88. НАШЕ СЧАСТЬЕ ВНУТРИ НАС САМИХ
Себастьяно дель Пьомбо, Донато Джанотти, Томмазо дель Кавальери, Луиджи дель Риччио сидели все вместе у Микеланджело дома.
- Ну, хочешь, маэстро, мы заставим его публично отречься от своих слов? – спросил Джанноти.
Микеланджело молчал, опустив голову и поддерживая ее рукой.
- Пусть будет назначено расследование, такие случаи уже бывали. Пусть будет суд и вынесено решение, чтобы официально и маэстро, и дель Кавальери были признаны невиновными, - сказал рассудительный дель Пьомбо.
Микеланджело молчал и не отнимал своей руки от лица, он был где-то вне пределов досягаемости своих близких.
- Я знаю, что все люди моего круга крайне возмущены заявлением Пиетро Аретино. Репутация мессера Микеланджело Буонарроти безупречна, -Томмазо острожно взглянул на Микеланджело, - маэстро, скажите хоть что-нибудь, - Томмазо дотронулся до руки Микеланджело, от этого прикосновения он нервно вздрогнул и отнял руку от лица. Глаза его все еще были опущены.
- Я не виню Аретино, - сказал Микеланджело.
- Что??? – воскликнули все четверо сидящих рядом с Микеланджело друзей.
- Нет, не виню, - спокойно повторил великий скульптор и тяжело вздохнул, - я заслужил эти обвинения.
- Ни в коем случае, маэстро, - по лицу Кавальери разлилась краска, ибо его честь тоже была затронута словами Аретино.
- Нет, нет, Томмазо, Вы здесь ни при чем, я говорю лишь о себе, - Микеланджело схватил обе ладони друга и поцеловал их, - Вы – ангел, ниспосланный Богом мне в утешение на старости лет. Я о другом, Пиетро лишь орудие в руках Господних, чтобы укрощать мою гордыню, я слишком много возомнил о себе, мое сердце слишком исполнилось счастьем в последнее время. Да, я счастлив, как никогда не был за всю свою жизнь. Аретино с его слухами не может уничтожить моего блаженства, оно – непоколебимо, - Микеланджело нежно сжал руки Томмазо в своих.
Жду ль радости, тревога ль сердце давит,
Мудрейшая благая донна, - Вам
Обязан всем я, и тяжел мне срам,
Что Вас мой дар не так, как должно славит.
- Спасибо Микеланджело, простите мне мою всегдашнюю поспешность, но я должна Вам признаться в собственном грехе.
- Вы, в грехе? У Вас не может быть грехов, прекраснейшая из монахинь, - ответствовал Микеланджело.
- Может, а вот и может, я хочу сознаться перед Вами в том, что уже знаю начало Вашего великолепнейшего сонета: «Non ha e'ottimo artista alcun concetto». Мне тоже прислали «Lezione» Бенедетто Вархи. – А-а, понял, комментарии лучше самого сонета.
-Микеланджело, без сонета не было бы комментариев. Та любовь, которую Вы вложили в свой сонет, передалась и его комментатору, я бы их не отделяла друг от друга, по-моему, они тоже стали хорошими друзьями. Вы со мной согласны?
- Всегда, мудрейшая и прекраснейшая донна.
- Микеланджело, Вы никогда не были придворным льстецом и Вам это не идет. Не льстите мне. Я – не мудрейшая. Этот титул мы оставим Богу. Я просто образована, и уж точно не прекраснейшая.
- Для меня Вы и умнейшая, и прекраснейшая.
- Прекратите, мессер льстивый художник. Вы говорите неправду, а я это не люблю.
- Я говорю правду, и Вы правильно сказали, я – художник, а у художников своя правда, особенно у таких, как я, которые никогда еще не оскорбили искусство, написав чей-нибудь лживый и пошло приукрашенный портрет. За это Микеланджело Буонарроти никогда не будет осмеян потомками. Вы – прекраснейшая. Это – Ваш истинный портрет, потому что истина о Вас не содержится в этой смертной оболочке, - Микеланджело осторожно и деликатно взял Витторию за руку, - истина о Вас содержится здесь, - он показал на сердце, - или здесь, - он показал на лоб. Там я вижу настоящую Витторию Колонна.
- Знаете, я Вам давно хотела сказать, Вы – очень красивый, когда пишете.
- Берегитесь, Вы делаете комплимент человеку, которого во всеуслышание обвинили в сожительстве с молодым мужчиной.
- Я даже комментировать этот бред не буду.
Жизнь Микеланджело протекала теперь между Сикстинской капеллой и капеллой Сан Сильвестро. В Сикстине художник все больше и больше, шире и шире совершал суд над людскими пороками, безжалостно и немилосердно приговаривая их к вечным мукам. Что нужно, чтобы облечься в мантию судии и провозгласить над кем-нибудь: «виновен»? Должен ли сам судия, чтобы вынести правильный приговор побывать в шкуре осужденного и сам совершить все преступления? Абсурд. Ни одна клевета, направленная против Микеланджело не возымела успеха, он не был участником или рабом тех страстей, которые обличал на стенах Сикстинской капеллы. Он делал это слишком правдиво, без тени симпатии к своим «грешникам». Изображения пугали своей откровенной натуральностью. Микеланджело не хотел ничего скрывать, не хотел стесняться, не хотел щадить зрителя. Смотрите, все, смотрите, вот, кто вы и вот чего вы заслуживаете. На вас здесь нет дорогих одежд, ваши позы здесь не величественны или благородны. Ваш титул и родословная здесь не играют никакой роли, здесь – ваше истинное «я», неприкрытое, потому что «где сокровище ваше, там и сердце ваше» . Сокровище же ваше – вот. Микеланджело «перечислил» все возможные пороки, описанные, как в Библии, так и у Данте в «Божественной комедии». Ничего не было упущено, прикрыто, спрятано, заретушировано. Ничего художник не приберег, как бы извиняя «любимый грешок». Нет. Микеланджело осудил все, все без остатка. Ничто не было поставлено под вопрос – а является ли это грехом? «Является», - был ответ Микеланджело. Был ли Микеланджело Буонарроти сам чистым праведником и потому взялся судить людские пороки? Нет. «В грехе живу погибелью, живу я», - так он писал о себе. Он знал себя и ставил себя в ряд с другими грешниками, но Бог вознес его выше остальных и дал ему в руки карающий меч – кисть художника, потому что Микеланджело был к себе еще более беспощаден, чем к остальным. Он был сильным человеком, с хорошо развитой, мощной, не гибкой совестью, так что был готов признаваться себе и Богу в собственных грехах, назвав их именно грехами, а не слабостью или привычкой. Вот отличие Микеланджело Боунарроти от большей части его зрителей.
- Вам самому не страшно писать такие сцены, мессер Буонарроти?
- Страшно, моя госпожа, мне страшно.
- Как же Вы преодолеваете этот страх?
- А я его не преодолеваю, я пишу, когда мне страшно. Я, не останавливаясь, пишу. Если я буду преодолевать страх, у меня на это уйдут силы и время. Работа будет выглядеть фальшиво, я буду неискренен в своем творчестве, люди поймут, что я хотел от них что-то скрыть.
- Вы честны перед нами, простыми смертными и беспощадны к нам, так как хотите, чтобы мы посмотрели на Ваше творение Вашими глазами.
- Для меня это было бы самым великим счастьем, госпожа маркиза, я бы хотел, чтобы именно Вы так же восприняли мое скромное произведение.
- Не кокетничайте, мессер художник, со мной, я Вас неплохо уже знаю. Вы прекрасно отдаете себе отчет в том, что делаете. Вы хорошо знаете цену своему творчеству.
- Ну, похвалите же меня, донна Виттория.
- Вы – мой самый любимый художник, а тем более скульптор, мессер Буонарроти. Я очень люблю Ваши руки, синьор.
Она легко дотронулась пальцами до длинных узловатых фаланг Микеланджело. Он, как кот, схватил ее ладонь. Она мягко высвободилась из его руки.
- Виттория, - прошептал Микеланджело.
- Не надо, Микеланджело, - тихо и грустно ответила маркиза.
- Я Вас люблю, - сказал художник.
- Я тоже Вас люблю, - ответила ему женщина. Глаза ее были опущены, веки чуть дрожали. Ей казалось, что она сейчас вот-вот разрыдается от стыда и страха. Как школьница, впервые услышавшая непристойную шутку. Микеланджело, не отрываясь, смотрел на нее. В полумраке капеллы, где они теперь часто встречались, было видно только то, что было необходимо. Микеланджело только сейчас начал понимать Леонардо да Винчи и его пристрастие к полутонам и полусвету. Особенно в изображении женских лиц. Лицо Виттории действительно было сейчас прелестно. Резкий свет не уродует разве что девочек- подростков, чьи невинные угловатые черты еще резче выступают на ярком фоне, придавая детскому лицу хоть какую-то осмысленную выразительность. Чем старше женщина, тем, как правило, она мудрее, тем меньше требуется ей броскости и яркости фона и тем больше смещается акцент на само лицо. Леонардо да Винчи – непревзойденный женский портретист так писал: «Больше всего берегись грубых очертаний … Слишком яркий свет не дает прекрасных теней. Бойся яркого света. В сумерки или в туманные дни, когда солнце в облаках, заметь, какая нежность и прелесть на лицах мужчин и женщин, проходящих по тенистым улицам между темными стенами домов. Это самый совершенный свет. Пусть же тень твоя, мало-помалу исчезая в свете, свет, как дым, как звуки тихой музыки. Помни: между светом и мраком есть нечто среднее, двойственное, одинаково причастное и тому, и другому, как бы светлая тень или темный свет. Ищи его, художник: в нем тайна пленительной прелести! Берегитесь грубого и резкого! Пусть тени ваши тают, как дым, как звуки дальней музыки!»
В шестьдесят с лишним годам Микеланджело начал понимать своего давно уже упокоившегося в могиле давнишнего соперника. Микеланджело смотрел на лицо обожаемой донны и мысленно, поцелуями, писал ее в своем воображении. Она казалась ему совершенством.
- Я люблю Вас, - художник опустился на колени перед маркизой. Она протянула ему руку. Он благоговейно припал к ней губами и застыл так на некоторое время. Потом поднял глаза на Витторию.
- Я не позволил себе ничего лишнего? – спросил он, извиняясь за свой порыв.
- Profani, procul ite hic amoris locuas sacer est! – ответила донна.
89. «… НА СУД ПРИШЕЛ Я В МИР СЕЙ…»
Нет ничего постыдного в том, чтобы откликаться на ласку любящего и любимого человека. Мы все так устроены, мы – люди, когда мы влюбляемся, то хотим мы этого или нет, но все наше существо, физически и эмоционально, и даже духовно настраивается на одну волну с любимым человеком. Нам важен каждый взгляд, нас волнует каждое движение, мы предугадываем каждый вздох, ибо мы теперь играем одну мелодию, красоту и гармонию которой мы создаем сами своей любовью. В любви нет эгоизма, это – чушь - утверждать, что любовь эгоистична. Эгоизм оскорбляет своей грубостью, он требователен и редко отдает что-то от себя взамен, а иначе это не эгоизм. Эгоизм ревнует, а ревность – это страх быть отвергнутым. Библия говорит нам: «В любви нет страха, ибо в страхе есть мучение».
Микеланджело был настолько поглощен открытиями, которые он все чаще делал в последнее время, что перестал обращать внимание на жизнь вокруг. Как эхо далекого урагана мимо него пронеслась весть о том, что во Флоренции опять один из Медичи зарезал другого. Лоренцино заколол кинжалом Алессандро, которого уже отказалась терпеть даже родня. Это было как наглядное подтверждение «Страшному Суду» Микеланджело. Наконец, «Суд» был завершен. Двери Сикстинской капеллы распахнулись.
Микеланджело стоял у боковой двери и просто упивался разнообразием гримас, которые вызывали на лицах зрителей его «грешники». Ни у кого не вызывало сомнения, что это – великий шедевр великого мастера. Но, что дальше? Полностью принять концепцию Микеланджело или же все-таки подставить под сомнение смелую реалистичность изображения? Особенно сильно раздражало благочестивых католиков обилие обнаженных тел.
- Это нельзя показывать детям и незамужним девушкам.
- Замужним женщинам тоже не следует,- это вызовет у них неприличные фантазии.
- Да, красивые мужчины!
- Да, как Вы смеете?
- Я говорю, что у художника большой талант, - кардинал, позволивший себе оплошность, поспешил отойти в сторону.
« Они ничего не видят, кроме голых мужчин», - думал Микеланджело, - «или делают вид, что не видят или не хотят видеть. Слепцы! Какие же вы слепцы! Грех не может быть одет, тогда его греховная сущность не видна, - она окультурена. Грех должен быть явлен миру в его истинной нагой природе. Вы так ничего и не поняли». Микеланджело закусил губу и поспешил удалиться из капеллы.
- Ваше Святейшество, это немыслимо. Это надо пресечь. Мессер Буонарроти позволил себе лишнего.
Павел III был рад даже такому шуму вокруг Сикстинской капеллы. Ему уже надоели тишина и размеренный уют Ватикана, воцарившийся в нем после ухода оттуда Медичи. Так что, Римский Папа был просто осчастливлен тем, что войдет в историю как Папа, во времена которого появился «Страшный Суд» Микеланджело Буонарроти. Теперь, то и дело, Павел III принимал у себя делегатов в жалобами на откровенность сцен на фресках Микеланджело. Чем больше приносили жалоб, тем больше Павел III оценивал гениальность проделанной Микеланджело работы.
- Скажите, маэстро, Вы сами поняли, что Вы сделали в католическом искусстве? – Павел III решил поговорить с Микеланджело лично.
- Мне странно, Ваше Святейшество, что мое искусство называют католическим.
- Но, Вы – католик? – встрепенулся Папа.
- Да, я – верный слуга Римской церкви.
- И Вы работаете на эту церковь.
- Безусловно, но я не приношу мое творчество ей в жертву.
-- О-о, расскажите мне об этом, - Павел III с интересом воззрился на Микеланджело.
- Жертвенность означает отказ от собственной воли и полное подчинение себя и своего «я» тому, кому ты приносишь эту жертву. Это – удел побежденных, слепо верящих в свой идол язычников.
- Но, католицизм – это монотеистическая религия, - робко вставил пораженный Папа.
- Верно, и я позволю себе такую дерзость как выбирать, во что мне верить.
- Во что Вы верите?
- В Бога и в Его Слово.
- Все?
- Да, все.
- Ну, а как же общие церковные каноны?
- Они подтверждают существование Бога.
Папа Павел III с ужасом посмотрел на художника. Внутри Владыки Ватикана началась страшная война. Микеланджело был симпатичен Папе, даже очень. Павел III понимал как масштабность, таки уникальность этого гения, но его высказывания о католической церкви, тем более, когда так хищно шныряют повсюду агенты иезуитов, - здесь даже власть Папы не сыграет никакой роли. Надо было постараться переубедить слишком самостоятельно мыслящего художника. Папа решил сменить тему:
- Зачем Вы приделали моему Бьяджо ослиные уши?
Микеланджело расхохотался во все горло.
- А Вы велите мне, и я их сотру.
- Нет, дорогой маэстро, я не властен вершить правосудие на «Страшном суде», коли уж суждено ему провести вечность с ослиными ушами, то ему придется покориться своей участи.
Микеланджело благодарно посмотрел на Папу.
- Скажите, маэстро, а кто входит в число Ваших самых ближайших друзей? – неожиданно спросил Папа.
По душе Микеланджело прошелся холодок. Отказаться отвечать он не мог – это был сам Римский Владыка, задававший ему вопрос, а ответить – кто знает, какие могут быть последствия? Над Италией навис тяжелейший меч, тяжелее, чем Савонарола или Медичи, имя этому мечу было Орден Иезуитов. Микеланджело чувствовал себя, как бабочка, заживо пришпиленная к бумаге коллекционером – энтомологом.
- Ваше Святейшество, я испытываю к Вам величайшее почтение, - начал художник, - я вижу, что Вы человек неравнодушный, Вы любите искусство, а для меня, как художника и скульптора, это очень важно. Я смею надеяться, также, и на личное Ваше ко мне расположение и хочу, чтобы Вы сейчас поняли меня правильно. Я, - Микеланджело сделал паузу. Она далась ему не легко, - не хочу называть имена своих друзей.
Папа посерьезнел. Он надеялся, что Микеланджело будет более откровенен с ним, но после такого поступка зауважал художника еще больше.
- Ничего, ничего, Микеланджело, я все понял. Ты мне скажи главное – среди твоих друзей нет этих, как их называют,… - Папа внимательно посмотрел на художника, делая вид, будто забыл слово и ожидая, подскажет ему его Микеланджело или нет, -Микеланджело молчал, - ах, да, вспомнил, протестантов?
Микеланджело отрицательно покачал головой.
- Ну, вот и славно. Вот и славно. Моя к тебе личная просьба, пожалуйста, не дай себя вовлечь в религиозные секты. Оставайся вне политики. Это я тебе, как Папа говорю. Не существует религии без политики и наоборот. Обещаешь?
- Обещаю, - ответил Микеланджело.
- Ну и хорошо.
- Ваше Святейшество, - тот самый Бьяджо, участь которого была провести вечность в роли царя Миноса с ослиными ушами, не мог успокоиться, чтобы не отомстить Микеланджело, - прочтите это, - церемониймейстер подал Папе какую-то бумагу. Бьяджо был очень недоволен лояльным отношением Папы к Микеланджело, впрочем, не только Бьяджо. Весь Рим гудел, и гул с каждым днем становился все более убедительным. Папа читал. Бьяджо следил за лицом Папы. Сначала, оно было ровным и ничего не выражало, как и приличествовало его высшему сану, потом, Папа остановился, растерялся, казалось, он перечитывал одно и то же место по нескольку раз. Бьяджо был доволен. Но, вот, Папа покраснел, ну, не совсем, конечно, ему же не шестнадцать лет, но порозовел – это точно. Бьяджо был отмщен. Ему нужно было получить заверение своей сатисфакции.
- Кто автор этих строк? – спросил глухо Папа.
- Прославленный маэстро Аретино.
- Мерзавец.
- А, на мой взгляд, весьма неплохо написано.
- Это написано грубым, бестактным и завистливым человеком.
- В обществе считают Пиетро Аретино искрометным, чувственным и талантливым.
- В каком обществе?
- Которому он служит.
- Кому служит этот ваш склочник-поэт?
- Некоторым очень уважаемым людям
- Ты можешь привести пример, Бьяджо?
- Конечно, - Бьяджо выпрямился и приняв характерную позу церемониймейстера на торжественных приемах, произнес, - Ордену иезуитов.
Папа вздрогнул.
Посмотреть на то, как Микеланджело будет выслушивать решение Папы Павла III по поводу слишком уж откровенных сцен «Страшного Суда» собрался весть Ватикан с родственниками и близкими. Конечно, Микеланджело Буонарроти возомнил о себе слишком много, взял на себя функции Бога судить человечество и самое главное, этот не в меру зарвавшийся художник посмел оскорбить невинные глаза своих земляков и единоверцев зрелищем переплетения обнаженных тел.
- Какой ужас! – это передавалось из уст в уста, из дома в дом. «Какой ужас!» - многие священники запрещали своим прихожанам, а тем более, прихожанкам смотреть на фрески Микеланджело Буонарроти. Верные прихожане всплескивали руками и вторили своим духовным отцам в тон: «Какой ужас!» - и тут же, заверив своего духовника, что никогда не будут смотреть на этот « срам» в самом сердце католической церкви, бежали со всех ног на него смотреть. Механизм, по беспощадности, с которым может соперничать лишь топор палача – общественное мнение, подкрепленное недвусмысленными намеками тайной полиции Ордена Иезуитов, сделали свое дело. Павел III был сделан отнюдь не из железа и всегда помнил, как закончил свою жизнь великий Цезарь, посягнувший на святое – общественный строй, то есть, политическую форму общественного мнения. Как я уже говорила, расправу над художником пришли лицезреть все, кто смог придти, проникнуть, пролезть, прокрасться и протиснуться в Ватикан. Ничто так не увлекает и не тешит самолюбие, как зрелище унижения человека, который превосходит в чем-то среднюю массу людей. Толпа гудит, шипит, уже многие из собравшихся в тронном зале начали открыто высказывать свое недовольство долгим отсутствием художника. Как шмели, случайно залетевшие в комнату летним днем и недовольно гудящие от непривычно замкнутого пространства, римские граждане урчали от все более и более настигающего их разочарования. Микеланджело не было.
- Пиерджованни, сбегай за Фатуччи, - шепнул Папа епископу де Форли. Фатуччи не вызывал у Микеланджело неприязни и в случае чего, мог, встретившись с ним лично, выяснить причину столь долгого отсутствия. Пиерджованни, будучи личным камерарием, человеком, приближенным к телу Его Святейшества, уже успел изучить характер взаимоотношений между Папой и маэстро Буонарроти. Папа чувствовал себя ужасно. Епископ видел эту борьбу между моралью и нравственностью, происходящую в Римском Владыке. Эта борьба – вещь чрезвычайно тонкая, удел избранных, людей, наделенных очень чувствительной совестью. Папа послал епископа за Фатуччи, забыв, что Фатуччи уже отъехал во Флоренцию, приняв титул священника церкви Санта Мария Новелла. Джован Франческо был очень близок с Микеланджело и конечно, очень бы сгодился сейчас. Чтобы, по возможности, сгладить все «острые углы», так внезапно возникшие в отношениях между Буонарроти и Ватиканом. Пиерджованни понял свою миссию – найти художника, хотя бы найти, для начала. Микеланджело сидел в Сикстинской капле и смотрел на свою работу. Он так привык быть счастливым за последнее время, пока создавал одну сцену за другой, что когда, наконец, он закончил, и первая волна восхищения его шедевром сменилась второй волной «оскорбленной невинности», и до Микеланджело стали долетать отдельные «брызги ядовитой слюны» блюстителей общественной морали, то у художника создалось ощущение, что до этого он будто бы спал все время где-то на облаке и вдруг, разом, опять кто-то очень сильный и властный одним щелчком своих пальцев сбросил его с этого облака на землю. Опять, это гнетущее чувство гадливости и одиночества, опять хочется все бросить и зарыться с головой под землю. «Я так устал», - молвил вслух художник, сидя одиноко на полу в капелле, пододвинув ноги к себе и положив на них подбородок.
- Синьор Буонарроти, - епископ Форли слегка откашлялся, войдя в капеллу. Он увидел издали сидящего и погруженного в свои мысли Микеланджело. Епископ почувствовал себя неловко, так как вынужден был прервать созерцательное одиночество гения.
- Зачем Вы пришли? – хрипло спросил художник, - что Вы от меня хотите?
- Его Святейшество ждет Вас на аудиенцию.
- Аудиенцию?! – Микеланджело округлил глаза, - пол Рима находится в тронном зале, и Вы называете это аудиенцией?
- Мессер художник, поверьте, Его Святейшеству сейчас очень нелегко. Вы должны понять нас.
- Достаточно, - перебил епископа Микеланджело, - я все понял. Папа принял решение относительно моих «голышей», так, я правильно понял? – Микеланджело сверлил Алиотти глазами.
- Да, Вы абсолютно правы, - обреченно произнес епископ.
- Ну, рассказывайте, же, ну, - крикнул Микеланджело, - не волнуйтесь, я не кинусь душить Вас, даже если ВЫ мне скажете, что Папа решил замазать всю эту мазню, - Микеланджело махнул рукой в сторону фресок, - и написать вместо нее цветочки.
Пиерджованни Алиотти, епископ де Форли понял, что назад хода нет. – Он хочет, чтобы Вы приодели их.
- Что?
- Некоторые фигуры должны быть слегка, ну, знаете, ли…, - епископ замялся, явно желая, чтобы Микеланджело сам грамматически завершил фразу вместо него. Микеланджело вопросительно, с садистским злорадством ждал, чтобы тот назвал вещи своими именами, - напишите какие-нибудь накидки на слишком откровенных местах, мессер художник, от Вас больше ничего не требуется, - поспешил успокоить Микеланджело Пиерджованни.
Микеланджело молчал. Епископ умолк и стал ждать. Микеланджело понял, что епископ ждет от него какой-нибудь реакции, которую тут же поспешит передать Папе и всей свите по цепочке. Микеланджело не стал ничего отвечать и направился к выходу.
Зрелище «публичной порки» дерзкого художника было сорвано. Орден Иезуитов стал «натачивать ножи» против Микеланджело. Папа Павел III слег в постель. У него началась лихорадка.
- Я утомил Вас, донна, своими всхлипами, простите меня великодушно. Я знаю, я недостоин Вас, я плохо поступаю по отношению к Вам, занимая все Ваше драгоценное время рассказами о моих неудачах, простите меня, донна.
Микеланджело и Виттория, как всегда, сидели в капелле Сан Сильвестро. Сюда редко кто заходил и пока что, это было одно из безопасных мест Рима, безопасных, в смысле свободным от вездесущего ока инквизиции. Пока …
- Микеланджело, помните, когда мы с Вами встретились, то я сама попросила Вас впустить меня в Вашу жизнь?
- Помню.
- Так вот, я не имела в виду, что я хочу лишь «постоять в прихожей, у дверей Вашей жизни». Я – не случайная прохожая. Я хочу быть Вашей королевой. Для меня важны все подданные моего королевства. Я их не делю на плохих и хороших. Они мои.
- Я люблю Вас, Виттория.
- Я тоже Вас люблю, Микеланджело.
- Вы – мой ангел-хранитель. Вы правы, Вы – моя королева. Я и не знал, что подчинение может быть таким сладостным.
- В Писании сказано: «Несите бремена друг друга».
- Пока что только Вы несете мое бремя. Я хочу сделать что-нибудь для Вас. Хотите, я напишу Ваш портрет, хотите, сделаю для Вас какую-нибудь безделушку, что Вы хотите?
- Живите долго, Микеланджело. Я об этом каждый день прошу нашего Господа. Живите долго, а уж Вашим руки и голова всегда найдут себе достойное применение.
Микеланджело с нежностью склонился над кистью ее руки. В ответ, Виттория нагнулась и коснулась губами его курчавого черноволосого затылка.
90. БЕЗ НАЗВАНИЯ
- Даниеле да Вольтерра, мы повелеваем тебе дополнить фрески Микеланджело Буонарроти приличествующими тому элементами, - произнес витиеватую фразу Римский Папа. Даниеле да Вольтерра чувствовал себя убийцей, хотя и неумышленным, ибо Микеланджело сам указал на него как на «портного» для своих «голышей».
- Кого повязкой перевяжешь, кому панталоны нацепишь, кому и бантика на пикантное место достаточно будет, - брызгал ядом поэт Аретино, но ему не перечили, зная его немилосердный язык и откровенную связь с монахами-иезуитами. Да Вольтерра молчал. Поручение было как лестным, так и свидетельствовало о признании его мастера самим Микеланджело, а это уже было как римский паспорт; так и постыдным, ибо дописывать рисунок Микеланджело – равносильно добавлять свет солнцу – лучше не сделаешь. Но приказ есть приказ. Да Вольтерра, трижды раскланявшись и извинившись перед самим маэстро, который больше не приходил в Сикстинскую капеллу, принялся за свой нелегкий труд.
Микеланджело много писал стихов в это время. Все органы его чувств работали как никогда слаженно. Любовь, разбуженная в нем незаурядной женщиной, вернула к жизни все омертвелые в художнике рецепторы его души. Он и не знал, насколько велик его потенциал в любви. Микеланджело узнал, что такое быть любимым женщиной, которая тебя по-настоящему любит.
Вот почему могу бессмертье дать
Я нам обоим в краске или в камне,
Запечатлев твой облик и себя;
Спустя столетья люди будут знать,
Как ты прекрасна, и как жизнь тяжка мне,
И как я мудр, что полюбил тебя.
Папе Павлу III, 20 июля 1542 года, Рим
«Мессер Микеланджело Буонарроти взял на себя уже давно выполнение надгробного памятника Папы Юлия II в Сан Пиетро ад Винкула, на известных условиях и обязательствах, как это видно из контракта, написанного нотариусом мессером Бартоломео Капелло 18 апреля 1532 года. Затем, по желанию Его Святейшества Папы Павла III, нашего господина, был он вынужден начать расписывать его новую капеллу, но так как он не мог одновременно кончать памятник и расписывать капеллу, то заключил при посредстве Его Святейшества новый договор с Его Светлостью герцогом д'Урбино, в ведении которого находилась работа над памятником, как это следует из его письма от 6 марта 1542 года, а именно, что вышеупомянутый мессер Микеланьоло уполномачивается передать три из шести статуй, предназначенных для памятника хорошему, известному мастеру, который должен их закончить и поставить на вышеупомянутом памятнике; остальные же три, и между ними Моисея, должен он сделать собственноручно, а также, должен довести до конца остальную часть орнамента на этом памятнике, как уже было начато. Поэтому, чтобы выполнить этот договор, вышеупомянутый мессер Микеланджело передал три упомянутые статуи, которые уже были сделаны в значительной степени, а именно Мадонну с ребенком на руках стоя, а также две сидячих фигуры, пророка и Сибиллы, - флорентийцу Рафаэлло де Монтелупо, одному из лучших современных мастеров, чтобы он их закончил за 400 дукатов, как это видно из заключенного между ними договора; остальную же часть постройки и украшений памятника, за исключением наружного(верхнего) карниза, передал он мастерам-скульпторам Джованни де Маркези и Франческо да Урбино, оба за 700 дукатов,, как следует из их контрактов».
- О, Господи, - Микеланджело устало облокотился на спинку кресла, - я так устал, так устал. Господи, освободи ты меня от этих цепей. Я чувствую себя Прометеем, чувствую себя еще в силе отдать многое людям, особенно тем, кого так сильно люблю, но и чувствую себя прикованным, - Микеланджело со злостью хлопнул ладонью по столу, так, что капли чернил попали на листок письма, - да, Господи, я чувствую себя скованным этими договорами, этой гробницей – кровопийцей, которая отняла у меня столько сил в лучшие годы моей жизни и которой я вынужден заниматься в старости. Господи, ну почему, почему ты даешь одной рукой, а потом отнимаешь другой? Я сделал уже Моисея, сделал уже двух рабов, почему ко мне никто не подошел и никто из людей герцога д’Урбино не сказал: “Мессер Буонарроти, Вы уже потрудились достаточно, давайте мы возьмем окончание гробницы на себя, так, что Вам не о чем будет беспокоиться? Ни о банковском обеспечении, ни о материале, ни о подборе персонала, ни о чем. Нет. Микеланджело Буонарроти сам должен договариваться с банкирами о переводе денег на имя скульптора, которого, опять же, должен найти сам, сам должен позаботиться о необходимом для выполнения оставшихся работ материале. Сам все должен делать Микеланджело сам.
Микеланджело закрыл глаза и постарался подумать о чем-нибудь хорошем. Хорошим перед ним всплыло лицо женщины. Микеланджело постарался сосредоточиться на этом лице, созерцать его было очень приятно. Оно было совершенно спокойным, так как имело на себе отпечаток внутренней одухотворенности, уверенности в правильном выборе в своей жизненной позиции и мудрости, взращенной от постоянной деятельности ума. Вдруг, перед мысленным взором Микеланджело выплыли две мраморные фигуры женщин, над которыми он сейчас работал, каждая из них была в чем-то похожа на образ той женщины, лицо которой все еще сохранялось в уме Микеланджело. Это были Лия и Рахиль, предназначенные скульптором в спутницы Моисею для все той же гробницы Юлия II. Жизнь деятельная и жизнь созерцательная. Две части одной и той же личности, одной и той же женщины. Микеланджело уже почти закончил их и подумывал о том, чтобы довести их до конца, но не тут то было.
Павел III, чувствуя себя очень виноватым перед художником за изувеченные фрески «Страшного Суда», решил еще раз попытать счастья с Микеланджело. Папа заказал ему роспись другой капеллы – Паолина, посвященной Апостолу Павлу, своему святому покровителю.
Сцена была ужасной. Пиерджованни, работавший теперь уполномоченным посредником между Павлом III и Микеланджело, искренне считал, что его служба – часть испытаний, ниспосланных ему Богом для воспитания веры.
-В Ватикане все рехнулись! У вас, наверное, игра такая, да? Приглашаем Микеланджело Буонарроти, он выкладывается изо всех сил, пишет нам по стенам в свои шестьдесят семь лет, охая и ахая, карабкаясь по помостам, как старый кот, а потом – бахх! – Микеланджело размахнулся руками. Епископ зажмурился, - мы все замазываем, что нам эта старая кляча намалевал.
- Ну, не все, - попробовал возразить Пиерджованни Алиотти.
- Не важно! – гневно перебил его Микеланджело. Епископ поспешил согласиться – Действительно, не важно.
- Что Папе от меня надо? Он меня хочет нищим оставить? Я уже почти тридцать лет живу с удавкой на шее – гробницей Юлия II. Вот письмо Его Святейшеству, - Микеланджело передал Пиерджованни написанное прошение лишить его обязательств по контракту с семьей делла Ровере, дела которых вел герцог д'Урбино, - я стар, мессер Пиерджованни, только никто не хочет в это верить. Я не смогу, как раньше, прыгать по помостам с кистью в руках, поймите, Вы, все, наконец. Микеланджело Буонарроти постарел.
Микеланджело умоляюще посмотрел на епископа ди Форли и вручил ему письмо к Павлу III.
Павел III велел принести ему текст контракта от 1532 года, написанный нотариусом Бартоломео Капелло.
- Какой ужас! Это невероятно. Они привязали его к себе, как раба. Микеланджело стал их собственностью. А нотариус, как он мог пойти на такое? Сделать Микеланджело обязанным всем своим имуществом в случае неисполнения условий контракта. Контракт нужно срочно переделать, немедленно, кстати, Пиерджованни, ты не заешь, а этот нотариус, как его?
- Бартоломео Капелло, Ваше святейшество.
- Именно, так, вот, этот Капелло, он еще работает?
- Да, он нотариус при Ватикане.
- Пригласи его, надо задать ему кое-какие вопросы.
- Что сказать Микеланджело?
- Пусть начинает работу, мы дадим ему еще 1400 дукатов. Пусть только непременно начнет делать Паолину и ни в чем не сомневается и ни о чем не думает.
- Хорошо, Ваше Святейшество.
Марко Вижерио, Епископу Синигалии, октябрь 1542 года, Рим
«Монсиньор! Ваша Милость велел передать мне, чтобы я рисовал и ни в чем не сомневался. Я отвечаю, что рисуют головой, а не руками, тот же, у кого голова идет кругом, не способен ни на что. Поэтому, пока это дело не уладится, я ничего хорошего не сделаю. Нового контракта я не получаю, а благодаря другому контракту, заключенному в присутствии Климента, я мучаюсь постоянно, как будто я распял Христа».
Микеланджело писал письмо, улыбнулся и подумал: «Я никогда еще не состоял в такой активной переписке с Ватиканом». Микеланджело импонировало то, что Павел III активно взялся за расследование истории этого контракта, который давил на Микеланджело вот уже десять лет. «Теперь, я становлюсь еще и писателем, вот, что значит возраст. Мысли остаются не только на уровне эмоций, а с готовностью фиксируются на бумаге. Да, Микеланджело Буонарроти, ты теперь еще научился и думать». Микеланджело улыбнулся сам себе, он прекрасно понимал, что возраст ему еще не помеха, вот только другим это знать было не обязательно. Поэтому, прежде чем начать писать Паолину, он должен был получить от Папы прочные гарантии. Именно так, а не иначе. Да, возраст, знаете ли…
21 августа 1542 года мессер Бартоломео Капелло с радостью закончил новый контракт.
- Хочешь, заканчивай статуи сам, хочешь, просто следи за Рафаэлло, как он будет это делать. Знай одно – ты теперь завершать эти пять фигур не обязан.
Микеланджело слегка покачал головой в знак согласия. Папа внимательно посмотрел на скульптора.
- Ты чем-то недоволен, Микеланджело?
- Что Вы, что Вы, Ваше Святейшество. Я по самый смертный час буду благодарить Вас за такое внимание к моей скромной персоне.
- Микеланджело, Микеланджело, - Папа пригрозил ему пальцем, - нескромно тебе называть твою персону скромной.
- Благодарю Вас за комплимент в мой адрес.
- Ой, и хитер ты, Микеланджело Буонарроти. Думаю, на свете нет такого человека, который знал бы тебя до конца.
- Есть, - вдруг выпалил Микеланджело и тут же почувствовал себя нехорошо. Не должен он был раскрывать свой маленький секрет. Хотя секретом их отношения с маркизой ди Пескара назвать было нельзя, но подлинная их суть еще никому не была известна.
Павел II,I аж, задрожал весь от напряжения.
- Такой человек есть? - переспросил он.
- Да, это я сам, - с улыбкой ответил художник.
- Хитер, - Папа опять хотел погрозить Микеланджело пальцем, но получилось почему-то кулаком, - ох, хитер же ты, Буонарроти. Иди и немедленно расписывай капеллу. Ты еще много можешь. Я это чувствую. Кстати, у кого ты поместил 550 скудо для да Мантелупо?
- У Сильвестро да Мантуато.
- А-а, еще один твой закадычный друг. – Папа опять погрозил Микеланджело кулаком, художник улыбнулся и вышел.
Луиджи дель Риччио, 1543г., Рим
«Мессер Луиджи!
Тот, кто беден и не имеет слуг, делает подобные ошибки. Вчера не мог ни прийти, ни ответить на Ваше письмо, так как моя банда вернулась домой только ночью. Извиняюсь перед Вами и прошу Вас извиниться за меня перед мессером Сильвестро и передать привет Исскино».
Луиджи дель Риччио был исповедником Микеланджело. Он обладал более ценным преимуществом, чем монах в келье. Луиджи воспринимал заботы Микеланджело как свои собственные. Луиджи был умелым и деликатным секретарем никогда не принимал ненужных решений сам, не говорил фраз типа «нет», «не знаю» или «вы забыли это», « вы уже это говорили», « а я думал, что нужно иначе» и т.д. Бывают такие люди, они бывают, но только крайне редко попадаются именно на нашем пути. Так вот, бывают такие люди, которые буквально встраиваются в нашу жизнь, в наше мировоззрение безо всяких усилий с нашей или с их стороны. И как мы бываем им за это благодарны. Говорите друг другу «спасибо» как можно чаще, друзья мои, иначе можно просто не успеть.
Луиджи дель Риччио, Себастьяно дель Пьомбо, Джаното Джанути и конечно, ангел Томмазо дель Кавальери – сугубо мужская компания закрывала Микеланджело от возможных натисков и охраняла, как могла, покой художника. Душой же его всецело владела Виттория.