ГОЛЬД.
С "Папашей" Гольдом, Альфредом Генриховичем, судьба столкнула в 1975 году. Было это в редакции газеты «Рабочий Надыма». Я кропал немного стихи, пописывал рассказы, он же, спецкор салехардского радио, наездами, освещал героику трудовых свершений, модно в те годы было взахлёб описывать будни буровиков, шофёров на зимниках, сварщиков на строительстве газопроводов, жизнь северных посёлков. Оба мы были свидетелями, как распахивалась газовая целина. Похожий на цыгана Гольд обращал на себя внимание своей уверенностью. Про него шепнули, что это большой свердловский поэт. Свердловский да еще официально непризнанный поэт, в зачуханном Надыме, где только-только появилась газета, куда, правда, косяками валила московская пишущая братия, но та братия звалась у нас щипачами: наскочат, ухватят кусок, и в норку, пережевать увиденное, сделать на этом деньги. А этот был, судя по всему, свой в доску. Я с людьми туго схожусь. Приглядеться мне к человеку нужно, понять его, определить ему местечко. И Гольд, при всей своей общительности, на собеседника смотрел под определённым углом. Особой симпатии при первой встрече не возникло. Подавлял Гольд своей уверенностью, осведомлённостью. Двери кабинетов препятствием для получения информации для него не служили. Он мотался по трассе, много видел, сотни людей становились его собеседниками. И писал он честно. На нас, что-то там пишущих, смотрел с гонорком.
Но чего от него не отнимешь, въедливый был мужик, вгрызался в проблему, доходил до сути. При всей тогдашней однобокости показывания происходящего, у него, наверное, очень скоро перемены на Ямале родили кучу вопросов. У любого честного человека, творившиеся преобразования вызывали восторг, который переходил в боль недоумения: как можно через колено ломать природу, человека, обстоятельства. Гольд эту свою возникшую боль изжить не мог. Она всё время была в нём, превращая сердце в одну кровоточащую рану. Он и сгорел из-за этого так рано. Не зря же у него есть строчки: «Мы – инвалиды истории, самой великой страны». В том же 1975 году Гольд пытался организовать в Надыме литературное объединение. Жизнь бродяги-корреспондента на трассе, в приполярных посёлках, стойбищах ненцев дала ему массу впечатлений. Одна за одной стали выходить книги. Стихи, очерковые зарисовки. «Надым», «Полярные встречи», «Медвежье: имена и судьбы». К этому времени ледок между нами растаял. Любой приезд Гольда в Надым обычно заканчивался дружеской посиделкой. Настойки из морошки или водяники развязывали языки. Говорили обо всём. Запретных тем не было. Гольд читал стихи. Свои, своих друзей. И всё время чувствовалась грустинка. А потом появлялась в руках гитара, и одна за одной, звучали песни. Хорошо, что так получилось, что на одной из таких посиделок был включен диктофон, голос Гольда сохранился. И по этой кассете в последнем его сборнике стихов появились ноты его песен.
Как он говорил: «Вот когда совсем нечего кушать будет, пойду по вагонам. Я гитарой кусок себе заработаю…»
Его песня-заклинание:
Последний раз устало бросить кисть,
послать поклон родным земным приметам.
Последний раз глаза закинуть ввысь
и оказаться там, за этим синим светом.
Прощайте все…и те, кого любил,
И те, кого не обозначил зреньем.
Последний раз архангел протрубил
и отлетел в закат, блистая опереньем.
Последний раз – зеленая вода,
А в ней – весна, вся в белом, как невеста.
Прощайте все, теперь вы господа,
а мне среди господ нет ни любви, ни места.
Утро.
Подобно старцу,
Сна лишённому,
Из дома выйду – чуть рассвет,
Когда по камню орошённому
Едва шуршит велосипед;
Когда подковки тонко дзенькают,
А сердце слышится в виске.
Затишье – хрупкое, как зеркало,
Повисшее на волоске.
О, этот миг!
В нём всё фальшивое
Осадком падает в отстой,
В нём люди
Кажутся кувшинами,
Наполненные чистотой.
Они плывут,
Плывут доверчиво.
Их ждут трамваи на мосту…
А я шепчу им:
«Хоть до вечера
Не расплещите чистоту!»
В стогу.
Живу минувшим,
Тем. чего и не было.
И только сны рисуют на стекле
Полночный луг, духмяный стог и небо,
Приклёпанное звёздами к земле.
Лежу в стогу,
Не ведая дремоты.
И тихо, тихо тикают в крови
Дневные токи-отзвуки работы,
И грудь томит предчувствие любви.
Я полон сил,
Покуда не открытых,
И чувств, не расшифрованных пока.
И жизнь моя проста, как вдох и выдох,
Как сердца стук, как первая строка.
В стогу лежу,
Светло раскинув руки.
В стогу высоком, лучшем из стогов…
И волны дум свободны и упруги,
И нет у них гранитных берегов.
====
Мне снится женщина…
Не знаю я её,
Хотя лицо точь-в-точь похоже на твоё.
И грудь, и талия, и линия бедра –
Точь-в-точь твои. Но как она добра!
Как смотрит ласково. Глаза удивлены.
А руки трепетны. А губы так нежны!
О, как глядит она – соперница твоя –
Глазами прошлого из тьмы небытия!
Двое.
Ты положи мне голову на грудь,
Я крепче обниму тебя за плечи.
Пускай мгновенья наши быстротечны
И всё пройдёт, сгорит когда-нибудь.
И всё-таки, и всё-таки, пока
Я отражён в глазах твоих огромных,
Здесь, в тишине покоев наших скромных,
Отсчёт ведут не ходики – века.
Лишь в них любви вместима высота!
Когда нас двое,- мы основа мира,
Мы – песнь Гомера, Фауста мечта,
И Дантов ад, и Пушкинская лира.
Кто славен был и чей безвестен путь,-
В нас нераздельны в этот миг.
Он – вечен.
Ты положи мне голову на грудь,
Я крепче обниму тебя за плечи…
====—
Никто не застрахован от печали…
Ты смотришь в пол, я – в окна,
в облака…
Мы были оба добрыми вначале,
Да, видно, счастья ниточка тонка…
Всё в мире так: восходы и закаты
Спешат, спешат сменяться испокон…
И разве мы с тобою виноваты,
что на земле всему один закон!
====
Последний грач стряхнул зарю с крыла.
С пустых полей восходит испаренье,
дорога обнажённая светла…
Сняла платок. За плечи обняла.
Крестом на грудь легло благословенье.
Анастасия, бабушка моя!
Кладу поклон твоим уснувшим векам!
Как ты пеклась, чтоб стал я человеком,
Анастасия, бабушка моя!
Как молоко, персты твои теплы,
нежны как пух, добры твои ладони,
не огрубили их и не сожгли
ни тернии, ни слёзы вдовьей доли.
Анастасия, бабушка моя!
Я покидал родимые края,
а за спиной вздыхали причитанья:
- Благослови его на испытанья!
Храни его, чтоб друг не изменил,
чтоб честность на путях не обронил,
чтоб вслед не обронил никто дурного слова,
В далёкой стороне чтоб не упал без крова…
Анастасия, бабушка моя!
Я всё прошёл. Ревущие моря
двойным узлом завязывали душу,
но выходил целёхонек на сушу.
Ночные обступали города
без друга, без гроша…Но и тогда,
как некая загадочная сила,
и стол, и дом удача мне дарила.
И чёрный день восходит из былья:
почудилось – надежда изменила.
И лишь забота щедрая твоя
от верной смерти сердце оградила…
Анастасия, бабушка моя!
В осенних лывах – дол и колея.
Но я спокоен: вечность ли, мгновенье…
Оно со мной, твоё благословенье.