Здесь нет выдуманных историй, фамилии действующих лиц сохранены. Рассказ написан от лица главного героя Николая Пасечника. В нём вы, может, узнаете своих родных и близких. А, может быть, кто-то из «старой гвардии» фронтовиков вспомнит и расскажет, где конкретно в Златоусте формировалась 381-я дивизия, и как её воины стойко сражались на фронтах Великой Отечественной войны.
Августовской ночью 1942 года, за час до рассвета, эскадрон подняли по тревоге. В полной боевой готовности, на лошадях, кавалеристы спешно продвигались на станцию. Предстояла погрузка в вагоны. Один эшелон с кавалеристами уже был готов к отправке на фронт. В другом эшелоне долго возились с лошадьми, которые не хотели заходить в теплушки. Они брыкались, упирались, словно догадывались, что впереди их ждут суровые испытания. Всем солдатам выдали сухой паёк, состоящий из сухарей, маргарина и кускового сахара. На станциях, где останавливался эшелон, ничего нельзя было купить: исчезли спички, соль, мыло, табак, — всё теперь отпускалось по карточкам.
— Чем дальше мы продвигались на запад, тем чаще встречались санитарные поезда, — рассказывает бывший воин 381-й стрелковой дивизии Николай Гаврилович Пасечник. — Раненые молча смотрели в окна. Нам хотелось поговорить с ними, но на вопрос: «Как там?» следовал вздох и ответ: «Трудно, ребята...» Плакали женщины, глядя на окровавленные бинты фронтовиков. Мы хорошо понимали, что на всех фронтах идут тяжёлые бои: враг рвётся к Сталинграду, Северному Кавказу, блокировал Ленинград. Мы же ещё в пути. Лишь на рассвете наш эшелон проследовал окраиной Москвы. В небе на большой высоте, удерживаемые тросами, виднелись аэростаты, на земле — противотанковые ежи, рвы и окопы, дзоты, замаскированные еловым лапником.
Высадились на какой-то станции. Накрапывал дождь, и спать не хотелось. Скорее бы утро. Но и утром дождь не переставал бусить. Ветер беспрерывно гнал тяжёлые облака, шумели деревья. Продрогшие и голодные, мы подтрунивали друг над другом.
После завтрака меня подозвал командир взвода младший лейтенант Зыков. Он был чем-то озабочен. Мы направились к стойлу лошадей. Командир подошел к лошади по кличке Зорька, дал ей кусочек сахара, обнял и какое-то время стоял молча, затем повернулся ко мне и сказал:
— Возьми Зорьку... Жалей и ухаживай за ней. Умнейшая лошадь! Она в армии уже больше нашего с тобой. Она... она никогда не подведет — голос его дрожал.
— А вы? — спросил я.
— Мне приказано явиться за назначением без лошади.
На рассвете мы проследовали через Вологду без остановки и только за Череповцом остановились. Выгрузились и углубились в лес километра на два от железной дороги. Там рассредоточились и приступили к строительству землянок. Каждая землянка должна была вмещать отделение бойцов.
По ночам прибывали новые эшелоны с войсками. Как и мы, выгрузившись, они устраивали свою жизнь. Говорили, что до нашего прибытия здесь находилась 381-я стрелковая дивизия, вышедшая с боями из окружения, и теперь шло её переформирование. Нам предстояло воевать в составе этой дивизии. Ранее переданные нами лошади пошли в обозы пехотных подразделений и в артиллерийский полк дивизии. А теперь приказано сдать остальных лошадей.
Пришла пора прощаться с Зорькой и мне. Я погладил её, прижался к голове и прошептал: «Прощай, Зорька».
Бывшие кавалеристы были распределены по разным полкам дивизии. Николай Пасечник попал в 1261-й стрелковый полк 381-й дивизии, той самой дивизии, сформированной ещё в сентябре 1941 года в городе Златоусте. Больше месяца Пасечник провел в Череповецких лесах, где обучался стрельбе из стрелкового оружия и многим военным премудростям.
— Однажды утром вместо полевых занятий, — рассказывает Николай Гаврилович, — мы отправились к железной дороге, где на перегоне стоял небольшой состав, а в нем располагался санпропускник. Мы постриглись, помылись, сменили белье, заменили шинели. Пришло время расставаться с обжитыми местами. Уже на следующий день наш эшелон прибыл на станцию Селижарово. Помню, шел холодный дождь. Каждый шаг давался с трудом. Промокшая шинель тянула к земле. С наступлением темноты мы двинулись к фронту. Разжигать костры или курить, не прикрывая огня, строго запрещалось. В ночном небе беспрерывно гудели самолеты. Наконец-то, привал. Там, где мы остановились, валялись снарядные и винтовочные гильзы. Лес почернел от копоти. Стояла зловещая тишина...
Тут Николай Гаврилович перевел дыхание, собираясь с мыслями. И мне показалось, что ветеран пытается пережить ещё раз то, что когда-то пережил.
... Шёл ноябрь 1942 года. Холодало. Давно пора было сменить пилотки на шапки, но обозы, как назло, где-то застряли. Только с наступлением холодов улучшилось состояние дорог, и подошли обозы. Улучшилось и снабжение продовольствием. Получили зимнее обмундирование. Стало легче на душе. С шутками и прибаутками говорили о сухарях. При дележке продуктов на ровном месте расстилалась плащпалатка, на неё равными долями по количеству бойцов раскладывались продукты. После чего один отворачивался, а второй, указывая на одну из порций, спрашивал: «Кому?» Отвернувшийся называл фамилию, и тот забирал свою порцию.
Много лет спустя после войны Н.Г. Пасечник в этой связи вспомнил забавный случай.
— Мы стояли в обороне, нейтральная зона между нами и немцами была до двухсот метров. Под вечер принесли продукты, и началась дележка. Не знаю, как об этом узнали немцы, но на вопрос: «Кому?» с немецкой стороны кто-то крикнул: «Ивану!» Фашист кричал явно из укрытия, его не было видно, а то бы снайпер Миша Мицкевич враз успокоил его.
…
— Товарищи бойцы, кто умеет ходить на лыжах? — обратился к нам командир взвода.
Я первым подал голос. Командир сообщил, что в дивизии формируется лыжный батальон. Потом он внимательно выслушал меня и порекомендовал пойти в лыжбат. Видимо, потому, что я казался ему физически крепким. Я и в самом деле был таковым. Меня тотчас назначили командиром отделения. Так я попал в лыжбат, а это значит — изнурительные марши, многодневные ночные переходы, маневрирование...
Ближе к вечеру мы вошли в большое село и на обочине дороги увидели женщин и детей: дети дрожали от холода, а женщины печально смотрели на нас. Одна из женщин обратилась к нам:
— Сыночки, сколько же вы будете отступать?
— Как отступать? Мы идем наступать, — отвечали мы.
— Ой-ой-ой! Сколько вас уже прошло, а фашист все ещё на нашей земле.
Тут разговор прервался, так как появились всадники. Один из них в бурке и лихо заломленной набок папахе, с большими усами, как у Чапаева, привлек наше внимание.
— Кто это? — спросил я командира взвода младшего лейтенанта Хорошилова.
— Ты что, не знаешь? Это же комдив Маслов со своими помощниками.
Так Пасечник впервые увидел своего командира дивизии. Перед тем, как разойтись по избам, командир взвода обратился к нам: «Кто желает перед боем вступить в комсомол?» Желающие тут же написали заявления.
— А в партию можно? — спросил я.
— А почему нельзя...
— А кто даст рекомендации?
— За рекомендациями дело не станет, они будут после первого боя.
Командиром роты назначили лейтенанта Павла Власова. Ему в ту пору было двадцать лет. И был он невысокого роста, в аккуратно подогнанном обмундировании, не по годам серьезный и немногословный. Говорили, что он родом из Архангельской области. А еще он был отчаянно смелым, не терялся даже в самой сложной обстановке. Не любил, когда к подчиненным придираются по мелочам.
В перерыве между боями, когда мы отдыхали, командир взвода привел к нам комсорга лыжного батальона Сергея Богданова, худощавого блондина с нежным румянцем на щеках и пушком над верхней губой, которого, по всей видимости, еще не касалась бритва. В ту пору комсоргу шел девятнадцатый год. Однако он уже успел повоевать, и это важное обстоятельство поднимало его авторитет в наших глазах. Говорил он громко, четко выговаривая каждое слово. И уже через несколько минут казалось, что Богданова мы знаем целую вечность. На комсомольском собрании тогда обсуждался вопрос: «Место и поведение комсомольца в бою». Но это собрание больше походило на беседу. Комсорг говорил, что он родом из этих мест и что с первых дней войны увидел своими глазами, какой «новый порядок» принесли гитлеровцы нашему народу, — виселицы, расстрелы, насилие...
— Могу я быть уверенным, что вы не дрогнете в бою? — спросил, глядя на нас, комсорг. Мы дружно ответили: «Да!»
...С наступлением темноты продолжаем движение, не встречая сопротивления фрицев. В ночь с 24 на 25 ноября роте приказано занять деревню Ряднево. Разведка доложила ротному, что в деревне противника нет. Но нам кажется, что он где-то рядом. Комвзвода Хорошилов, определив место обороны для моего отделения, повел остальные на их участки. Впереди, метрах в трехстах, виднелись холмы, которые заслоняли обзор. Я взобрался на чердак крайней избы и, сделав отверстие в крыше, стал осматривать окрестность. Увидел церковь, за которой должна быть железная дорога Новосокольники-Насва, где, возможно, и притаился противник. Но как я ни всматривался в даль, ничего подозрительного не увидел.
Пулеметчик Банщиков и его второй номер Благовидов готовили к бою ручной пулемет. Спустившись с чердака, я определил место расчету противотанкового ружья. Комвзвода поторапливал, — рытьё стрелковых ячеек продвигалось медленно, так как мерзлую землю саперными лопатками быстро не одолеть. Прибежал вестовой Николенко и сказал командиру взвода, что его вызывает ротный. На дороге, со стороны церкви, показались маскировочные халаты. Спохватившись, кто-то из бойцов закричал: «Немцы!..» Я бросился на чердак, где был установлен пулемет, и приказал Банщикову открыть огонь. За пулеметными очередями последовали винтовочные залпы. Немцы развернулись в цепь, залегли и дали залп по чердаку, откуда мы вели огонь. Оставшиеся в живых немцы поднялись и побежали, оставляя раненых и убитых. Я почувствовал резкую боль в левой ступне. И тут из-за холма выполз танк с черной свастикой на броне. Лязгая гусеницами, он полз в сторону сарая, где залег расчет противотанкового ружья. «Только бы не растерялись бронебойщики» — пронеслось в голове. Я вздохнул с облегчением, когда танк зачадил черным дымом. Подбили! Молодцы! На какое-то мгновение прекратилась стрельба. И вдруг один из лежавших фрицев зашевелился и, резво вскочив, побежал.
— Банщиков, за мной! — и мы бросились догонять убегающего фрица. К нам присоединился Алеша Рудаев. Банщиков и Рудаев первыми настигли фрица. Тот, коверкая русскую речь, просил, чтобы его не убивали. «И а есть дойч комсомол», — лепетал он.
— Видно, гад, какой ты комсомолец! — кричал, запыхавшись, Алёша.
Когда Банщиков рванул на немце куртку, мы увидели на груди пленного железный крест...
Противник снова открыл огонь. Пришлось залечь. Банщиков на всякий случай вывернул карманы фрица и забрал документы. Только к вечеру стрельба стихла. От избы, откуда мы вели огонь, остались одни головешки. Ребята из отделения показали себя настоящими бойцами, не дрогнули в первом бою. Недобитые гитлеровцы отступали в сторону станции Горки.