Завтрашний день они провели дома. Рихтгофен на свадьбе пил очень умеренно, но назавтра усиленно заваривал китайский чай пуэр. Всё-таки компания Diamond требовала прохождения медосмотра перед полётом - а продавщица в чайной лавке подчёркивала, что это легендарное восточное зелье, обладает чудодейственными очищающими свойствами, помимо бодрящих. Герману было интересно и то, и другое. Что характерно, его ничуть не отпугнул специфический землистый вкус и рыбный запах – он смаковал пуэр с каким-то почти извращённым удовольствием. Потом носился, как безумный, сиял воодушевлением, жаждой деятельности и не затыкался ни на полминуты, тараторя:
- Боже! Почему у нас не было такого чуда?! Это же вроде что-то мягкое, а вроде и действенное! Это же здорово! Ещё и не вредно, а полезно! Ё-моё, Карина! Вот это чай! Офигительный чай! Нам надо было в столовке такой всем бойцам наливать!
Правда, вечером у них с Кариной вышла маленькая стычка, когда та выплеснула в унитаз свежезаваренную кружку.
- Эй, обалдела!
- Хватит чифирь свой глушить! Ты спать вообще собираешься или нет?! И так достал уже, ночами тут шаришься по дому!
- Но сказали же, три заварки – это была третья! – драматично воскликнул Герман.
- С одной ложки не обеднеешь, потерпи до завтра. Вот с утра и засадишь, а сегодня – вон, ромашка с мелиссой в углу шкафа стоит, - проворчала Карина.
Назавтра её весь день не покидал лёгкий привкус нереальности. Это вызывало усмешку: совсем недавно ведь она пережила кое-что похлеще - на кладбище, когда Алеся проводила ритуал. Неужели их с Германом жизнь настолько устоялась, его присутствие стало таким привычным? «Но ведь это неплохо», - с теплотой подумала Карина, поворачивая ключ в двери квартиры.
У подъезда их ждало белое такси, и вскоре она уже поглядывала за окно – то на золотящиеся под солнцем поля, то на высокие корабельные сосны по бокам шоссе. Лучи пробивались сквозь стволы, время от времени бросали в салон авто яркие блики. Когда-то дорога в аэропорт казалась ей очень долгой. Но сейчас время с Германом летело незаметно: они то негромко переговаривались, то показывали друг другу какие-то шуточки на телефоне, то просто замолкали и смотрели по сторонам, держась за руки. Да, вот так оно и было: чувство праздника из жизни не уходило, хотя музыка стала тише и плавнее.
В тот день они с Рихтгофеном отправились в Вильнюс, и Карину не покидало ощущение приятной странности и волшебства происходящего.
Она никогда не отпрашивалась на работе за свой счёт без уважительной причины - «просто так», потому что хочется. Поэтому сейчас для неё это был как «день непослушания» – незаметная, но всё-таки забастовка, притом весьма приятная.
- Ой, подумаешь! – сказал Герман. – В самоволку иногда сходить – дело святое! Улучшает настроенье, разгоняет кровь.
Необычно себя ощущала Карина и при прохождении пограничного контроля. Она никогда не летала с пустыми руками. С одной небольшой сумочкой, без тяжёлого чемодана, а то и двух, без торбочки с упихнутым туда перекусом и дорожной подушечкой - как так?
Все её путешествия с перелётами были предприятиями основательными и серьёзными, требующими особого подхода, сосредоточенности. Она б рискнула утверждать, что особого состояния духа. Просчитать все возможные потребности и риски наперёд, составить список, сыграть в тетрис, тщательно трамбуя вещи, взвесить, прикинуть вес по возвращении, выложить что-то, положить обратно, снова выложить, снова взвесить, прикинуть, можно ли купить необходимое на месте и хватит ли на это денег и не жалко ли, хрупкое внутрь, обернуть мягким, ценное не класть, замок, плёнка... И вот тогда она – летела с родителями на длинный отдых в жаркой стране по горящей путёвке, или отправлялась на полгода по обмену в Швецию, или даже если на три недели на языковые курсы – тоже не хухры-мухры, или во Франкфурт на работу на выставке, туда же на повышение квалификации...
А сейчас будто вышла в тапочках и домашней одежде в магазин за углом.
Непривычно было не видеть вокруг себя толпы, торопящейся на тот же рейс. Ведь и на вокзалах, и в очередях, и в метро в час пик вроде хочется отгородиться, но человек неизбежно – часть общего скопления. Сейчас же они с Германом были вольные соколы, не привязанные к расписаниям и светящимся строчкам табло – так Карина ощущала. И, конечно, непривычно было шагать по бетонному покрытию не к трапу, а к отдельно стоящей, поджидающей их серебристо-белой «птичке».
Об этом всём она и думала, пока Герман привычно осматривал и проверял машину перед взлётом.
- Ну что, погнали! – весело подмигнул Рихтгофен, получив разрешение на взлёт.
В ту самую заветную секунду, в миг отрыва от земли Карина не смогла скрыть сияющей улыбки, даже закусила губу.
Герман подколол:
- Что, ощущения специфические? Читывал я одну преглупую книгу, там барышня тоже вечно губу закусывала!
- Чего? – покраснела Карина.
- И ещё глаза закатывала! И распадалась на тысячу кусочков, как расхераченный британский «сопвич» над Соммой! – ехидно добивал барон.
- Боже, Гера! Ты читал этот шлак?! Тебе фильма мало было?
- О, ну, ты ж тоже читала, а то откуда ты знаешь, какими там словами писано?!
- Ну окей, читала!
- Тянет же нас иногда на всякое дерьмо! Даже если знаем, что дерьмо!
И они расхохотались. Конечно, речь шла о нашумевших в своё время «Пятидесяти оттенках серого»: они посмотрели этот фильм вместе забавы ради и большую часть времени состязались в ехидстве. А в один момент разразились возмущёнными возгласами и фырканьем: когда герой сухо сказал, что он не романтик, а потом взял героиню в полёт и продемонстрировал свои пилотские навыки. Как он посмел допустить такое противоречие?! Значит, летать – это за романтику не считается?!
- Не картина, а чепуха на постном масле, - торжественно изрёк свой вердикт Рихтгофен. – Да и вообще, нашли, чем красоваться! У нас всё лучше! - Что и не замедлил тогда доказать.
Потом оба, как выяснилось, попробовали прочесть книгу и вывод сделали одинаковый: она ещё хуже фильма.
Сейчас Карина с улыбкой вспоминала эти курьёзы, любуясь нордическим профилем Германа – он так эффектно смотрелся на фоне неба. Она любовалась его страстной сосредоточенностью. Хотелось тронуть его. Когда он тянул ручку на взлёт – она с трудом удерживалась, чтобы коснуться тыльной стороны его ладони, когда жал на снижение – тоже. Да, даже его плеча, даже щеки – но уж это было бы точно лишним, как понимала Карина. Почему-то очень хотелось положить руку ему на бедро и погладить то место, куда угодил осколок. Конечно, она сдержалась. Пытаясь скрыть волнение, она большую часть времени вспоминала, как в учебнике физики определялись перистые облака, как кучевые, а ещё расспрашивала Германа о принципе работы приборов.
Вторым искушением было вполне, как она полагала, естественное. После полётов на «альбатросе» во Франкфурте её так и подмывало хулигански попросить: «А давай щас бочку! Не, лучше петлю Нестерова!». Этого она тоже не сделала, но барон снова подшутил над её смущённым, сияющим лицом.
Всего через сорок минут они были в литовской столице. Быстро пройдя границу, они доехали до города на удачно подвернувшейся электричке - минут за семь.
- Это магия, - пошутила Карина, - хоть от Минска и близко, но всё равно же путешествие. А тут – раз! – и на месте!
- Это не магия, это техника! - широко улыбнулся Герман.
Вильнюс, казалось, тем хорош, что, направившись от вокзала к Старому городу, можно идти куда глаза глядят – всё равно будет, на что посмотреть.
Когда они прошли через старинную Острую браму, перед ними развернулся целый калейдоскоп: смешение стилей и эпох, лавочек и костелов, туристов и велосипедистов.
Верно когда-то говорила Алеся о своих впечатлениях: краса и гордость Вильнюса – башня Гедимина, храмы, гора Трёх Крестов, но очарование – в переулочках, закутках и арках, в вездесущих арт-объектах, рисуночках, надписях – короче, в деталях.
Улицы перетекали одна в другую, ветвились бесконечными капиллярами, и Карине безумно нравилось блуждать в этих старинных лабиринтах. А вот Рихтгофен с неудовольствием проворчал:
- Тут чтоб по улице пройти, хорошенько вдохнуть надо.
Вообще, чем дальше, тем раздражительнее он становился, хоть и старался это скрыть. Карина это чувствовала. Она уже знала, что Герману вообще очень неуютно в тесных замкнутых пространствах - поэтому время от времени они старались выйти на какую-то площадь, во двор или к реке.
На него произвело странное впечатление и другое:
- Я такого нигде не видел! Вот стоит дом-конфетка, а соседний – как после бомбёжки, ей-богу.
- Ай, не знаю, по-моему, прикольно! Такой вот местный колорит, – пожала плечами Карина. – А вообще, повреждения имеют своё очарование.
Ей однозначно нравилась трогательная потрёпанность этого города. Обшарпанная краска и штукатурка, выбоины, трещины на зданиях – всё это казалось ей живописным. Как художник, она замечала, что у некоторых людей бывает так: в молодости их можно назвать красивыми, но только в зрелости – милыми, потому что возрастные изменения придают им характерность и трогают сердце. Так было и с Вильнюсом.
Но в целом Герману там понравилось. Особенно ему запали в душу церкви, и он сделал кучу фотографий с разных ракурсов.
- Каждый виденный мной храм – попадает в инстаграм! – пошутил он.
Конечно, они пошли посмотреть на знаменитую икону Матери Божьей Остробрамской.
По тёмной крутой лестнице поднялись они в часовенку над воротами. Там стены были серебряными. Карине особенно запомнилось, что вся металлическая поверхность была усыпана разного размера сердцами, и из-за мягких их очертаний казалось, что они стекают по стене, как пелена дождя. За мраморным ограждением в виде балюстрады, между колонн на возвышении сияла Она в великолепии золотых лучей и одежд. Барон долго стоял в молчаливом созерцании.
Потом, во время по набережной, он попросил тихим, несмелым голосом:
- Карин... а сделай руки вот так, как на иконе...
Она удивилась, но приняла нужную позу.
Герман смотрел на неё с каким-то пронзительным, сверхъестественным благоговением. Затем порывисто взял её руки в свои и поцеловал их, нагнувшись в глубоком поклоне.
- Ой, Герман... ну что ты... – смутилась Карина.
В этом увиделось ей что-то немного болезненное.
Как и его странное замечание, когда они вместе любовались легендарным костёлом Святой Анны. Лёгкий, словно из тёмно-красного кружева кирпичный храм пронзал небо готическими шпилями, и Герман завороженно глядел на них, подняв голову. И в какой-то момент тем же тихим, отстранённым голосом проговорил:
- Он цветом, как запёкшаяся кровь... Кружевная кровь...
Карине стало слегка не по себе, хотя она знала, что время от времени он может выдать что-то этакое.
А на следующие выходные они полетели в Латвию. На фото с туристических сайтов все прибалтийские столицы выглядели похоже: старинные площади, острые шпили, башенки с часами, пряничные домики, брусчатка. Карина догадывалась, что сходство может быть не таким большим. Но она поразилась, насколько Рига отличается от Вильнюса.
На самом деле, она уже успела здесь побывать - просто воспоминаний как таковых не осталось. На пятом курсе, отправив руководителю солидный кусок диплома, добив зимнюю сессию, Карина с чувством исполненного долга и чёрными кругами под глазами отправилась в круиз Прибалтика-Стокгольм. Она хотела развеяться, снова побывать в своей любимой Швеции, подлечить расшатанные нервы - то есть, как-то вознаградить себя. Вместо этого поездка превратилась в кошмар. Карина, уже садясь в автобус, испытывала лёгкое недомогание. Но копилка была вскрыта, билеты куплены, решение принято - а об этом путешествии мечталось давно. «Авось, пройдёт» - и она решила мужественно терпеть. Мало о чём она потом жалела больше. Дорога была мучительно бесконечной. Если Стокгольм и Таллинн оставили впечатления, хоть и смазанные субфебрильным состоянием, колотьём в груди и приступами тревожности, то в Риге она слегла и не ходила ни на одну экскурсию. Выползла из отеля всего один раз - в ближайшую аптеку. Так что Рига, грубо говоря, не засчитывалась.
Когда она рассказывала эту историю Герману, то не удержалась от повторного замечания:
- Я думала, помру! Это ж такое расстояние до этого проклятого парома на автобусе пилить! А тут - раз и на месте!
- Да я сам кайфую, - мечтательно отозвался Рихтгофен. - Вот представь, оказались бы у нас году в двадцатом машины с дальностью полёта тысяча восемьсот километров... Всё, п**здец, Лондон бы к х*ям спалили! Всё б разнесли! Ууу, сука, мечта всей жизни! - прорычал он. - Что кайзера, что моей!
У Рихтгофена шутки постоянно были то агрессивные, то странные - но было всё же ясно, что он шутит. А сейчас в его голосе звучала неподдельная ненависть.
- Не жалуешь ты англичан, ох, не жалуешь... – чуть поморщилась Карина.
- Мне их любить не за что! - рявкнул Герман.
Она лишь молча уставилась на проносящиеся облачные клоки за стеклом. Логично - он с ними воевал. Но откуда столько чернейшей злобы? От расспросов она воздержалась, видя, насколько барон не в духе. Она подозревала, что задела болевую точку. Всю дорогу Герман пытался справиться со своим настроением, но ему плохо это удавалось.
Латвийская столица встретила их ветром и холодным солнцем сквозь беглую вуаль облаков. Карине пришлось плотней запахнуть кардиган, когда они сошли с автобуса.
Экспозиция ничуть не напоминала Вильнюс с его игрушечным вокзалом и овальной растянутой площадью. Сбоку от платформ сверкал бликами широкий канал; он буйно зарос кувшинками, и даже сверху было видно, какие у них мощные, жирные стебли. А за ним громоздились...
- Ого, да это ж ангары для дирижаблей! – воскликнул Рихтгофен. – Вот где наши цеппелины стояли. Эх, ВКЛ – славные были союзники. Правда, досталось им, мама дорогая. С одной стороны Россия, с другой Польша – война тоже на два фронта. Господи, забыл фамилию того придурка, что вздумал поляков в Антанту затянуть... Неважно. Всё равно они потом на нашу сторону перешли. Ну, а что. Мы озаботились этой хренью отдельно и пуганули их маленько. А куда деваться? Жить захочешь, не такую позу примешь.
Назавтра с утра Герман собирался парить над Балтийским морем, а Карина – пройтись по магазинам.
Старый город с его средневековыми улочками произвёл на них впечатление в тот раз, но поразило в самое сердце совсем другое. Югендстиль, иначе называемый ар-нуво или модерн.
Маргарита фон Виттельсбах была без ума от новомодных течений. Она выписала из Праги художника Альфонса Муху, чтобы он оформил её будуар и салон. Маленький Герман был маминым любимчиком и поэтому проводил столько времени в её комнатах: светлых, изысканно украшенных и уставленных растениями. Он полюбил цветы, утончённую обстановку и не видел в том противоречия с другими своими наклонностями, грубыми и воинственными. Его мать отличалась подобным же восприятием: ведь это именно она настояла на том, чтобы сын следовал зову сердца и отправился в офицерское училище в Кобленце.
А по Риге они ходили с запрокинутой головой. Во-первых, здания здесь были выше вильнюсских, а во-вторых, их завораживал бег и сплетения линий, ритм окон и карнизов, богатство растительных орнаментов.
- Какая красота! - замирающим от восторга голосом произнёс Герман. - У нас во Франкфурте тоже были такие дома, но чтобы столько! А тут просто рай! Ходишь и душой отдыхаешь. Мне много чего по сердцу, но югендстиль - это любовь! Мне это сочетание изысков и насыщенности нравится: чертовски изящно, красиво и - много!
- Вот поэтому ты и одевался вечно, как кайзер Вильгельм, - подколола Карина.
- Ну да, а чё, - беззлобно отозвался Рихтгофен. – А скажешь, плохо?
- Хм... – призадумалась Карина. – Знаешь, удивительно: у кого-то другого это могло бы смотреться нелепо, чрезмерно, а ему все эти гламурные мундиры в самый раз. И... тебе тоже.
- Вот то-то же! – торжествующе воскликнул барон.
И отовсюду со стен глядели бесконечные женские лица, так что он пошутил: «Говорят, у стен есть уши, а здесь, в Риге, - ещё и глаза!».
В первый день они захватили Старый город только краем. Почему-то их отнесло совсем в другую сторону, прочь от реки, за городской канал – и там тоже они часто замирали, разглядывая пышно украшенные здания. Но чем дальше от центра, тем более затёртыми, обветшавшими они были, тем более печальный имели вид. И это была не фигура речи. Величественно возносящиеся, и такие мрачные, тёмные стены. Обшарпанные, зловещие. Порой словно закопченные, с отвалившимися кусками лепнины, выбоинами в стенах. И маски на них излучали уже не загадочное спокойствие сфинкса. Герман снова удивил выражением:
- Тебе не приходилось такого слышать – «горящая скорбь»?
- Нет, - робко удивилась Карина.
- А здесь именно оно...
«Где он только это вычитал?»
Если в центре здания в стиле модерн излучали возвышенную, хоть и с ноткой кокетства, красу, то здесь изо всех щелей сочилась чернота. Все тени так ложились, все цвета так воспринимались глазом.
Карина знала свою повышенную чувствительность, но и её неприятно поразило то, что в отдельные моменты щиплет в носу. Герман побледнел, и его профиль выражал и отрешение, и страдание. Бог весть, о чём он думал тогда. Он был красив. Но это и пугало.
- В этом городе живёт смерть... – прошептал он. – Пойдём.
И она последовала за ним, судорожно сглотнув.
Везде их преследовало ощущение ветхости, запустения и разложения. Казалось, в воздухе разлит тонкий аромат ладана и пыльных похоронных лилий. Впрочем, смешанных запахов озона и бетона было достаточно: Герман нервничал, потому что воздух пах грозой, и назавтра погода могла оказаться нелётной. Хотя, казалось, он почти наслаждается своим дурным настроем. Лицо его было не только угрюмо, но и почему-то вдохновенно. И Карина почему-то понимала его. Было что-то бесконечно подавляющее, но одновременно романтическое в этих безлюдных серых улицах с полузаброшенными домами.
Они брели мимо какого-то фабричного строения со щелястыми копчёными стенами, свернули на кривую улочку, и тут он выдал сразу два злых комментария. Сначала увидел, что кто-то изгадил стену малохудожественными граффити, причём поверх лепнины, и глухо прорычал:
- Руки бы поотшибал паршивцам...
Потом оказалось, что улица носит имя Аристида Бриана.
- Интересно, какого хера назвали улицу в честь этого лягушатника? Тут явно кроется какая-то погань... – прошипел Рихтгофен, а Карина не осмелилась пояснять, в честь чего, предположительно, рижская улица называется так, а не иначе.
Вообще, они больше молчали. Молчали и фотографировали.
В том числе характерные деревянные дома, на досках которых нередко тоже красовалась мерзкая писанина. Тут и там из окон свешивались латвийские флаги. «Врагу не сдаётся наш гордый варяг», - невольно хмыкнула Карина, потому что именно кораблями, терпящими бедствие, виделись ей эти потёртые дома.
Они дошли до – как оказалось – бесконечно длинной улицы Мира, или Миера йела. Там ходил трамвай. Хотя на первый взгляд её рельсы казались такими же мёртвыми, как в Минске на Октябрьской. Ещё более пикантным было то обстоятельство, что трамвай (он всё-таки регулярно оглашал окрестности звонками) проползал прямо между склепами и надгробиями – никак не огороженными. Это был парк. Просто парк – разбитый на территории старинного кладбища. Между фамильными усыпальницами и могильными плитами восемнадцатого века кто-то выбегал на пробежку, кто-то шёл с коляской, кто-то выгуливал собаку – и никого ничто не смущало.
Они успели пронаблюдать это, потому что Рихтгофен окинул это место странным, не лишённым удовольствия, взором и сказал:
- Так, пошли за пивом.
И вскоре они сидели в траве каждый с банкой пива в руке, прислонившись к чьему-то безымянному саркофагу – и наблюдали за местными.
Потом они брели по почти безлюдной, тихой улице Мира. Пару раз Герман шёл исследовать заброшенные строения. Там ему нравилось высвечивать фонариком самые тёмные уголки и забираться по шатающимся, опасным лестницам. Карина не понимала, зачем бы это делать, а он говорил о каких-то «трофеях» - ими стали однажды фотографии сороковых или пятидесятых годов, в тот день он любовно вглядывался в эти чужие снимки и словно пытался прочесть там что-то своё, а Карина смущённо наблюдала за ним в отеле.
Ещё он изъявил желание пойти в Музей югендстиля. Сложно было предсказать, чем обернутся для него воспоминания о прошлой жизни. Но вот они оба всходили по знаменитой завитой лестнице, что так часто появлялась на фото туристических сайтов.
Тут царила тишь, как на старых рижских улицах с покинутыми домами. Возможно, здесь обычно было более людно. Но сегодня они оказались единственными посетителями.
В первой же комнате она ощутила, как по телу бегут мурашки. Воздух вокруг задрожал и начал перетекать тепловатыми волнами, толкаться комочками в плечи - стало страшно.
Да, она испытывала это уже несколько раз, но к такому, наверное, нельзя привыкнуть. Как в дыму костра, плыла реальность, доносился, словно издали, голос: «Карин, Карин, ты тоже это видишь?!»
Карина ощущала, что плечи её внезапно стали голыми. Исчез кардиган. Зато атласом охватили кожу перчатки до локтя.
Доносился его взволнованный голос: «Миленькая, смотри! Это же Гётештрассе и наш зимний садик!».
Очертания проёма были одинаковы. Всё так же бил белый пасмурный свет. Так же темнели стебли и листья цветов на фоне балкона.
Она была уже не уверена, где находится и кем является. На всякий случай глянула вниз, туда, где должны были находиться рваные джинсы и белые балетки. Она увидела кремовое платье, усыпанное бисером.
- Карин!
Он подняла взгляд.
Герман стоял перед ней в своём полевом мундире, но при наградах.
- Чёрт подери, что происходит?!
И тут плавными волнами хлынула медленная граммофонная музыка с потрескиванием.
Она давила и накатывала с плеском от каждого такта.
Сами стены говорили с ними и словно давили.
Карина ощутила что-то вроде гипноза.
Ум и движения были чёткими, но не оставляло ощущение, будто ей управляет чья-то чужая воля.
Она дала руку Герману, и они закружились в танце. При этом у него тоже было странное выражение лица – мечтательное, отстранённое и трагическое одновременно.
В какой-то момент музыка оборвалась.
Они опомнились посреди салона и сразу же тревожно обернулись.
Тишина была мёртвой.
Они замерли в центре музейной комнаты, а очертания окружающих предметов слегка вибрировали и расплывались.
Рихтгофен был бледен как полотно и тяжело выдохнул:
- Карина... с тобой тоже сейчас было это?!
- Да,- упавшим голосом отозвалась она. – То есть мы оба...
- ...люди в здравом уме…
- ...вот именно! Должно же быть какое-то объяснение, - бормотала она. - Это... это ведь прошлое...
- Да, - снова шумно выдохнул Герман, - оно самое... оно, проклятое... прости, но мне сейчас дико нехорошо...
От наползающей жути Карине тоже стало дурно, накатила слабость. Но на него и вовсе было смотреть страшно: расширенные в ужасе глаза, взгляд в одну точку, трудное дыхание и сжатые кулаки. Он явно напрягал все силы, чтоб удержать внутри какое-то бушующее чувство – разрывающее грудь, но полностью иррациональное. Вот последнее и злило его и усиливало страдания.
- Пошли отсюда, Гера, пожалуйста...
Они еле выбрались на людную улицу, и Карина заявила, скользя взглядом по окрестным вывескам:
- Кофе. Кофе. Можно чай. Но лучше кофе.
В кофейне оа уставилась на свои руки, обхватывающие фарфоровую чашку. Что ж, серебряная стрекоза на кольце смотрелась игриво и жизнерадостно. Но Кариной до сих пор владело болезненное, тошнотворное ощущение.
- Бог его знает, нормально ли это, - проговорил Герман приглушённым голосом. – Раньше я переживал такое постоянно... когда стремился к тебе... искал... Может, отвык?.. Боже, Карин, мне плохо... не могу... что такое?!.. не хочу!.. стоп!..
Его лицо было застывшим в тот момент и могло украсить любой из рижских фасадов в своей неподвижности – но из глаз неудержимо хлынули слёзы. Он сидел, окаменев, устремив взгляд вдаль – а по щекам ручьями стекала прозрачная влага.
- Герман, что с тобой?!
Карина сорвалась с места, упала на стул рядом с ним, обхватила за плечи, принялась гладить по широкой спине.
- Гера, поговори со мной, хороший... Что ты увидел? Что?
- Ах! – с досадой вскрикнул Герман.
Он вырвал из стоявшей на столе корзиночки бумажную салфетку и принялся старательно вытирать лицо. Он очень стыдился своего приступа «на ровном месте» - хотя был он, конечно, не беспричинным.
Рихтгофен какое-то время смотрел в сторону и заговорил с тяжёлым вздохом:
- Карин, зря я не посмотрел картинки, что там в том музее. У нас ведь квартира во Франкфурте была обставлена практически так же. Та, где мы собирались жить после войны.
- Но это же хорошо, разве нет? – осторожно уточнила Карина, беря его за руку.
Он ответил не сразу. И проговорил с трудом:
- Вот именно, что нет. Совсем не хорошо. Мы не успели туда въехать. Правда, ты пробыла там... три дня... до похорон... А я как вошёл, так и увидел наш дом - на следующий день... Так... тихо без тебя и пусто...
Голос его дрожал, и Герман с отчаянным раздражением отшвырнул уже третью салфетку, мокрую насквозь.
Карина смущённо кашлянула. Дело в том, что она уже не раз, просыпаясь среди ночи, замечала, что Герман мечется или постанывает во сне. И несколько раз она видела, что лицо его влажно от слёз. Ей было больно за него. Но ещё и стыдно, хотя она не была уверена, как именно стоит поступить. Не будить его? Но он продолжит мучиться. Разбудить? Но тогда он узнает, что обнаружена его слабость.
Карина всегда считала, что всё устроено странно: девочкам почему-то можно плакать, а мальчикам нет – хотя они могут подвергаться перегрузкам ещё более жестоким.
Только после того, как Рихтгофен рассказал ей историю их знакомства, она поняла, что он не считает проявления переживаний чем-то постыдным. Он относился к примечательному немецкому типу - сочетание сентиментальности и жестокости, и считал это сочетание естественным.
Что пугало его и казалось отвратительным – бесконтрольность состояния.
Сейчас миры и пространства никак не пересекались между собой, она видела чёткость линий и вполне была уверена, что ничто не напоминает её недавний пугающий опыт. Но она видела, что эмоционально Герман сейчас полностью в прошлом. Как тогда, когда на прогулке с Алесей кинулся наземь. Кое-что так же сильно сшибало его с ног, как та бомбёжка в Нанси.
Дрожащей рукой он поднёс к губам чашку с остывшим кофе и осушил её залпом.
- Герман, пойми, я с тобой. Я жива. Я здесь.
Она крепко сжала его предплечье и придвинулась ближе.
- Да. Всё так, - бледно отозвался Рихтгофен. – Ты со мной...
- С тобой. И всё в порядке. Я здорова и невредима. Нет никакой войны. Нет никаких болезней. Мы в безопасности, - терпеливо повторяла Карина.
Она уже успела вычитать, что в такие моменты лучше всего убедить человека, что ему ничто не угрожает, пусть даже механическим повторением. Прикосновения также были важны, и Карина то тесно приникала, то ласково жала его руку, то гладила. И попросила:
- Ну, давай, Герман, обними меня...
Он схватил её так, что стало трудно дышать.
На пути к отелю он был неразговорчив. Она написала Алесе по поводу пережитого: «Что это? Как такое предотвратить? Насколько уместно нам появляться в Риге? А что, если полетим в Германию? Леся, ответь!». Та написала: «Подожди, я думаю...». Карина не дождалась и легла спать. Ночью Герман снова не отпускал её. И она, наконец, поняла, с чем были связаны те случаи, когда она среди ночи просыпалась, не в силах продохнуть его этой медвежьей хватки и пышущего жара. Ему было важно ощутить, что она никуда не денется.
Хотя на следующий день Рихтгофен ничем не выдал своих сокрушительных переживаний. После завтрака в «Лидо» на вокзале он бодро отправился в аэропорт, может, лишь особенно долго и нежно целовал её в щёки: в том числе и в благодарность за понимание и поддержку.
«Иди полетай, сокол», - подумала она, смутно улыбаясь вслед отъезжающему автобусу. Она хорошо помнила, что небо действует на него исцеляюще.
И правда, Герман вернулся улыбающимся и умиротворённым. Конечно, они снова отправились на прогулку. В этот раз решили держаться подальше от похоронного влечения города за Каналом. В конце концов, для «альтернативы» всегда найдётся время, но стоит поставить галочку и в графе «туристические места».
Им вполне понравился замок, булыжная мостовая крутых улочек, старейшие жилые дома – «Три брата» в Старом городе. А Карина была без ума от дверей и постоянно их снимала: в большинстве своём «волшебные» двери принадлежали домам, построенным всё в том же югендстиле.
Благо, в здешних местах он не производил жутковатого впечатления, и от зданий веяло, скорее, праздником.
Рассматривая маскароны и статуи, они пытались разгадать выражения лиц. Проходя по улице Яуниела, остановились перед знаменитым домом, где снимали «17 мгновений весны». В пасмурном, сероватом свете выражение маски над входом казалось не то полным тихой печали, не то безразлично-отрешённым. Они заспорили, и вдруг сзади донёсся весёлый голос:
- Эй, разведчики! Не это высматриваете?
Они резко обернулись, Карина ахнула:
- Что ты тут делаешь?!
Прислонясь к стене дома, на другой стороне улицы стояла, осклабившись, Алеся: чёрный китель с узкой юбкой, неизменные очочки и в руках почему-то горшок с геранью.
- В командировке! И не спрашивайте, слежу ли я за вами - конечно, да! - ухмыльнулась Стамбровская. - А цветок я вон на том окне стырила, ну так, по приколу. Иду, смотрю: какие люди в Голливуде! Дай, думаю, шуткану.
- Шалость удалась, - засмеялась Карина.
- Ну ты даёшь, Палыч, - хохотнул Герман, - точно следишь!
- Что это у вас за тема такая? - фыркнула Карина. - Отчества менять, да ещё и пол?
Стамбровская и Рихтгофен заговорщицки переглянулись, улыбаясь во весь рот: словно молча решали, стоит ли пояснять - или их сочтут слегка с приветом. В итоге Алеся, откашлявшись, произнесла:
- Мы с Герой просто решили, что похожи на двух деятелей времён второй мировой, ну, как «второй мировой», они и в тридцатые шустрили...
Карина чуть не поперхнулась:
- Чего?!
Откровенно говоря, она в каком-то смысле жила на пороховой бочке. Было ясно: тема отношений с Германией в двадцатом веке весьма щекотлива, а информация - в открытом доступе. Зная темперамент и натуру Рихтгофена, она постоянно ждала взрыва. Но его не происходило. Неужели он сумел абстрагироваться - и решил, что к событиям этого мира не имеет ни малейшего отношения? Было похоже на то - судя по тому, что он мог так шутить.
- Ну, два похожих чувака, - терпеливо повторил Герман, - вылитый я и вылитая она.
- Понимаешь, Карин, есть два противоположных архетипа деятелей...
- Один - это начальник спецслужб, - заговорил Герман, - мутный очкастый типчик - вечно тёмные делишки стряпает, на вид ботан ботаном, но реально опасный, ваще маньяк, и вот вроде неприметный, а по полномочиям может всего дофига, и претензий на власть у него тоже дофига...
Карине постепенно становилось нехорошо.
- А второй, - подхватила Алеся, - это пафосный маршал, герой войны, агрессор и красава, ходит медалями бренчит, весь на понтах, на стиле - в белом кителе фотки самые крутые, по-моему - и полномочий тоже много, но чтоб на верховную власть замахнуться... хотя претензий тоже дофига! А, и он ещё трофеи п**дить любит.
У Карины уже перехватило дыхание. А эти двое стояли и зубы скалили.
- Ну?! Ну?! Ты чё, не догадываешься?
Она еле выговорила:
- Нет.
- Это ж легко! Ну, они ещё враждуют!
- Простите, нет... - выдавила она.
- Карина, не тупи! Берия!!! - заорал Герман, яростно ткнув в сторону Алеси.
- Жуков!!! - в тон ему заорала и ткнула Алеся.
- Лаврентий Палыч!
- Георгий Константиныч!
И они кинулись обниматься, вопя, как дураки:
- Шоб ты сдох!
- Взаимно!
«Господи ты боже мой, ну что за дебилы...» - подумала Карина, обессилено выдыхая. Всё это было очень дико, особенно учитывая обстановку. Но она была рада любому моменту, помогающему Герману поднять настроение.
Вчерашний случай её изрядно обеспокоил, и она отвела Алесю в сторону, чтобы спросить об этом.
- Вы открыли портал, как тогда, когда он призывал тебя во Франкфурте – поздравляю.
Но выражение её лица было далеко от праздничного.
- Я так понимаю, книгу мою ты не читала, - сурово проронила Алеся.
Она имела в виду ту самую каноничную биографию Рихтгофена в красном кожаном переплёте. Карина залилась краской. Она действительно не решалась всерьёз подступиться к этому тому, и не только из-за его внушительного вида.
- Н-неправда... я читала её, - робко возразила она.
- Да, видимо, так же, как студенты, которые отвечают на двойку и говорят: «Я учил»! – возмутилась Стамбровская. – Карина, я не понимаю! Я что, зря дала тебе пособие для адаптации? Соберись! Что с тобой не так?!
- Ну, - уже изрядно опешив, произнесла Карина, - у меня такое ощущение, когда читаю, будто я за ним подглядываю. Это как-то непристойно и подло.
- Ничего не подло, когда речь идёт о разведке и о благе твоей страны, - отрезала Алеся, - или ближнего, - со значением, подчёркнуто прибавила она.
- Я думала, будет лучше, если Герман расскажет всё сам, - кашлянув, парировала Карина. – Если не всё – то, что сам посчитает нужным. Я думаю, он имеет на это право! Это вопрос элементарного уважения.
- Я на сто процентов уверена, - ядовито выговорила Алеся, - что ты читала соответствующие материалы, и тебе не могло не попасться на глаза, что люди, страдающие ПТСР, весьма и весьма неохотно делятся своими болезненными переживаниями и деталями воспоминаний. Что, не было такого?
Она вздохнула. Да, нельзя было не признать: Герман всегда был немногословен и явно пытался сдерживаться любой ценой. Лишь по некоторым, отрывочным его словам и по тому, что Карина всё же осмеливалась прочесть по диагонали, восстанавливалась, широкими мазками, картина происходящего.
Карина должна была сознаться в собственном малодушии: ей тоже – тоже было больно ворошить прошлое Рихтгофена.
- Твоему вояке изрядно досталось, - проронила Алеся. – Причём повторно. Он потерял всё – дважды. Когда попал в плен к англичанам – потерял веру в людей. Когда попал в фавориты к кайзеру – улетучились её ничтожные остатки, точнее, он понял, что подвоха можно ждать и в самой завидной, распрекраснейшей ситуации. К концу войны, на момент гибели у него не стало жены, ребёнка, боевых товарищей. Удет погиб во время бомбёжки, Лёрцер, когда Рихтгофена убили, был опасно ранен в голову, и были уверены, что он не выживет. Выжил чудом – но умер от осложнений через два года после войны. Вот такая весёлая судьба легендарных трёх товарищей.
Карина стояла с опущенной головой. Ей было тяжело это слушать. А Алеся продолжала перечислять и рассуждать:
- Сильную процветающую родину, успехи которой окрыляют, барон тоже потерял. Нет, с Германией в моей вселенной не случилось версальского кошмара. Но сама посуди, что это за окончание войны? Все участники остались практически при своём, завоевания и победы были пирровыми. Границы мало отличались от предвоенных. Все просто устали. И прокляли всё это дело. Как тебе такое? Столько сил и крови – и в пустоту, ради ничего? Уж ты поверь мне, в двадцать третьем году это было ясно. Ладно бы это. Страны и не такие кризисы переживают. Повторяю, Империя ещё легко отделалась по сравнению с нашим миром. Он мог бы жить, если б у него была ты. А так... Самое главное, что он потерял – это силу, желание и волю к жизни.
Карина порывисто вздохнула. А Алеся не прекращала свою тираду:
- Второй раз у него случилась потеря, когда он воскрес в результате транслокации. Он вернулся к жизни, но потерял свой мир. Хорошо, ты когда-нибудь мечтала уехать в Швецию?
- Да, было дело, - созналась Карина.
- Почему не свалила?!
- Поняла, что в Минске мне комфортнее! Я могу нормально заработать и прожить. Мне не от чего бежать. Мне всё-таки ближе своё, - смущённо сказала она.
Карина, как и Алеся, принадлежала к странному поколению, которое теряется, что более постыдно: гореть желанием смыться из страны или хотеть остаться. А Алеся свой выбор сделала. Хотя он был непростым.
- А я не удержалась, - задумчиво произнесла она, - и переехала в ВКЛ. Но у нас с Германом совсем разные ситуации. Во-первых, я могу шастать туда-обратно, как захочу, а он нет. Во-вторых, семидесятые там и двадцатые здесь не отличаются практически ничем. А представь, если б тебя закинули куда-нибудь... может, я и хвачу сейчас маху, но представь – во вселенную «Звёздных войн»?
- Да уж...
- Всё, что у него есть в этой жизни – это ты.
- А друзья? Например, ты? – вырвалось у Карины.
Алеся фыркнула и повела плечом. Она сняла очки и взялась тщательно протирать пластик.
- Ну ты даёшь, Карин. Это совсем не то.
- Так что же нам делать?
- Да вот ничего особенного, стараться иногда соломки подстелить – вчера вы в музей совершенно зря пошли, но кто ж знал, - устало вздохнула Алеся. – От тебя одно требуется: любить и жалеть. Это иногда главное. Тоже требует умения. Но реально главное.
Она отрешённо и меланхолично прикрыла глаза, отворачиваясь вполоборота к улице. И можно было догадаться, что сейчас она вспоминает Юрия Владимировича.
Карина затушила сигарету. Мягко качнулась за спиной дубовая дверь, и они вернулись за столик в средневековом ресторане «Розенгральс». Герман посчитал, что туда они должны зайти обязательно: во-первых, в меню была его любимая с прошлой жизни дичь. Во-вторых, ему нравилась обстановка: тяжёлые подземные своды, массивная деревянная мебель, железные кованые люстры, приглушённое освещение – сплошь игра оранжевых отсветов и густых теней. Алеся тоже наслаждалась романтическим мраком здешней атмосферы и так и светилась от удовольствия. С хулиганской усмешкой она процитировала зловещим голосом известную песню:
- «Мне больно видеть белый свет, Мне лучше в полной темноте, Я очень много, много лет Мечтаю только о еде...»
- Ахаха, лучше и не скажешь! – расхохотался Герман. – Это откуда вообще? Это ты про меня стихи написать решила?!
- Нет, это песня одна, я тебе её скину, - засмеялась Стамбровская.
Они с Германом даже попробовали сделать фото на его айфон, чтоб запечатлеть красоту момента.
Карина задумалась. Чудно получалось, ей раньше не была особенно близка тёмная эстетика. А с Рихтгофеном она постепенно втянулась. Что раньше вызывало у неё либо лёгкое недоумение, либо не совсем приятные переживания, теперь казалось очень даже «прикольным». Она поделилась этими мыслями, и Алеся добродушно произнесла:
- На самом деле, это здорово – расширение восприятия, как-никак. И вообще, немножко хтоники в жизни не помешает. Ой, кстати! А давайте усугубим, причём в моём стиле!
- Как же?
- А пошли в музей КГБ!
- Тут такое есть?!
- Пфф, ребят, ну вы даёте! Как вы в Ригу летели, неужели нигде о нём не прочитали?
- Ну, мы-то не ты, у нас же нет таких специфичных интересов и профдеформации, - заметила Карина.
- Стоп, стоп, профдеформации нету, а интересы есть! – возразил Герман.
Совсем недавно он увлёкся спецслужб, и они с Алесей постоянно обсуждали такие темы, как методы допроса или вербовки и историю «органов» в обоих мирах. Так что шутки шутками, а они действительно отправились в музей. Он находился в тёмно-сером угловом здании на улице Бривибас. Карина не до конца понимала их восторги, но там Рихтгофен и Стамбровская всё рассматривали, вычитывали и обсуждали по два раза и, конечно, фотографировались так и этак.
Карина усмехнулась: «Чем бы дитя ни тешилось...».
Алеся в тот момент тоже частично развеяла смутное чувство, потому что явно наслаждалась таким времяпровождением. Зная, что она ведёт серьёзную оперативную работу, хоть Алеся и не сильно о ней распространялась, Карина каждый раз ощущала неловкость, сообщая о проблемах. Ведь после этого Стамбровская объявлялась моментально.
- Слушай, но ты ж учти: у меня и возможности другие, не такие, как у вас, - выразительно глянула она поверх очков, мягко беря Карину под локоть. – И ещё: я сказала, что в Риге по работе. Но, ребят, вы и есть моя работа, по крайней мере, часть её – так тебе морально легче? – снисходительно усмехнулась она. - А если работа состоит в том, чтобы общаться с хорошими людьми, никакого напряга.
- Ух, жалко, что мы не в Москве! – с жаром воскликнула Стамбровская, выходя на улицу впереди них. – Тогда б мы и ещё могли б усугубить – ну вот вообще чтоб темой упороться! Там есть шикарное место, бар под названием «Разведка». Там фотки, приборы, оружие – много! И классная выпивка, и недорого.
- Круто! Мы как раз в следующие выходные летим в Москву! – заявил Рихтгофен.
- В смысле? – переспросила Карина.
- Извини, я испортил сюрприз, - сияя улыбкой, сказал он. – Я взял билеты на концерт Eisbrecher.
Алеся подмигнула. Выходные у её друзей обещали быть интересными.