обнажённых девушек. Они видели женщину в латексном костюме с дьявольскими рогами и хвостом, видели похожего на борзую тощего парня на поводке, как в клипе Rammstein, видели балерину в розовой пачке на гигантских шпильках и с огромной бородой (потому что это был мужчина) – но, ни на ком не задерживая взгляда слишком долго, со сдавленными смешками, то и дело касаясь друг друга, следовали дальше.
Тьма, казалось, обволакивала, лизала, обнимала бесплотными лапами.
В многочисленных индустриальных переходах и закоулках легко было заблудиться.
- Ты знаешь сейчас, где мы вообще находимся? – хихикнула Карина.
- Да без понятия... неважно... – с придыханием отозвался Герман и, прижав её к себе, начал расстёгивать её строгую юбку.
Куртка, звякнувшая цепями аксельбантов, была брошена на пол, белая блузка последовала за ней.
Герман и Карина целовались неистово, так, будто хотели съесть друг друга.
Она принялась за излюбленное занятие: она изучила все нежные, чувствительные места на теле Германа и теперь покрывала их жадными, бесстыдными поцелуями, сосала, покусывала, сжимала, особенно возбуждаясь оттого, что в кромешной тьме всё приходилось делать сугубо на ощупь.
Рихтгофен постанывал и шёпотом ругался, и все его грязные выражения для неё были слаще любой музыки.
В ту ночь языком их любви был немецкий.
Его кожа казалась распалённой, пылающей. Карине хотелось прижаться к нему и исчезнуть, сгореть в этом огне.
И, когда Герман схватил её за шею, Карина лишь томно, сдавленно отозвалась:
- Да...
Он ласково, медленно душил её, пока она не закашлялась и не забилась, немножко преувеличенно, но чтобы дать ему знак - они прекрасно понимали друг друга.
После этого Рихтгофен упал на колени и словно бы униженно запросил прощения – понарошку, она знала это...
Но всё равно было приятно, когда он хватал её за ноги, приникал губами, стягивал чулки, трогательно смущался, что порвал их, нравилось, когда он щекотал поцелуями её пальцы...
В ушах пульсировали ритмы техно. Должно быть, где-то здесь на стенах всё-таки были колонки.
«Бергхайм» был пространством без камер.
Но колонки, наверное, размещались там и сям в сумрачном пространстве коридоров.
Почему тогда так гулко отдавались в голове биты?..
Но, возможно, сыграла свою роль гремучая смесь егермайстера и энергетиков.
Ей безумно хотелось насилия: над ним или с его стороны – конечно, символического, но всё-таки...
- Я умираю от любви к тебе, Карина... А ты хочешь испытать то же?
Она не видела его, но представляла это исступлённое лицо, прекрасное в безумии.
- Хочу.
И Карина почти тотчас же застонала, как солдат, которого проткнули штыком под Верденом.
- Гера, что ты делаешь!
Он вошёл резко и агрессивно, как не делал почти никогда.
- Ай, бл**ь! Гера! Ты фашист! Ну что это, б**ь!
Стоит ли говорить, что эти слова его лишь раззадорили.
Её спина оказалась стёртой в кровь на бетонном полу, она еле дышала под его тяжестью.
Герман даже в любви будто стремился уничтожить. Она ощущала себя солдатом, попавшим под танк.
Но было всё равно.
Она была готова капитулировать.
Хотя, когда накрыл экстаз и отзвуки музыки с танцпола, когда она немного отошла от аффекта, то зарядила ему пощёчину и прошипела:
- Когда-нибудь мы поменяемся ролями.
- Я не против... – с усмешкой пробормотал Герман.
- Ты огребёшь у меня, отвечаю, - зло и весело заявила Карина. – Я тебя свяжу и буду тушить сиги об твою шкуру, котик! А ну иди сюда...
- Но я не...
- Иди сюда, фашист!
Ей сейчас просто нравилось прижимать Германа к полу и щупать, кусать, целовать, царапать, шлёпать. Промелькнула и ещё такая иррациональная надежда: что у него на лопатках тоже будут ссадины. Их всегда можно промокнуть прохладной ваткой с перекисью – и бережно вылизать, и трепетно запечатлеть поцелуй.
...Когда они вышли из клуба, то долго не могли сообразить, какое же сейчас время суток. Герман бесцветным тоном механически сказал:
- И я же их предупредил, что вылетаю позже, задержка. Вопрос. Куда и когда я выходил? Как я это сделал?
Карина, дымя ментоловой сигаретой, с готовностью отозвалась:
- Ну, как-как. На автопилоте.
В сети уже появились первые снимки. Хотя в «Бергхайне» фотографировать запрещалось, сделали исключение ради концерта. Одно фото было особо примечательно: там был виден и широкий разлёт знамени, и дикий оскал Рихтгофена, и хватка рук, и порывистое движение, и блеск цепей – и, на противоположном краю кадра, одобрительная хищная ухмылка Райнера, который выбрасывал руку с микрофоном в сторону Германа, словно хотел сказать: «Продолжай, мне нравится, как ты бесишься!».
Посыпались первые вопросы. Томас Райнер никогда раньше не задейстовал в представлениях кого-то, кроме девушек, одетых в униформу – причём строго определённого плана. Вчерашние лётчицы и новый участник выступления поставили всех в тупик.
Однако Томас на все вопросы отвечал со смесью наивности и скрытности:
- Кто это? Да так, один белорусский пилот, он меня выручил, когда я попал в аварию перед концертом в Вене. Потому всё и состоялось идеально. Тем более, он очень близок мне по духу. Отношения? Ну, мы недавно знакомы, но, пожалуй, приятельские. И вообще... Да вы сами гляньте, какая фактура, я не мог этого пропустить.
На полушуточные вопросы, не переманит ли Райнер к себе Германа, тот с загадочной улыбкой отмалчивался.
Герман, в общем, испытывал удовольствие от происходящего.
- Ух, не знаю! Мне понравилось выступать с этим австрияком, - мечтательно произнёс он.
Карина только потом не раз хихикнула, вспоминая эту фразу.
Затем всплыл в памяти намёк Алеси: «двадцать два». Уединившись в комнате, скрестив по-турецки ноги на диване, Карина принялась листать знакомую тёмно-красную книгу и выяснять, что же в двадцать втором году творил Рихтгофен...
А тогда он отправился в гости к союзникам – в Рим.
Это был чисто пропагандистский визит.
Кайзеру было выгодно, чтобы в Италии царили как можно более милитаристские настроения. Но король Виктор-Эммануил начинал колебаться и со всё большей надеждой внимал обещаниям Антанты – союзники сулили ему выгодные условия, покой и процветание после завершения войны. Вильгельм был готов предоставить такие же гарантии, но в более долгосрочной перспективе. Ему отчаянно был нужен союзник на Средиземноморском театре военных действий и на Балканах.
- Я не должен потерять Италию... – зло и отчаянно шипел он, топорща усы, отчего даже Виктория-Луиза тревожилась.
- Папа, всё будет хорошо, - говорила она, подходя к отцу и обнимая его. – Может, стоит сделать ставку не на государя? А на революционеров? Понимаю, идея сумасбродная...
Он смотрел куда-то в одну точку, легко поглаживая плечо любимой дочери. Виктория последнее время ходила почти исключительно в мундире брауншвейгских чёрных гусар. Кайзер понимал, что ей и самой нравится этот образ, но сознавал, что такое облачение не всегда удобно, и ценил её стремление нравиться ему, лелеять взор, выражать поддержку, зная его отношение к эстетике и символам. Поэтому он касался чёрного сукна так бережно и с уважением.
- Это не такая уж сумасбродная идея, моя миленькая. Ты всё понимаешь. Если встанет выбор, заплатить графу Цеппелину за новые аэростаты или барону фон Рихтгофену за новые испытания и победы... Хотя, стоп. Да, я всё равно готов вложиться в итальяшек, лишь бы они нас поддерживали! – вскричал он, отпрянув от дочери и принявшись расхаживать по кабинету. – Муссолини или кто-то ещё, мне насрать! Они должны иметь волю к победе и солидарность! Если он агитирует за войну, пускай скидывает эту коронованную соплю! Монархия – это ещё не знак успешности и боевой мощи, посмотрите на чёртовых французов! А Рихтгофен... он же п**дец больной. Он может дать этим сволочам пинка одним своим присутствием. Пускай развлечётся! Пускай закипятит там всё ссаное Средиземное море!
Виктория с несколько скептической улыбкой отступила к дверям, пока её отец размашистым почерком писал очередной приказ, а потом сорвал с рычагов трубку телефона и принялся вызванивать своего эксцентричного фаворита.
Ей не до конца была понятна страстная симпатия отца к этому молодому пилоту – и его же деспотическая требовательность. По-хорошему, Германа фон Рихтгофена уже можно было бы сделать генералом, учитывая его достижения – но такое в немецкой армии не было принято, он был слишком молод. Возможно – слишком безрассуден. С другой стороны, неприятно было выслушивать иногда оскорбительные, несправедливые высказывания в адрес офицера, который даже карточные выигрыши оборачивал благотворительностью и новенькие хрустящие ассигнации пускал на бензин или патроны для своего полка.
Как бы там ни было, в тот же день в часть поступил необычный приказ: лететь в Италию для выступления на ряде митингов, что планировались в крупных городах.
Герман присвистнул, но согласился. Тем более, он симпатизировал молодому политическому движению итальянцев.
- Я лечу в Рим. Ты б хотела меня сопровождать? – спросил он Карин.
Она без лишних слов последовала за ним. Тем более, её всегда захватывала история королевы Кристины, что своим государственным обязанностям когда-то предпочла прелести Италии – культурные и интеллектуальные.
Карин Хаммаршёльд возмущалась этому, как националистка, с одной стороны, а с другой - как сочувствующая правам и достижениям женщин – почему бы Кристине не стоило извлечь максимум и утвердить в Швеции свою власть? Зачем она пошла на поводу своих эмоций? Хотя, да, стоило уважать Кристину как человека, за жёсткую руку и меткую стрельбу, но, может, она тоже имела право на собственные чувства, побуждения и предпочтения? Что вынудило её отказаться от трона на Родине, чем так влекла южная страна?
Всё это интриговало Карин, потому что, в отличие от Германа, она тогда не успела так уж насладиться зарубежными поездками – она побывала в Англии, Германии и Франции.
Это он, несмотря на юный возраст, посетил почти все европейские государства, включая восточные – ещё до войны он прославился как пионер воздухоплавания и, в хорошем смысле, фанатик своего дела. Так что в двадцать один год он с широкой улыбкой слушал, как Пётр Нестеров читает ему свой стих о мёртвой петле в одном из московских трактиров – а потом загорал на одесском пляже вместе с Сергеем Уточкиным – и к началу войны довольно недурно владел русским языком.
Ему было жаль, что двум державам пришлось воевать. На самом деле он даже симпатизировал Российской империи.
Больше ему нравились только литвины – народ изрядно озлобленный, по укладу жизни очень напоминающий пруссаков. В них сочеталась военная дисциплинированность и военная же бесшабашность. Он как мировая звезда, несколько ошеломлённая своей же репутацией, познакомился и с одним из видных финансистов Европы – князем Радзивиллом, который также пребывал в эйфории от своих успехов. Поэтому из совместного времяпровождения запомнились охота в Беловежской пуще, езда на медведях, запряжённых в сани, фейерверки над рекой и вино, что наливалось из крана, как вода. И, конечно, неизменная пальба в воздух во время вечеринок – причём занимались этим и барышни, потому что среди литвинских дам считалось дурным тоном или крайним разгильдяйством не носить никакого оружия – а ведь даже среди немок это было не принято.
Что касалось итальянского вояжа, можно было бы сказать, что это путешествие прошло, как в тумане, - но более правильным стало б упоминание искр шампанского, брызг фонтанов, переливчатого смеха барышень, блеска погон и багетов, обрамляющих знаменитые полотна.
Он сполна насладился картинами, которые мать показывала ему лишь в тяжёлых, оплетенных в кожу, альбомах – а теперь можно было посмотреть живьём, изучив каждый мазок, каждую трещинку и каждый штрих.
Герман был так заворожен хождением по музеям и визитами к держателям частных коллекций, что ему стоило усилий настроиться перед очередным выступлением – а митинги планировались в семи городах.
Карин тоже приходила в восторг – а потом пару раз задумчиво сетовала:
- Я никогда не смогу так нарисовать... Стоит ли мне продолжать делать то, что я делаю?.
- Ты слишком импульсивна, милая, - примирительно говорил Герман, целуя её в глаза и в лоб. – Твоё искусство нужно миру. Всему миру, что хочет победы нашей Родины.
- То есть, я талантливый пропагандист и именно в пропаганде моё дарование? – с некоторым вызовом воскликнула Карина.
- Хочешь ты или не хочешь, - ответил Герман, - но в том числе и так. Все приходят в волнение, когда смотря на твои литографии, рисунки, плакаты! Солдаты собирают их и радуются, когда видят новый! Поверь, каждая эпоха даёт миру свои таланты, и раз твой – вдохновлять на борьбу, так следуй ему! А ещё ты служишь музой и мне, я посвящаю тебе каждую победу, - сказал он и заключил её в объятия.
- Сбивать англичан и посвящать это даме сердца, как романтично, - проворчала Карин, но была весьма тронута. – Каждый разъ**нный «сопвич» как подарок...
- А что ж ты думала! И с каких пор ты ругаешься, как сапожник? – игриво проронил он.
- Как попала на фронт, так и ругаюсь! – отрезала она. Так что? - Что ты мне даришь вместо цветочков? Каждый след вражеской кровянки на стекле кокпита!..
- Да!
- Каждое крушение и обломки!
- Да!
- Я знаю, что ты писал маме, ага! «Сердце начинает биться быстрее, когда враг, лицо которого ты только что видел, объятый пламенем, падает с высоты трёх с половиной тысяч метров. Когда они ударяются об землю, ни от пилота, ни от аэроплана практически ничего на остается. Я храню на память сувенир, который остался от моего второго британца, - пулемет, казённик которого заклинило патроном».
- Иди сюда, котик! – прошептал Герман.
Его охватила лихорадка и дрожь, но это было самое прекрасное и желанное недомогание на свете – и только Карин могла исцелить его.
И на мягком узорном ковре римской гостиницы они занимались любовью со страстью и нежностью, а потом млели в объятиях, перебравшись на белоснежные крахмальные простыни.
Рихтгофен пока не знал в деталях, чем именно занимается пресловутый Бенито Муссолини и в чём заключается его идея, поэтому пару последующих дней занимался изучением доктрины – в том числе обсуждал её с Карин, лёжа в постели голым, то и дело бросая в рот виноградинки и запивая их маленькими глотками лёгкого вина. Сосредоточенность и гедонизм сочетались у него несколько необычным образом, и Карин только фыркала, когда видела, как с утра он расслабленно и пространно рассуждает об идеях, а потом с сумрачной радостью и решимостью натягивает мундир и отправляется на очередное сборище.
Итальянцы, как оказалось, любили его. Рихтгофен во многих странах стал известен ещё до войны. Теперь же как звезда авиации, представитель союзников и храбрый воин он пользовался в Италии популярностью. Мальчишки так же жаждали заполучить его автограф, как в Берлине, барышни так же вздыхали, аристократы так же зазывали на ужин.
Но у него была своя программа.
Прежде всего, ему хотелось встретиться с Филиппо Маринетти, с которым они переписывались до этого не один год. Их дружба была довольно эмоциональной и притом возвышенной – в прямом и переносном смысле, коль скоро они оба были фанатами новой техники и её боевых возможностей; они оба вполне открыто восславляли поэзию уничтожения, прелесть насилия и крови, очарование скорости и сияние Власти.
Рихтгофен был в полном смысле слова футуристом.
Он весьма серьёзное время уделял переписке с Кандинским, Малевичем и Шагалом, также с Маяковским и Хлебниковым.
Но больше всего его пленяли итальянские творцы, провозгласившие новое течение в искусстве – аэроживопись.
Он был готов десятки листов испечатывать своими соображениями, звонить и хоть час, хоть два обсуждать с художниками подачу тех головокружительных углов, что открываются в кабине самолёта, того, как можно на холсте передать вибрацию кабины, стук мотора, туман и облака.
А в этой своей поездке ничуть не стеснялся образа эксцентрика - особенно зная, что его уважают за практические достижения, патриотизм и в том числе за то, что он сумел привлечь внимание самого кайзера и пользовался этим с тем, чтобы его люди ни в чём не знали стеснения и отказа. Он мог позволить себе быть странным и творить дикие вещи – с тем, чтобы впечатлить южан и навсегда оставить в их душах свой образ.
Больше всего запомнилась его речь на площади Святого Петра:
- ...Одно я могу сказать, братья, римляне, товарищи! В насилии рождается романтика! В выстрелах винтовок рождается поэзия, в грохоте пушек звучит стон страсти - это и есть рождение новой Европы! нового мира! мучительное, экстатическое! Когда-то враждебные народы через столетия соединяются в братском объятии и объединяются против врагов! Прославим же нынешний век новых союзов, новейшей мысли, новейшего искусства! ...И лишь те страны одержат победу, что поклонятся новой богине - Технике! Германия потому смяла Россию и сомнёт французов и англичан, что обрушит на неё железных соколов! Потому разорвёт горло Англии, что её «птицы» окажутся совершеннее - все наши силы, наши лучшие умы посвящают себя тому, чтобы выковать новые крылья для Империи! Проснись, Италия, воспрянь, Рим! Пусть орлы твои тоже расправят свои крылья! Наша сила и мощь - это железо, нефть, ум, цифра, чертёж, скорость! Сокрушим железным кулаком затхлую британскую чопорность и лицемерие! Сокрушим американскую наглость! Французскую деградацию! Римляне и варвары разжигают новый мировой пожар! Орлы! Рвите плоть врагов! Железными клювами и когтями! Мы вырвем будущее у врагов, потому что вместо сердец у нас моторы, вместо рук - крылья, вместо крови бензин! Наш порыв сиюминутен и бессмертен! Долой прошлое! Да здравствует мировой пожар!
Ответом ему был рёв бушующей толпы.
Рихтгофен был одет в чёрную лётную кожанку, вокруг пояса и через плечо у него змеились пулемётные ленты.
Он был в ударе в тот день и вечером выступал на собрании поэтов и художников. Возможно, вынюхал порцию волшебного порошка тайком от Карины, но его выступление, по крайней мере, запомнилось.
Герман раза три поднимался на сцену, два из них он зачитывал переводы произведений русских поэтов, выполненные им самолично, в том числе переработанное стихотворение Нестерова о мёртвой петле, что особенно понравилось Маринетти. Затем с ухмылкой вышел к микрофону и, набрав воздуха в могучие лёгкие, издал лютый медвежий рёв – просто бесконечное:
- Аааааааааааааааааааа!!!
Потом, деликатно кашлянув, прокомментировал тоном конферансье:
- Сейчас я представил вам своё стихотворение под названием «Клич тевтонской ярости». Его новаторство заключается в том, что оно состоит лишь из одной буквы – возможно, частично с примесью посторонних звуков, связанных с тембром моего голоса – и своим лаконизмом, а также первозданной выразительностью, превосходит знаменитое «Дыр бул щыл» русского поэта Кручёных. Его особенность в том, что оно может быть правильно исполнено только мной, но истолковано может быть всяким.
В тот вечер и последующие дни он с нескрываемым удовольствием давился хохотом, потому что адепты футуристического движения всерьёз принялись разбирать с точки зрения искусства его дурацкую выходку. В итоге Маринетти придумал какое-то новое слово – «акционизм», и соратники согласились с ним, что Рихтгофен на самом деле пионер нового течения. Он же сам просто прыскал со смеху и откровенно наслаждался тем, что имеет карт-бланш на то, чтобы вытворять всякие эксцентричные поступки.
В частности, один из самых многолюдных и триумфальных митингов, проводимых Муссолини, перетёк в грандиозную попойку и окончился купанием в фонтане Треви, в мундире и при всех наградах. В ту ночь Рихтгофен переодевался два раза: первый раз он залил китель вином, а потом нырнул в фонтан. Он потом сам удивился, как у него остались силы менять обмундирование и ещё куда-то направляться: по свидетельствам очевидцев, он был очень весел и раскован и так и сыпал шуточками на итальянском, хоть и с ошибкам. Сам он ничего об окончании того дня не помнил.
Но при всём при этом Герман не забыл позвонить кайзеру и доложить обстановку. Он в течение почти часа сообщал государю результаты проведённого им сбора информации и анализа: кто нынче силён в итальянском правительстве, кто имеет влияние на короля, кто может его сместить, кто заступит на его место – даже если это будет не революционер Муссолини, каковы шансы поддержать прогерманские настроения в кабинете министров и, по возможности, среди простого народа. Он посетовал, что более достоверная информация имеется о настроениях дворянских кругов и частично богемы, а для исследования настроений масс требуется более тщательная разведывательная работа. Но Вильгельм и так был доволен. И решил, что если будет назревать переворот, он его поддержит.
- Взбаламутьте там всех хорошенько, барон, - произнёс он. – Я знаю, вы умеете производить впечатление.
- Рад стараться, Ваше Величество, - несколько смущённо отозвался Герман. – Но что озвучить во время выступлений? Какие идеи?
- Это даже не столь важно, впрочем, какие именно, вы сами знаете – о братстве народов и непримиримой борьбе, - с ноткой усталости отозвался монарх. – У вас же творческое мышление. Ваша задача – кометой прочертить небо над Аппенинским полуостровом, а там будут справляться иные силы, если я решу, что это необходимо.
- Вас понял, Ваше Величество, - хмыкнул Рихтгофен.
Уж что-что, а это получалось у него превосходно. Если нужно было подбивать народ на революцию – он с радостью был готов это делать.
Одними из самых его известных снимков в интернете впоследствии стали те, где он выступает в Милане: неистовое лицо, искажённое воплем, кожаная куртка и всё те же пулемётные ленты.
Кто-то попытался подтрунивать над ним:
- Вы же лётчик, а не пехотинец, к чему вам они?
- О, у вас слишком узкое восприятие, - снисходительно отозвался Рихтгофен, - сегодня важнее всего символизм, и ношение мной лент с патронами – во-первых, символ близости и братства всех родов войск, во-вторых, ну и вы и скажете, а разве не пулемётами оснащены наши машины? – однако самое главное – это то, что именно пулемётная лента, а не орденская, должна бы считаться сейчас наипрекраснейшим, самым благородным и почётным украшением, потому что только в бою, только в брызгах крови и сполохах пламени сегодня заключена возможность достигнуть апогея человеческого духа...
Ему доставляло несказанное удовольствие произносить речи, и он пользовался для этого любой возможностью.
Также Рихтгофен встречался с другими своими приятелями по переписке: с Габриэле д’Аннунцио и Юлиусом Эволой. Конечно же, после продолжительных философских бесед эти значительные встречи отмечались фотоснимками. Один из них так и стал известен: «два барона» - где Рихтгофен и Эвола сидят в старинных креслах, оба с моноклями, с торжественным и серьёзным выражением лица, а сзади на стене виднеются абстрактные полотна, принадлежащие кисти итальянского философа.
Между тем, конечной точкой визита для Германа служила Флоренция. Там он снова упивался жизнью во всех проявлениях: провёл немало времени в музеях, замирая от восхищения, привёл местную публику в восторг сначала зажигательным выступлением на собрании фашистской партии, потом демонстрацией фигур пилотажа, а в конце концов и своим необычным внешним видом: неразлучный с ним в то путешествие Маринетти водрузил лавровый венок прямо ему на фуражку, так что он обхватывал околыш, а на плечи набросил красный плащ римского легионера – так Рихтгофен прошествовал потом через весь город во время марша. В конце концов, он позировал в таком виде на фоне своего легендарного красного «фоккера». В ту пору он воевал уже на другом самолёте, но в Италию отправился на своей знаменитой машине, которую ассоциировали с ним везде.
______________
1) Я всегда готов к борьбе
до скончания веков,
бороться никогда не поздно,
пока развевается наше знамя. (нем.)
2) Я выковыряю тебе глаза
и нассу в твой мёртвый череп! (нем.)