«Кабы вернуть всё
да сызнова».
(Из кинофильма «Мужики»)
Теперь, спустя более полувека, я способна обрисовать это происшествие в мельчайших подробностях. И добродушно посмеиваясь. Однако, посреди повествования настигнутая воспоминанием, вглядываюсь пристально в даль дальнюю с названием «моё прошлое». Оно стелется передо мной долгой дорогой.
1
Я вижу, как трамвайные пути на Владимирском проспекте пересекает прехорошенькая особа. Это – я. Моя молодость – в постоянной улыбчивой радости от полноты жизни. Но я всегда слышу мамин голос: «Как ты жить-то будешь? Можно ли быть такой наивной и доверчивой? В твои-то годы! Странно, ей Богу...» Мама, прочь волнения: у меня нет врагов. Мне нечего бояться. И двадцать пять – не возраст. И я хочу быть доверчивой и наивной. И любить весь мир! И наполнять свою жизнь до краёв. А неприятности допускать не ближе первой пуговицы на блузке. «Но помни: мужчины…» А что «мужчины»? Немое изумление и обожание при виде божественной девы. Других эмоций невозможно даже предположить. А потому я царила каждым шагом, жестом, взглядом.
Мне навстречу – незнакомец. Высок, молод. Вскользь замечаю – хорош собой. Говорит, рад, что снова встретил меня. Я не могу припомнить, где я его видела. И видела ли вообще. Но подвергать сомнению сам факт нашего знакомства не стала. Чтоб не обидеть. Ну, раз он так уверен, значит, где-то встречались. Но, вот ведь незадача: его имени я, хоть убей, не помню… Однако, неловко… Да ладно! Какое это имеет значение?!
Предлагает пойти в кино. Прекрасно! Мне спешить некуда – выходной. Опять посмотрим на Утёсова? Где идёт? До начала сеанса ещё много времени. Предлагает зайти на чашку чая к его маме. Ну, почему не зайти? Можно, конечно. И мы, гуляючи (куда спешить?), идём к дому его мамы. По пути выяснилось, что спутнику – тридцать шесть. Ну, надо же: пять в квадрате и шесть в квадрате! Ха-ха-ха! Веселясь, продолжили путь.
***
Мне кажется, мой город любим мною со дня рождения. Ох, уж эти мне улицы-проспекты! Расположившись и сегодня на своих обычных местах, бесстрастно служат торжеству лета. Они спокойно наблюдают суету людей снующих среди пламенеющих цветников. Движение немногочисленных авто не вносит напряжённого неудобства.
Двор-колодец огромного старого дома не удивил своей неопрятностью. Возле парадного – битые бутылки в невостребованных ломаных деревянных ящиках. Таких много возле овощных магазинов.
В квартире на шестом этаже нам навстречу вышла женщина. Вскользь замечаю: она не только «без возраста», но и «без лица». Просит Леонарда принести чашки с чаем. О! Наконец-то прозвучало его имя. Ловлю себя на мысли, что никогда не слышала… Во всяком случае, среди моих знакомых… Впрочем, я могла и забыть. Память-то всё ещё девичья (шутка).
В моём доме чаепитие – ритуал. Не просто украсить стол старинной посудой. Правильно заварить чай «со слонами». Прикрыть на время заварной чайник сложенным вчетверо посудным полотенцем. Не только поставить в центр стола печенье и сахарницу. Но и проследить с любовью и терпением движенья милых рук уставшей от забот мамы. Послушать щебет младшей сестры-студентки. И, успокоившись, «вкусить от яств» в конце трудового дня.
Леонард принёс и поставил на маленький столик чай. Пью с наслаждением – жарко.
Некую странность я ощутила сразу. Его мама вдруг исчезла. Всё вокруг стало зыбко. Комната поплыла, медленно меняя очертания. И один за другим из поля зрения пропали окружающие предметы. Сон валил с ног. И я перестала понимать, что со мной. Ненадолго придя в себя, ощутила диван и раздевающие меня руки. Усилие убежать ни к чему не привело: от слишком мягкого ложа невозможно было оттолкнуться. Борьба закончилась накатившим сном погрузившим меня в беспамятство.
2
Очнувшись, не сразу поняла, где я. Комната пуста. Поникший солнечный луч уступил место дремотному серому полусвету за окном. На часах – два ночи. Боже мой, откуда кровь? Да я вся в крови! А ноги! На паркете – дорожка из кровавых пятен. Силюсь понять и не могу, что же происходило со мной в эти семь часов бесчувствия? Выйти на улицу в таком жутком виде невозможно. Принялась отмывать кровавые следы на ногах.
В смятеньи спустилась к проспекту. Пришедшая в город белая ночь отягощённая моей тайной, моим вопросом без ответа прийти на помощь не хочет. Помимо воли – школьный Пушкин: «…и ясны спящие громады пустынных улиц…». Их знакомые с давних пор декорации безрадостны, ко мне безразличны и кажутся угрожающе чужими. Череда подступивших к проспекту линий нескончаема. В отзвуках моих шагов – я одна. И каждый случайно возникший шум вселяет ужас. Не совсем отдавая отчёт в своих действиях, обнаруживаю себя на углу Литейного и Невского.
***
Напряжение ночной прогулки осталось возле порога дома. Но моё отражение в зеркале ванной комнаты заставило в ужасе замереть. Там я увидела нечто такое, что невозможно было назвать «моим лицом»: распухшие синюшные губы, кровоподтёки на шее здесь… здесь… и здесь! И чудовищный смысл ночного беспамятства медленно, но неуклонно обретал в сознании понятные очертания. Потрясение было тем мучительней, что вызвало новое недоумение. Непраздное и, на первый взгляд, не имеющее ответа. В бессилии прислонилась к стене, глядя с тоской на портрет в зеркале: как же я покажусь на работе в этаком-то виде?.. Выход, однако, есть: мамин «газовый» шарфик. Он будет к месту. Украсит костюм. Прикроет красноречивые пятна на шее. Избавит-спасёт от расспросов и пристрастного внимания.
Светало. От серой ночи почти ничего не осталось. К четырём утра, устав разгадывать самой себе же воздвигнутые ребусы, забылась на пару часов тревожным сном.
***
Утренний город в будни суетлив сверх всякой меры. Отражённый в стёклах огромных витрин и окон солнечный луч, порицая меня, слепил глаза умышленно. Потоки освежающей влаги отмыли череду знакомых улиц, преобразив их. Будучи податливы тяжёлым каплям, склонили головки газонные цветы. Чтоб не выдать мою тайну.
Не припомню, одолевала ли я когда-нибудь с таким трудом недлинный путь к рабочему столу. В состоянии заторможенности, не поднимая головы, сижу на месте, как мышка. Ни на что неспособная. Делая вид, что углубилась в работу, обдумываю одну нечаянную мысль: надо же, все работают и не подозревают, что я – уже женщина. И пытаюсь подобраться к разгадке семичасового ночного беспамятства. Неотступная живущая в сознании мысль эта торопит предел бесконечного рабочего дня. Терзая меня безо всякой жалости. Мне кажется, что обретя вновь свободу от трудов и вдохнув воздух улиц, я тут же всё пойму и вздохну с облегчением.
***
Безрадостны декорации уличных линий. Поднявшийся ветер лёгок. Однако, пыль дорог всё же метёт в лицо, раздражая. Припорошённые, испепелённые солнцем городские растения, дав обет молчания, угрюмы.
Мой вердикт самой себе жёстко неутешителен: САМА ВО ВСЁМ ВИНОВАТА.
Первый анализ собственной жизни мною беспощаден и безжалостен. Круг моих интересов многая лета был ограничен стопками книг прочитанных и тех, в которые ещё предстояло окунуться. Они окружили меня со всех сторон. Лелеяли, убаюкивали. Великовозрастное дитя иную сторону жизни знало понаслышке. Не придавая ей особого значения. Ни разу не будучи ни в какой иной роли либо в критической ситуации. Пещерный человек во мне живущий, не накопив жизненного опыта, утратил бдительность, забыл службу, пребывая в сладостной дремоте.
Приговор самой себе – суров, но обжалованью не подлежал. Моя восторженная молодость со своей теорией о вселенской любви и людях-братьях ударов не предполагала. И отразить их не была готова. Мой солнечный мир я уничтожила по собственной воле. Убиенная радость бытия – «дело рук» моей доверчивости, наивности, легкомыслия. В дальнейшем, киноленту совершившегося я прокручивала в своей памяти многократно. Задним числом изумляясь своей неспособности видеть очевидное.
«Зайдём к маме»… Мужчина тридцати шести лет отроду, как мальчуган в коротких штанишках, хочет уведомить маму о том, что идёт в кино. И меня это не наводит на размышление.
Незнакомая женщина (впервые вижу!) льёт в мою чашку неизвестно что с моего молчаливого согласия («несколько капель коньяку придадут необычный вкус»). Слабая попытка «я не пью коньяк» уничтожена аргументом «ну, всего-то несколько капель». И настойчивость этой и с виду-то не дамы меня даже не насторожила. Вот потому я распята. Расплющена. И нет мне ни прощенья, ни покоя.
3
Набежавшая тучка пролилась тёплым дождём к исходу дня. Мокрый горячий асфальт, высыхая, испарял влагу, дымясь. Под нежным ветерком листва деревьев роняла капли, не щадя прохожих. Газонная трава прилегла ненадолго, чтобы собраться с силами. Образовавшиеся вдоль поребриков мутные ручейки спешили слиться с подземными реками.
Жизнь без Леонарда началась на следующее утро и закончилась днём позже. Я увидела его на другой стороне улицы. Моё желание уйти от встречи было замечено и пресечено.
Искренне ненавидимый мною мужчина шёл рядом и без стеснения, весело приглашал… мол, тут… неподалёку… ну, ты же знаешь! Голосом твёрже стали сказала: никуда не пойду! Мы больше незнакомы. Но то, что я услышала в следующую минуту, заставило задержать дыхание. Пойдё-о-шь, уверенно и с усмешкой сказал Леонард. А если нет (он помедлил), я займусь твоей сестрой.
Опытный охотник умело расставляет свои силки, и птица не может их миновать. Разница между охотником и птицей – в степени приземлённости. Недопустимо было не только соучастие младшей сестры. Невыносимо было само предположение. Невозможно!
К уже знакомому дому я шла рядом с Леонардом, как ягнёнок на заклание. Обречённость вторичного пришествия навела на мысль о библейских ягнятах. Их молчаливое непротивление породило у пастуха уверенность: дозволено всё!
***
Знакомый двор-колодец на этот раз показался мне сущей помойкой. Куча битых бутылок пополнилась новыми экземплярами. А ломаные ящики заняли большую часть дворовой территории.
Коль скоро маски сброшены, стесняться излишне. Двуногому животному путешествие на шестой этаж – слишком долгий путь. Здесь! В грязи загаженного двора… Но тут послышались чьи-то шаги. И, наскоро застегнув брючную молнию, Леонард потащил меня вверх по лестнице.
Срывая одежду, весело поглядывая и задыхаясь от желания, он проговорил: – Ты мне ещё родишь… девочку… с косичками… Хочу девочку… с косичками…
Вновь распятая на чересчур мягком ложе, я хлестала насильника испепеляющей клокочущей ненавистью, сосредоточив её в зрачках моих глаз. И Леонард набросил на моё лицо платок.
***
Затёртые вопросы «как быть» и «что делать» возникли сами собой и не на пустом месте.
В милицию? С заявлением? Ни Боже мой!!! Такое могло прийти в голову только в минуту полного отчаянья. В середине прошлого века было, мягко говоря, немодно добровольно объявить себя изнасилованной. Да ещё и обозначить всё это на бумаге. Стыд-то какой! Позор! Скажут, значит, дала повод. Порядочных девушек не насилуют!!!
Никаких заявлений! Нет, нет и нет!..
Опять же,.. небось и имя-то фальшивое. Как же! Леонард он! Придумал, чтобы вызвать интерес и произвести впечатление. Ванюшей не хотел быть: не солидно, ординарно, нет блеска. Решил «леонардом» убивать наповал… доверчивых дур… на мир глядевших из-за корешков книг или из-за плетня.
***
Моё решение было твёрже алмаза: третьему пришествию не случится. Ничто больше не должно омрачать радости быть.
Краски лета безудержно полыхали в улицах. Праздничная обстановка, вплетая в себя тяжесть атмосферы, требовала грозы. Чтобы вдохнуть полной грудью и снять напряжение.
Мои размышления прервал знакомый до сердечной боли голос:
- Рад повидаться.
- Мне – в противоположную сторону. Забудь о моём существовании и перестань преследовать.
- А у меня – твои книги. Хочу вернуть. Прямо сейчас. Пойдём!
- Не фантазируй. Нет никаких книг. А если считаешь по-другому, оставь их себе на память.
Я, не оглядываясь, двинулась вперёд, но голос добавил:
- По рукам пойдёшь!
- Не беспокойся за меня.
Уже владея собой, я была способна противостоять. И была озабочена только тем, чтобы никогда больше не видеть того, кто называл себя Леонардом. Не слышать мерзкие интонации голоса. Его эра закончилась. Я закрыла в неё дверь, как в чулан, который хранит пыль.
После работы, прокладывая свой путь к дому, помнила о нешуточной угрозе в адрес моей сестры. Плутала по маленьким улицам, переулкам, переходя реки и каналы в неожиданных местах. Заметала следы новыми рисунками маршрутов, прячась в них. Он понял, что тягаться со мной в этом искусстве ему не по силам. И отстал.
Гроза разразилась ближе к ночи. Разрывы молний, раскаты грома обещали расколоть землю. Шалый ветер, не в силах остановить буйство, впопыхах метался по тёмным улицам.
Наконец, гроза помчалась дальше. Свежие воздушные волны врывались в открытые настеж окна, желали сорвать лёгкие занавески и унести их прочь.
4
Советам своих родителей мы, обычно, не придаём значения, часто пропуская мимо ушей. И только с годами родительскую житейскую мудрость способны оценить по достоинству. Мысленно беседуя с ушедшими, как с живыми, благодарим за во-время подстеленную «соломку». Чтобы дитя не слишком больно ударилось об жизнь.
Я не пренебрегла маминым советом завести секретный календарик. Послушно отмечая в нём свои критические дни, не задумывалась, пригодятся ли мне эти сведения когда-нибудь.
***
Происшествие ещё не успело выветриться из памяти окончательно, вопрос «как я могла?» ещё
периодически терзал меня, когда однажды я нечаянно взглянула в календарик. И не поверила своим глазам: задержка составила… О, ужас! После всего пережитого мне не хватало только беременности. Остальное уже было.
На смену горькой иронии явилась паника. И вопросы «как быть?», «что делать?», «куда бежать за помощью?» возникли немедленно со всей своей беспощадностью. Избавиться от несчастья (Господи, грех-то какой!), обойтись без первого аборта может только опытный врач. Кажется, у Тамары есть какой-то знакомый гинеколог. Но как сказать-то ей? Мол, беременна не по своей воле? Признаться даже такому дружелюбному человеку, как моя сотрудница, язык не повернётся.
Тамара, ты знаешь, сказала я, чудовищно запинаясь, у одной моей… очень хорошей знакомой… задержка… кажется, у тебя… есть всемогущий гинеколог. Легенда, как мне показалось, пришлась впору. «Вот адрес. Пусть твоя очень хорошая знакомая придёт завтра».
Я сидела, зажав в кулаке спасительную бумажку с адресом, радуясь тому, как ловко это у меня получилось. Неожиданно ко мне подошла Тамара и тихо произнесла: иди сегодня же… сейчас же… Скажешь, от Тамары Власовой.
***
К концу дня заметно похолодало. Дневной свет готовился стать вечерним сиянием уличных фонарей. Остановившиеся над городом кучевые облака терпеливо ждали лучей закатного солнца, чтобы преобразиться.
Мой лепет «хочу развестись, но… вот… попалась… не могли бы помочь… обойтись без первого аборта» профессор Поляков (импозантен, обаятелен) выслушал спокойно. «Посмотрим, что можно сделать. Попробуем прямой массаж, укол. Но от этих мероприятий особого успеха ждать не приходится. Есть ещё французские инструменты… на крайний случай. Однако, посмотрим».
Я безоглядно уверовала в волшебные возможности этого человека – едва знакомого мне врача. Так безоговорочно надеются на самого близкого и родного человека – не подведёт! Сама без дела не сидела. Истого и рьяно переставляла тяжёлую мебель. Без помощников. Напрягаясь изо всех сил. С верой и надеждой приближая час избавления. Загородный автобус без рессор набил на голове шишку, едва не вытряхнул из меня душу (как только такие экземпляры выпускают на линию?!). Но была рада нечаянному содействию.
Во спасение я окунулась со всей ответственностью: ставка была высока. Бога молила о помощи днём и ночью. Как вдруг вышел приказ о моей командировке в далёкий солнечный город.
***
Горно-обогатительный комбинат постоянно обогащал плотной красной пыльной завесой всё воздушное пространство цеха, где я ежедневно работала в защитной маске и комбинезоне – специфика труда. Грохот стоял такой, что объясняться можно было только жестами. Проходя однажды по цеху, я увидела подсобного рабочего, – высокий, стройный, совсем ещё мальчишка девятнадцати лет. Он молча и недвижимо лежал на полу. Кричать, звать на помощь – бесполезно. Никто не услышит. Поднять его с пола и вынести из красного кошмара не хватит сил. И я побежала за подмогой. У парня, бывало, отказывали ноги после травмы: при встрече с грузовиком велосипед – не соперник. Травма позвоночника временами отправляла Дмитрия в больницу. Но необходимых медикаментов не было во всём Советском Союзе.
Чужая боль отвлекла меня от своей тревоги ненадолго. Постоянно считая дни, приходила в ужас от мысли, которую не в силах была додумать до конца. Третья неделя готовилась закончиться ничем…
Кровотечение началось, когда я перестала надеяться. Судьба моя, впадая в иную крайность, приготовила новый урок: я медленно истекала кровью. Потеря была такова, что уж и передвигаться эта бледная немочь могла только держась за стены. Мысль о том, чтобы бросив работу, не теряя ни часа, лететь к профессору за помощью, уже не казалась безумной.
Всё закончилось также внезапно, как началось. Пережитый мною нелёгкий испуг ещё долго отзывался в кошмарных снах, внезапных пробуждениях, бессоннице.
***
Во-о-н там, далеко, за взлётной полосой замирал луч солнца. Бесконечно обожаемый мною город – всё ещё в бессонной фиесте белых ночей. Здесь, в этих улицах и проспектах я бывала и счастлива и несчастна, теряла надежду и обретала её вновь. Прозрение наступит позже: жизнь требует уважения, если ты счастлив. Но предполагает мужество в качестве простой необходимости, если ты в иной позиции. Любовь – действие. Жизнь – преодоление. Всегда.
Букет белых роз едва умещался в двух руках. Омытый волной Васильевский остров сверкал водами залива и живущим во мне восторгом. Я не шла. Я почти бежала к знакомому дому. Профессор открыл дверь. Едва переступив порог, я бросила к его ногам всю эту охапку цветов, – белоснежный сияющий символ.
***
В своих победных и счастливых радостях не забывала ни на минуту о больном мальчишке девятнадцати лет от роду. Лекарство необходимое для лечения и отсутствующее в нашей стране проживало совсем «недалеко», а именно – в Англии. Но, по стечению обстоятельств, оно оказалось так близко! А именно у моей тёти – врача-терапевта.
«Есть. Много, Но не дам!». Тон властной женщины разночтений не предполагал. И Ангел Надежды опустил крылья. Однако, Анна Андреевна клятву Гиппократа давала не для того, чтобы ею пренебречь. К тому же, злобными фуриями семейный генофонд не располагал даже в отдалении.
Уже завтра я мчалась на почту, чтобы с лёгким сердцем и доброй душой послать в далёкий край бесценную спасительную бандероль.
5
Вот уже более полувека, храня себя в одном из ящичков современной мебели, проживает мамин «газовый» шарфик. Меняя адреса и пребывая в добром здравии, не выцвел и не растерял воспоминаний.