К тому времени музыкальные вкусы Рихтгофена окончательно оформились. Точнее, его можно было назвать меломаном: слушал всё, что хоть как-то было созвучно его натуре – и разухабистый электросвинг, и жёсткий, агрессивный индастриал.
Пару раз возникали неловкие моменты. Карина заходила в комнату и укоризненно говорила: «Гера, ты с ума сошёл! Не так громко!» - это когда он, увлёкшись, начинал вслух подпевать трекам Rammstein. Вернее, не «подпевать», а, как она выражалась, «орать страшным немецким голосом». Хотя здесь Рихтгофен просто проявлял типичные национальные черты: известно ведь, что, оставив всю свою сдержанность дома, на любых курортах немцы орут и гогочут громче всех. А как-то Герман признался, что и в армию он пошёл в том числе из-за законной возможности всласть поорать. Ещё стоило отметить, что слух он имел хороший, голос тоже; было впечатление, что он и сам мог бы стать солистом какой-то группы, играющей индастриал или металл. Вот только соседи вряд ли были способны оценить его артистические способности, ещё и в живом исполнении.
Многочисленные концерты как и раз и стали прекрасной отдушиной. Рихтгофен быстро смекнул, что самый кайф – это взять дешёвый билет на танцпол, а там уже сколько угодно скакать, горланить, подпевая песням, и беситься. Иногда Карина ходила вместе с ним, иногда нет, если музыка была ей не близка. Услышав какое-то совсем уж дикое техно из его плейлиста, она поморщилась:
- Не, это для меня как-то уж совсем... Да такую музыку только накиданным можно слушать!
- Вооот! – горячо подхватил Герман и хулигански подмигнул: - Смекаешь!
«Что-то он слишком быстро сориентировался», - озабоченно подумала Карина. – «Хотя нет, зная его и судя по прошлой жизни... Ешки (1) он жрать не станет. И другое говно тоже».
Но Рихтгофен не скрывал довольной ухмылки, когда в клубе официантка принесла два запотевших бокала светлого крафта. Кроме того, были ещё две изящные стопочки с подмороженными, мутными боками.
- А это что? – спросила Карина, подходя к столику.
- Сказочная вещь, егермайстер называется! – подмигнул Герман. - Это вам не водка или шнапс, это реально магическое зелье. Хотел бы я быть автором этого напитка. Моему авторству обязано лишь «северное сияние» - шампанское со снегом (2). Но опять же, пятьдесят две травы... Ничего не попишешь, в войну – воевать надо, а не по лесам шастать!
И он решительно опрокинул стопку. Немного посмаковав, отхлебнул пива. Карина сделала так же – вязко растёкся по нёбу и пополз в горло горьковато-сладкий, пряный травяной вкус, а алкоголя она почти не ощутила. Запивая крафтом, невольно хмыкнула: всё-таки насколько непринуждённо он снова говорил про «снег» - она-то знала, что имеется в виду. А «северным сиянием» в её мире ведь называлось более безобидное сочетание – шампанское и водка.
Eisbrecher стартовали легендарным хитом – This Is Deutsch. Под него хотелось не то просто ритмично кивать головой, не то маршировать, повторяя слова песни – впрочем, у этой группы многие композиции были таковы. Но вместе с механистичной, сдержанной агрессией была в их музыке и необузданная холодная ярость, как в песне Amok. Это был третий по счёту трек, Герман закричал: «Погнали!» - и они кинулись вниз по лестнице на танцпол.
И фронтмен, и другие музыканты были в ударе.
Мелькнула мысль: «Может, берсеркеры так себя и чувствовали?» - потому что она была сама не своя.
Звук колотил по ушам, но это было в кайф; люди вокруг колыхались неистовыми волнами; ледяной луч прожектора лизал чёрные стены и потолок.
От электроники сводило зубы, а гитарные рифы высекали мурашки. Её сносило девятыми валами отборной лютости.
Было особое наслаждение осознавать, как же странно её поведение. Карина вопила, визжала и прыгала ввысь, как бешеная – и было ничуть не стыдно. Да ведь все остальные делали то же! Взять хотя б Германа – на него она глядела чаще остальных и орала от восторга: её заводила и музыка, и вид Рихтгофена. Он был похож на зверя. «Мало выпил, ничем не упорот, и вот так...» - думала она. – «П**дец...»
Может, так он и выглядел во время боя?
Она не утерпела, отвела его в малый зал, что использовался в тот раз в качестве курилки, и прокричала:
- Гера, слышь!
- Чё!
- Я б хотела быть твоим пулемётчиком!
- В смысле?!
- В шестнадцатом году! Ты пилотируешь, я е**шу!
В ответ ей раздался рёв:
- Карина, б**ть!!! Обожаю тебя!
Она чуть не задохнулась от страстного поцелуя, а потом взвизгнула, потому что Герман схватил её на руки и поволок снова в гущу толпы, под безумное мелькание режущих бликов.
Она и раньше ходила с ним на концерты, но именно в тот раз впервые ощутила радостное ощущения перерождения, то ядрёное сочетание веселья и злости. Не хотелось себя контролировать, выглядеть «красиво» - у неё давно сбились на лоб влажные волосы, стёрлась красная помада, нырнуло под футболку тяжёлое колье с цепями, спина была мокрая – хотелось просто ощущать драйв, выкрикивать слова песен, даже незнакомых.
- Пошли выпьем! – прокричала она сквозь плотный гул и потащила Рихтгофена к бару.
Там они повторили всё по схеме начала вечера.
- Знаешь, Герман, - произнесла она, тяжело дыша и растянув влажные от глотка крафта губы, - а я чувствую, я б щас кого-нибудь убила! И это было бы прикольно. Да.
- Рррр, вот это правильный настрой! – шутливо прорычал он и осушил свой бокал залпом. – Поздравляю, вы посвящены! Теперь вы валькирия, потому что познали опьяненье боя.
К концу концерта они оба были полностью умотаны и абсолютно счастливы.
К метро шли с широкими улыбками, глядя вдаль. Ноги гудели, в ушах тоже до сих пор плескались мощные волны звука, в голове крутились отдельные строчки заевших песен. Всё окружающее казалось каким-то немножко нереальным: синее вечернее небо, стрёкот кузнечиков в тяжёлой от духоты траве, шелест шин и огни фар, рябоватая серость нагретого асфальта под ногами и слабое шевеление ветерка, робко веющего прохладой. Хмель совсем улетучился, и они ощущали просто приятную, мечтательную усталость. Несмотря на неё, решили пройтись ещё по Кутузовскому проспекту, когда свернули налево.
- Давай до Киевской?..
- Ага... Ну, тебе виднее, ты лучше город знаешь.
- Лучше его только майор знает, то есть Алеся. Но тут же так: карта есть – ума не надо. И как тебе ночная Москва?
- Восхитительно. Просто супер. Я, кажется, влюбляюсь в этот город. И ночью она совсем другая, - заметил Рихтгофен.
Они пошли по шумному, стремительному проспекту, завороженно засматриваясь на прохладно, торжественно подсвеченные портики и эркеры сталинских зданий.
Отдельно Рихтгофена впечатлил комплекс Москва-Сити.
- Вот это футуризм, - негромко прокомментировал он. – Так, туда тоже надо наведаться. На смотровую площадку. Я ж так и не смог посмотреть город с высоты птичьего полёта. Над Москвой я не летал, нет. Максимум, куда добрался, это Липецк.
- Что ж ты там делал? – хмыкнула Карина.
- Способствовал уничтожению российской авиации, а так, ничего особенного, - будничным тоном отозвался барон. Но тут же чуть не согнулся надвое от смеха: - Ой, не могу! Капец! Я как это вспомню!
Карина аж остановилась посреди тротуара, уперев руки в боки и картинно возмутилась:
- Эй! Какого ты так угораешь?! А ну рассказывай!
- Сейчас-сейчас, - примирительно отозвался Герман, - мне просто надо абстрагироваться... Иначе это слишком... Аааааа!..
Всё оказалось просто. Рихтгофен начинал воевать не на Западном фронте, а на Восточном. И на тот момент с самолётами у Российской Империи была просто беда. Начать стоило с того, что многие реакционные военные чиновники вообще не понимали, как такой вид техники может быть использован в боевых целях. Планировалось наладить своё производство – и оно худо-бедно развилось к 1916-му году, но чисто символически. В итоге в то время царь принял решение закупить боевые машины у французов – и сорок новеньких «ньюпоров» отправились на фронт, где Россия противостояла западному соседу – прогерманскому Великому княжеству Литовскому.
Аэропланы были выгружены в Липецке, была сформирована часть и подготовлен аэродром. Но загвоздка оказалась весьма каверзной: не оказалось горючего для боевой работы. Здесь оставалось лишь скрипеть зубами: большая часть прекрасных французских машин была прикована к земле, и лишь три самолёта летали на разведку.
Здесь однозначно на высоте сработали немецкие спецслужбы. Кайзеру стало известно, что бензин русским поставят через десять дней – за это время нужно было спланировать операцию по уничтожению как самолётов, так и поезда с топливом.
Возможно, Рихтгофену было бы интересно попробовать себя в новом качестве и непосредственно принять участие в той бомбёжке, но оно и так недавно сменилось: из наблюдателей его быстро перевели в истребители, и теперь ему предстояло защищать своих товарищей от атак русских, пока немцы делали своё дело.
Конечно, царская армия послала им навстречу своих соколов, но Герману было даже смутно жаль принимать участие в этом бою.
Это была довольно лёгкая и приятная охота. Он сбил тогда троих. «Но они б могли проявить себя лучше, честное слово, если б только не отсталость техники», - сокрушался он то ли напоказ, то ли искренне. На первое предположение Карины он отозвался возмущением: «Ни фига! Я знал, хоть и по переписке, и Нестерова, и Уточкина, они были замечательными людьми! И я ни за что не мог относиться с презрением к авиации великой державы, пусть она и делала несмелые шаги! Хотя мы были более близки с Кшиштофом Радзивиллом, но здесь это ничего не значит!»
Тем не менее, он видел все происходящее, и это не мешало совершенно другим эмоциям. Идя по Кутузовскому, он задыхался от смеха:
- Понимаешь, я просто вообразил в тот момент лицо Николая! И вообще, ну ты представь... Могучая страна, великая империя, и вот... вот была у неё авиация – а тут резко разом не стало! Ой, не могу!
- Тебя колбасит уже десять минут!
- Да! А ты! Просто! Представь!
Ещё какое-то время он давился со смеху.
- Ладно, успокоились. Мне командир тоже по телефону возникал: «Рихтгофен, что вы там хохочете?». Я ему честно сказал. В итоге мы несколько минут не могли нормально говорить, а ржали друг другу в трубку, как кони.
Карина лишь покачала головой с усмешкой. Слишком много было совпадений с её миром, притом очевидно нечаянных, и пора было терпеливее к ним относиться.
Путь к отелю занял три часа. Они сделали кучу разной мутности ночных фоток. Барону безумно нравилась иллюминация. Конечно, ведь это были не мутные газовые фонари начала двадцатого века.
- Ты там как? – спросил он Карину, словно спохватываясь.
На самом деле, она ощущала, что валится с ног от усталости - но даже и в таком состоянии оказалась способна на неслабый марш-бросок. Присутствие Германа её вообще заряжало. Она кокетливо ответила:
- Была б я большом спорте, сказала бы, что ты мой легальный допинг!
- Ого! Ну и что, такси брать не будем?
- Ты что, нет, конечно! Если соберусь сдохнуть, я тебе сообщу.
Она незаметно переняла эту солдатскую манеру выражаться. И ничуть об этом не жалела – потому что способность вести весьма интеллигентный разговор они не утратили. Наверное, в том и состояла пикантность.
В тот вечер они играли в догонялки на Арбате и Красной площади, а потом замедлили шаг, когда подходили к своему отелю.
- Ты только посмотри, как тут всё кишит.
Карина уже однажды бывала тут и отметила, что это правило. Улица Забелина тоже относилась к району Китай-города. Она круто взмывала к древнему храму и вела в тихие закоулки со старинными ветхими зданиями. Ночами юнцы любили там в тени глушить пиво или блейзер, заедая свежей шаурмой – мирно, романтично и практически не рискуя нарваться на полицию за распитие в общественном месте.
На самой улице Забелина сверкали разноцветными огнями вывески и раздавался громкий смех. Туда-сюда фланировали развязные компании с идеальными look’ами: встопорщенные чубы у парней, графичные губы и брови у девушек, вейпы в руках, зеркальные очки, белые тапки, кожанки с шипами - так что любимая куртка Германа вполне вписывалась в эту обстановку.
- Прикольно, - ухмыльнулся он, - они как кадеты в самоволке...
- Ну, мы-то не пойдём, - утомлённо отозвалась Карина, - мы ж завтра в Третьяковку. Вообще, самое то – завтра ж дождь обещали.
Лето и правда выдалось совсем не жарким. Так что в первый день всё время до концерта они посвятили прогулкам. Были в самом центре, на Тверской-Ямской и на Патриарших прудах, на Кудринской и Смоленской площадях, на Арбате, на Красной Пресне, перед концертом гуляли по Кутузовскому при свете дня, после – ночью. Карине было интересно, как Рихтгофен воспримет Москву, а он остался в полном восторге. Его реакция чем-то напоминала Алесино отношение - он заявил:
- Мне нравится. Настоящий имперский город.
Что его несколько озадачило, так это обилие неславянских лиц.
- Нет, я читал у русского поэта Блока такое стихотворение: «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами...» - но чтоб до такой степени, - почесал он в затылке. – Хотя ладно, это не моё дело.
А что ему однозначно понравилось, так это сталинский ампир и знаменитые высотки.
Небо дышало тяжестью. Воздух загустел. То набегали облака и тучи, то яркой полосой било солнце. Но именно в таком освещении у него получилось эффектно заснять дом на Котельнической набережной. Тревожная рябь Москвы-реки, густая сероватая синь воздушных масс, как кисель с комочками, и на этом фоне будто взмывающее ввысь белое здание, озарённое прохладным солнцем.
- Вот, хотя б ради этого стоило сюда ехать! – заявил Рихтгофен, подставляя ветру бледную щёку.
Он был в тот день несколько скован и на взводе, хотя, возможно, Карине показалось. А концерт развеял малейшие подозрения.
Но назавтра она увидела: что-то точно не так. Отсутствием аппетита Герман никогда не страдал, но за завтраком в ближайшем кафе еле заставил себя дожевать кекс, а кофе даже не допил. Не говоря уж о том, что обычно он предпочитал что-то посущественнее.
- Карин, зайдём к нам? - глухо попросил он. – Я забыл кое-что.
- Конечно. Но давай тогда поторопимся. Глянь, какие тучи, сейчас ливень хлынет.
Окружающие здания, тротуары, людские фигуры отсвечивали свинцом. Зонтики они захватили. Так что Рихтгофен мог забыть?
В номере он еле стащил с себя ботинки, молча вынул из рюкзака облатку таблеток и проглотил сразу три, запив водой из-под крана прямо из горсти. Потом лёг на бок поверх покрывала на кровати. Его поза была застывшей, болезненной. Он попросил слабым голосом:
- Дай мне полчаса.
- Герман, что случилось?
Он сначала не ответил. Карина метнулась к раковине, где была оставлена облатка. Она схватила и прочитала: «Анальгин» - но буквы на фольге еле различила, потому что почти все таблетки были выдраны, остались одни клочья.
- Гера, что такое?! Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Она уселась на постель рядом с ним и положила руку ему на лоб – жестом ласковым, но в то же время требовательным.
Рихтгофен с трудом открыл глаза и проговорил:
- Ты не волнуйся... Сейчас подействует. Сейчас пройдёт.
- Я не о том, - настойчиво сказала Карина, - я хочу только одно знать: что с тобой такое? Может, врача вызвать?
- Не надо врача, - утомлённо выговорил Герман, - это не страшно. Просто... раны болят... перед дождём. Перепады давления, всё такое. Обычное дело. Подумаешь... И раньше бывало. Меня только сегодня так вот... прихватило. Я ж говорю, минут двадцать, может, полчаса... всё будет хорошо...
- Подожди, то есть – «обычное дело»? С тобой такое и раньше бывало?
- Да.
В голове сложилась мозаика, и Карина слегка похолодела. Она сама была чувствительна к погоде: начинала болеть голова - хотя здесь раз на раз не приходился, и в Москве ей повезло. Но она замечала, что Герман на перепады давления тоже реагирует. Он становился более немногословным, будто бы слегка подавленным, и стремился к уединению. Порой она видела, как он стремится присесть или прилечь и не двигаться. Хотя в её присутствии он становился почти таким же оживлённым, как всегда. Возможно, из-за её собственных особенностей это казалось ей нормальным?
Однако нет. Мучительно сведённые брови, сжатые губы, бледность – всё указывало, что происходящее весьма далеко от нормы.
- И ты никогда мне ничего не говорил?!
- Нет.
Повисла пауза.
- От меня и так достаточно проблем, - с трудом выговорил он. – Я не хотел тебя беспокоить.
Она не выдержала, вскочила с кровати и взвыла, сжав кулаки:
- Господи, Герман! Проблемы просто должны решаться! А о них просто надо знать! А ты молчал!
Ответом был виноватый вздох.
Раздались раскаты грома, и по окну мансарды пополз густой поток позднего июльского ливня. Комната погрузилась в синевато-серый полумрак. В его густоте вырисовывались две фигуры: Рихтгофен, тяжело замерший на кровати, и Карина, что возбуждённо металась туда-сюда с телефоном, прижатым к уху:
- Алло! Алеся?! Пожалуйста, прости, очень нужна твоя помощь! Мне так неловко тебя беспокоить...
- Карина, я тебе сотню раз повторяла: никакой неловкости. Относись ко мне в первую очередь не как к человеку, а как к профессионалу. Что случилось? Где вы находитесь?
Карина рассказала, и Стамбровская ответила:
- Чудно! Я тоже в Москве.
Они не стали шутить о слишком частых совпадениях, Карина лишь нетерпеливо спросила:
- Где?
- На Лубянке. Где ж ещё мне быть.
- Алеся!
- Что? – с наигранным раздражением отозвалась та. – Я что, не могу сходить за книгами в свой любимый «Библио-глобус»? У вас стереотип на стереотипе. Вы там где? Маросейка? О, это близко. Ждите!
Через двадцать минут раздался стук в дверь. На пороге показалась Алеся в мокром тёмном плаще, на ходу смахивающая влагу с очков. Скинув на пол чёрные лодочки и плащ, она прошла в номер. Села на кровать и, положив Герману одну ладонь на спину, другую на плечо, спросила то ли сочувственным, то ли извиняющимся тоном:
- Что, хреново, майор?
- Ага...
Она несколько раздражённым, властным жестом велела Карине удалиться. А сама принялась расспрашивать, склонившись к нему и сдержанно поглаживая ему раненое плечо.
- Герман, вспомни всю боль, что испытывал – не хочешь, а вспомни, - потребовала Алеся. – Вот сейчас по шкале от одного до десяти – насколько больно?
Рихтгофен прислушался к себе и, сглотнув, вяло выговорил:
- Ну, в те моменты, когда я не терял сознания... Это где-то на пять или шесть баллов...
- А обычно на сколько?
- На два, на три, на четыре... Часто везёт, что на один...
«Господи, он и её пытается успокоить!» - с отчаянием подумала Карина. На глазах у неё вскипели злые слёзы.
Она робко выглянула из-за угла, отхлёбывая холодную воду из гостиничного стакана – и чуть не уронила его на пол. Теперь злость накрыла её совсем по другому поводу.
Герман тяжело перевалился на спину, а Алеся бережно, но плотно прижимала руки к местам его ранений. Под её ладонями и пальцами можно было разглядеть серебристые искорки и слабое свечение при контакте с телом. Она трогала, гладила его раны – Карину особенно задело то, как Стамбровская нежно обхватила его бедро, всей ладонью, раздвинув веером пальцы. Всё это время она повторяла какие-то фразы на старошведском с баюкающими интонациями, наклонялась к нему, один раз чуть не поцеловала – нет, просто подула на его лоб, как делают с детьми, у которых лихорадка или ночные кошмары.
«Блин, старошведский, сука...» - в бессильной ярости подумала Карина. Из глаз у неё невольно брызнули слёзы.
Никогда её состоянию не подходило больше это затасканное выражение: «смешанные чувства».
Она не знала, что её уязвило больше: то, что Алеся позволяла себе такие касания? то, что она производила в тот момент впечатление нежной и ласковой – она, эта прожжённая гэбэшница! То, что снова пришлось к ней обращаться? Или то, что она произносила свои заклинания на старошведском. Почему-то на последнем Карину переклинило. Она считала тему Швеции и Скандинавии вообще их с Рихтгофеном интимной сферой – а тут, какая-то выскочка с факультета международных отношений смеет...
«Боже, что за бред», - тихо простонала Карина и бессильно прислонилась лбом к косяку ванной.
Она одновременно ощущала себя виноватой: ведь Алеся сейчас помогала им. Так же, как и всегда. Безотказно, чётко и верно. Стоп...
- Карин, ты где? – донёсся слабый голос Рихтгофена.
- Тут, - глухо отозвалась она, стукая стаканом о поверхность раковины.
- Мне уже полегчало. Можем идти...
Герман сел на кровати и пытался выпрямить спину, чтоб держать выправку. Алеся сидела рядом, скромно сложив руки и глядя куда-то в сторону, на ковёр.
- Ты зря вообще майора беспокоила, - проговорил Герман, стремясь придать голосу суровость, - таблетки всё-таки подействовали. Чего ты её дёргала, Карин? Ну, что за паника? Я же сказал...
Стамбровская лишь деликатно кашлянула.
Рихтгофен всё равно выглядел не лучшим образом: белый, с измученным лицом. Но он хотя бы мог двигаться. Он даже довольно бодро поднялся и принялся зашнуровывать ботинки:
- Ну что, со мной всё хорошо, и дождь прошёл...
- Насколько могла, помогла, - сдержанно сказала Алеся.
Капли и на самом деле перестали стучать по крыше. Ливень оказался бурным, но коротким.
- Теперь и в Третьяковку можно...
- А у меня другое предложение, - негромко произнесла Алеся.
- Какое?
Она стремительно наклонилась к Карине и прошептала: «Я хочу кое-что проверить. Это важно».
- Слушай, тебе сколько часов надо налетать? Двести? Так в Москву и Третьяковку всегда успеется! Я вам вот что скажу: есть ещё много интересных объектов. И о некоторых из них я знаю то, что не знают даже матёрые экскурсоводы. Например, э... московские некрополи. Множество замечательных личностей, истории и из их биографий, и из области искусства, ведь памятники – это малые архитектурные формы, и у каждого своя история... Ну, как вы, согласны на индивидуальную экскурсию? – заговорщицким тоном спросила Алеся.
Подыгрывая ей, Карина ответила чуть дрогнувшим голосом:
- Да.
- Ага... – немного отстранённо отозвался Рихтгофен. До конца его всё-таки не отпустило.
Алеся картинно всплеснула руками и воскликнула:
- Ну вот и чудненько! Вы уж простите, что я со своим выступаю...
- Нет-нет, ничего!
- Нам интересно!
- Ты же так много знаешь...
- Да, раз такое совпадение... Ой, я польщена. Очень хотелось бы поделиться, - смущённо и очаровательно улыбнулась Алеся – не понять, натурально или деланно. - Вам же не претит такая тема?
- Нет, мы только за! – в голос воскликнули Герман и Карина.
- Тогда выбирайте, - мягко предложила Стамбровская, - Донское, Новодевичье или Введенское, оно же Немецкое? Есть, конечно, Ваганьковское, но я его плохо знаю.
- Немецкое, - на автомате сказал Герман.
Алеся блеснула глазами поверх очков:
- Там после метро идти – полчаса. До того же Новодевичьего – десять.
- Нет, давай туда.
- Чудно. Поехали. Наша станция метро – Авиамоторная.
- Хорошее название... – пробормотал Герман.
В метро он, конечно, сел и сразу прикрыл глаза, сцепив пальцы рук и уронив голову на грудь. Когда пришло время пересаживаться на жёлтую линию, поднялся c видимым усилием. По подземным переходам, где, как обычно, бурлила густая толпа, он шагал с застывшим взглядом, на автопилоте. Просто потому, что так решил: идти.
- Лесь, я не могу, - проронила Карина полушёпотом, когда они подъезжали к нужной станции. – Ты смотри, он же совсем зелёный.
- Карина, спокойно, - жёстко сказала Алеся. – От того, что сейчас выяснится, зависит ваша дальнейшая жизнь.
Они вышли на какую-то широкую шумную улицу с серыми, как горбушки, нависающими безликими домами.
- Шоссе Экклезиастов, - ухмыльнулась Алеся. – Нам сейчас на саму улицу Авиамоторную надо, потом на Солдатскую, потом на Наличную свернуть – тут всё клёво звучит, да?
«Боже, ну что за человек?! Ей бы только шуточки шутить!» - с невыносимой досадой подумала Карина. – «Ни стыда, ни совести...»
Рихтгофен расхрабрился и выглядел очень решительным. Хотя в то же время казалось, что в любой миг может рухнуть и застонать. Он присел на гранитный парапет подземного перехода, а Алеся взяла его под руку и тихо спросила:
- Ты на сколько себя чувствуешь, майор? По степени плохости?
- На четыре, - промычал Рихтгофен, - с половиной...
- Не, это почти пять, это много, извини, - пробормотала Алеся.
Она снова принялась нежно поглаживать его раненое плечо, грудь, касаться бока, шепча какие-то формулы, в один момент даже прижалась щекой. При солнечном свете искорок под её пальцами было не видно.
Это было настолько дико, что Карина сначала просто отвернулась, чтоб этого не видеть, заскользила взглядом по потоку проносящихся машин, по аляповатым вывескам: МТС, «Госаптека»... На одном из зданий сверху вниз раздражающим её «славянским» шрифтом огромные красновато-коричневые буквы – «Лефортово»... И всё-таки не выдержала – развернулась и зло бросила:
- Леся! Я, конечно, всё понимаю! А иначе – вообще никак?!
Стамбровская сверкнула на неё глазами так, что стало не по себе. И отрывисто, холодно бросила:
- Нет.
А Германа заботливо спросила:
- А теперь что?
- На троечку.
Он потянулся к ней, чтобы поцеловать в щёку. Она не отстранилась, хотя чуть заметно зарделась и хихикнула:
- Ой, нет, товарищ! Это лишнее!
В очень странном настроении они добрались до кладбища.
Ввысь уносились тёмные стволы деревьев, смыкались над головой густо-зелёные кроны – так, что под ними царил вечный полумрак. Казалось, здесь нет ни души. Это место носило налёт запущенности, присущий любому погосту, но здесь он был особый – мягкий и проникновенно-романтический – навевающий ассоциации с музыкой Моцарта. Да, здесь однозначно хотелось бы услышать разлитый в воздухе «Реквием» и от души плакать и грустить. Даже не о чём-то и ком-то конкретном – но просто плывя на волнах печали.
Это был настоящий кусочек Западной Европы на российской земле, и Карина поняла, почему Рихтгофен инстинктивно выбрал именно это место.
Вдоль аллей и тропинок тянулись гипсовые вазы и мраморные распятия, надгробные плиты с готическими надписями и необычные часовни, горестные женские фигуры и ангелы с опущенными крыльями.
Была особая прелесть в их неспешной прогулке. В том числе и благодаря этому: чем грустнее и мечтательнее становился взгляд Германа, тем увереннее, спокойнее, сильнее делались его движения. Скоро не было и следа того болезненного состояния, в каком он находился так недавно, той беспомощности, страдания, растерянности. Казалось, у него тоже сейчас отрастут крылья, как у очередного скорбного ангела.
Протискиваясь меж оград и разбирая надписи на надгробьях, Алеся негромко, неторопливо вела рассказ, простирая руку к могилам то с немецкими, то с французскими, то с латинскими надписями.
- Как ты? – шёпотом спросила Карина.
- Нормально! – таким же шёпотом, но громким, удивлённым, отозвался Герман. – Чёрт, и что на меня нашло с утра?! Сейчас - всё в порядке!
Алеся ещё какое-то время со сдержанным воодушевлением вела рассказ, остановившись у могилы писателя Пришвина и, казалось, с особым наслаждением процитировала строки из его переписки: «22 Июля. Я стою за победу Германии, потому что Германия это народ и государство в чистом виде и, значит, личность в своей сущности остается нетронутой, тогда как в Англии государство принимает во внимание личность, ограничиваемую возможностями современности. От этого, конечно, удобнее жить в Англии, но теперь вопрос идёт не об удобствах, а о самом составе личности, о явлении пророков, вещающих сквозь радио и гул самолетов...».
Это производило слегка сюрреалистическое впечатление. Она ещё какое-то время вот так читала лекцию, стоя меж кладбищенских оград, время от времени посматривая в телефон, ища цитаты – рослая, тёмная, сильная, не обращающая внимание, что дождевые капли с деревьев замутили стёкла очков.
И Герман, и Карина в тот момент смотрели на неё с разными ощущениями, у каждого они были свои, но не могли не отдаваться смутной жутью.
Они вздрогнули, потому что Алеся довольно резко оборвала свой рассказ и уставилась им в лица с пытливостью следователя.
- Так, ребята. Вижу, вы пришли в себя.
На щеках Рихтгофена и вправду заиграл лёгкий румянец, присущий ему постоянно, Карина тоже расслабилась – она была даже готова простить Стамбровской её непонятное, почти оскорбительное поведение.
- Что такое? – вырвалось у неё.
- У меня для вас... не плохие, но своеобразные новости, - мрачновато отозвалась Стамбровская.
Карина с Германом переглянулись.
- Прежде всего, не паникуйте, - как можно более ровно произнесла Алеся. – При транслокации такое бывает. Если коротко: хтонические энергии берут своё. Иными словами, смерть спорит с жизнью. Прости, Герман, но ты не очень-то совместим с этим миром. Он тебя отторгает. Ты - мёртвый лётчик, который ворвался в мир живых.
- Благодаря тебе!
- А ты бы предпочёл другое? – с ходу парировала Алеся.
Он порывисто обернулся к Карине, потом к ней. И произнёс:
- Нет. Майор... Давай объясни, что тут к чему.
Алеся посмотрела на него странным взглядом. Она пролезла между оградами и робким, может, нарочито деликатным жестом тронула его за рукав.
- Скажи, товарищ. Ты точно не жалеешь того, что с тобой произошло? Точнее, происходит?
Он снова взглянул на Карину. Она закусила губу и смотрела растерянным, полным отчаяния взглядом. Бог весть, о чём она думала в тот момент.
- Я ни о чём не жалею, - собравшись с духом, твёрдо произнёс Герман.
- Тогда смирись, пожалуйста, с правилами этого мира, - устало вздохнула Алеся. – Ты – всё равно нездешний. У тебя есть некоторая несовместимость с жизненными энергиями этой среды – поэтому болят раны.
Карина даже не успела устыдиться. Слезы сами поползли из глаз тепловатыми ручейками. Герман инстинктивно обнял её за плечи, прижал к себе и виновато прошептал: «Извини...»
- И что? Как теперь жить? Это опасно?
Алеся глубоко вздохнула. Она смотрела на них странным взором, словно сейчас у неё происходила какая-то внутренняя борьба.
Как ни странно, в этот момент её холодное лицо не вызывало неприязни. Оно внушало сочувствие. Но главное – надежду. Потому что в её выражении мелькали какие угодно эмоции, но было видно главное – работа мысли и духа.
В конце концов она склонила голову и проговорила:
- Это очень неприятно.
Герман невольно отозвался:
- Да уж...
- Но не опасно. Повторяю: при транслокации такое бывает. Особенно если в прошлой жизни были получены повреждения – те же раны на поле боя. Механизм стандартный – метеозависимость. Иногда психологический фактор. Но чаще вот такое. Гроза, метель, резкие перепады давления. Но здесь не только оно играет роль, тут вопрос энергетики. Серьёзно, ребят, не бойтесь. Это как жить с диабетом или... ну, вот у меня почка опущенная, мне – хотите смейтесь, а хотите кидайтесь тапками – до сих пор страшно делать операцию, а там куча неприятной ерунды, включая пиелонефрит, ну и что, живу ж я как-то? Главное – адаптация... Гера, друг,- обратилась она к Рихтгофену, - ты только не нервничай. Но такое у тебя периодически будет.
- То есть что, я буду от любой погодной заварушки расклеиваться, как старый дед? – досадливо переспросил он.
- Извини, но да. Будешь.
- А что делать?! – выкрикнула Карина.
- Вот к этому я и хотела перейти. Вся суть вопроса в чём? В том, что смертные и чёрные энергии противоречат атмосфере этого мира. А здесь показано... как бы вам пояснить... любое принятие хтоники внутрь любыми способами. Любой мрачняк. Тяжёлая музыка. Простите за шуточки, кровяная колбаса. А лучше всего, так это взаимодействие с мёртвыми. Лучше всего – на своей земле. За неимением лучшего – любое. Короче, в качестве профилактики - прогулки по кладбищу как один из способов, - всплеснула руками Алеся, видно, досадуя, что не может толково уместить свои знания и мысли в слова. – Идеально – бывать на местах сражений, потому что у Германа сила не только чёрная, смертная, но и красная, воинская, - да, вспоминаем алхимию.
Они на миг замерли, переглянулись – и Карина выдохнула:
- Ты серьёзно?!
- Более чем, - прохладно проронила Алеся и скрестила руки на груди.
- Вот так просто?
- Во-первых, это не всегда просто, во-вторых, есть армейская присказка: «Если это глупо, но работает, значит, это не глупо». Ещё я бы хотела прояснить пару моментов, - устало вздохнула она, - на них я даже хочу заострить внимание.
Алеся пристально посмотрела на Карину.
- Карин, вся эта мануальная терапия, которая тебя так выбесила – это, на самом деле, ни фига не мой профиль. У меня другая специальность. Я не целитель. Я инквизитор. Моя задача – не лечить, а калечить. Хотя на самом деле я этого не делаю, потребности нет, - с лёгкой брезгливостью заметила она. - В любом случае... Скажем так, моя задача в этом и других мирах: казнить, а не миловать. «Приводить в исполнение» - смекаешь? Поэтому - у меня нет панацеи. Что есть? Рекомендации. Главное – их соблюдение. И – внимательное наблюдение, уж простите за рифму. Всегда держи при себе таблетки и не забывай о тёмной стороне Силы. Но тебе это легко будет выполнить, я ж вижу. Ты и в прошлой жизни такой был. Милашка, но убьёшь, не дрогнув, - с туманной улыбкой напевно произнесла она.
Карина судорожно сглотнула. «Она издевается?!».
В тот миг в голове проносились десятки мыслей. Следовало признать: Алеся тяготила её.
К ней постоянно нужно было обращаться по любому поводу.
Этому было одно название - зависимость. А что может быть более унизительно?
А она всегда была готова, как пионер.
И почему так подозрительно готова?
И почему всегда географически оказывалась там же, где они? Эти шутки о слежке становились несмешными.
Она напирала на свои служебные обязательства и научный интерес. И тут захлёстывали целых два чёрных потока. Первый: эта карьеристка поднималась за их счёт, ставила опыты. Второй: она не забывала совмещать полезное с приятным.
Карина не могла забыть, как она трогала Германа.
В лечебных целях. Да. Конечно.
Рихтгофен выглядел посвежевшим, лицо его излучало облегчение и благодарность.
Хотя у неё не повернулся бы язык озвучить какие-то претензии. Он вёл себя безупречно. Ну, поцеловал Стамбровскую в щёку – но что не сделает человек в болезненном состоянии? Он не давал никаких поводов для подозрений. Другое дело – она.
Карина сгорала от стыда, помня, как много Алеся сделала для них. Но казалось, что она на самом деле их преследует. С целями, вполне понятными.
Тем более что Герман был в её вкусе. Не факт, что по чертам лица – но по фигуре точно. Из серии: «А я люблю военных – красивых, здоровенных». И надо признать, эти двое действительно друг с другом сочетались: крупные, породистые хищные животные.
Некоторых вещей в их общении Карине не понять – они не то, чтобы прямо это выражали, но это читалось между строк.
Может, стоило обратить внимание ещё давно, когда они стали уж очень близки, начали перекидываться специфическими служебными, военными шуточками? Заговорщицки друг другу подмигивать? Хлопать друг друга по плечу? Слишком уж долго сцеплять пальцы при рукопожатии?
Эти мысли крутились в голове не один день.
- Ну что, малыш, я пошёл?
Карина вздрогнула. Она не очень хорошо себя чувствовала из-за отравления и отпросилась остаться дома, а работу прислать вечером. А Герман сегодня отправлялся в Мюнхен.
________________
1) Ешки - таблетки экстази (сленговое) (прим.авт.)
2) Снег – кокаин (сленговое) (прим.авт.)