Из горла стремилась кровь. Я зажимал рот ладонями, но она рвалась наружу. Густая, липкая, вишневого цвета жидкость. Ее было так много, будто во мне разлился целый океан. Соленый и теплый. Перед глазами плясали серые хлопья, я не мог уловить их движенья, но они танцевали, вниз и вверх, вправо и влево, потом замирали и, дрожа, вновь начинали свой нелепый, угловатый круговорот. Отведи я резко руки, давая возможность крови вышмыгнуть наружу, так вся веселая канитель тут же превратилась бы в яркую мишуру, которую невозможно вдохнуть внутрь без потери сознания.
Кровь струилась по подбородку, шее, груди. Отдельные капли весело летели на пол, разбиваясь на малиновые зернышки. Я не мог уследить за ней, искренне не мог. Я терял драгоценную мою, рубиновую мою силу, и от этого начинал паниковать. Сердце билось быстрее, усиливало напор. Оно и в лучшие годы не работало так исправно, но сейчас, ощутив конец своим мучениям - воспряло духом и с жаром бросилось к спасительной грани, к стеклу, к сырой пленочке стягивающей миры. И та, натянувшись широкою струною, замерла в предвкушении разрыва.
Мозг уже практически перестал реагировать на отчаянные вопли воли. Ему хотелось спать. Внутри черепа на берег набежала последняя волна и с тихим вздохом отпрянула к своим истокам, оставляя после себе влажный след. Мозг медленно смежал веки, одеваясь в теплое перед выходом в дверь, за которой широким оскалом кривил пасть холод. Секунда, две секунды, три секунды. Затухали в затылке последние лампочки, догорали в черном небе цветные хвосты отгремевших фейерверков. Руки дрогнули и опустились.
Ничто больше не сдерживало кровь. Полноводной рекой она изошла из глотки и залпом ворвалась в воздух, разительно меняя интерьер потолка. Вокруг оседал красный снег. Медленно качнувшись, я упал лицом вперед, прямиком в так быстро растаявшие вишневые сугробы. Мне показалось, что я - везунчик. Ведь паркет превратился в лебяжий пух, такой теплый и мягкий, такой нежный и ласковый пух.
Я погружался в него целую вечность. Он окутал меня жаркой шубой, в которой я таял забытым на солнце мороженым. Стоило мне дотаять и возвращение назад стало бы маловероятным событием. Или возможным, но в другой форме. Стула или стола, камня или зубной щетки, книги или карандаша. Но я не дотаял. Ведь я - везунчик. Поезд печали поехал в обратную сторону, и я уже стоял во весь рост в вагоне-ресторане, здоровый и красивый, наблюдая в синеватое от сумерек оконце за проносящимся мимо шипящим временем. Мне подали горячий чай и ватрушку с творогом. Привычный аналог гемоглобинового батончика. С жадностью все съев, я разыскал в кармане брюк картонный календарик. На нем были нарисованы два щенка породы ирландский сеттер, мальчик и девочка, а между ними - ваза с густой персидской сиренью.
Я не стал переворачивать календарик. Щенки грустно смотрели с картинки. Ложка тихонько цокала в пустом стакане с испитым чаем. Мне уже был известен и нынешний год, и месяц, и день, даже конечный пункт прибытия, даже номер моего купе. А большего человеку в моем положении знать и не положено.