У ПОРОГА БЕРИЕВСКОГО МВД
Только в детстве мы точно знаем, кем будем, когда вырастем. Летчиком, космонавтом, киноактрисой, балериной. Или хотя бы, как заявила моя семилетняя дочка Инночка:
- Кем я буду? Ну, конечно, Инной Геннадьевной, кем же еще.
Но вот подходит пора выбора жизненного пути, профессии, и мы теряемся, сомневаемся, колеблемся, не знаем, что делать, кем стать, куда идти учиться. Правда, на 7-8 таких нерешительных почти всегда находятся 2-3 продвинутых молодцов, рано определившихся, твердо знающих, чего они стоят и чего они хотят.
Я относился к неуверенному в себе большинству. Моя потомственная принадлежность к технической интеллигенции никакого особенного выбора мне не оставляла. И я знал об этом уже в пятилетнем возрасте, когда гордо заявлял: "У меня мама инженер, папа инженер, бабушка инженер, дедушка инженер, няня инженер и я инженер".
Однако, душа моя тянулась к пыльным тропам дальних путешествий и волнующим загадкам книжных полок, ее влекли извилистые хитроумия философских построений и беспокойные тайны ушедших веков. В 10-м классе я воображал для себя какую-то многослойную литературно-географо-историко-философскую профессию. С такими задумками мне, конечно, следовало бы толкнуться в МГУ, но я столько слышал о его элитарности и недоступности для простых смертных, что решил не дразнить волка. Пропахав гору всяких справочников, проспектов, реклам, я решил, что более проходной дорогой к гуманитарному образованию должен быть для меня некий Историко-архивный институт.
Туда я и подал свои документы после получения в школе аттестата зрелости. Подать-то я подал, но, увы, их не приняли. Этот отказ показался мне каким-то странным, абсурдным, необъяснимым - обычно таких, как я еврейцев, не принимали в вузы по результатам конкурсных экзаменов, на них неугодных абитуриентов просто-напросто заваливали. А тут даже до экзаменов не допустили. Почему?
Я не знал и даже не догадывался. Впрочем, поначалу никто из взрослых мне тоже тогда не мог ничего объяснить. Хотя я и чувствовал, что в воздухе висит какая-то непонятная гнетущая тревога, связанная с ежедневными грозными газетными разоблачениями то одних, то других врагов народа. Вообще-то на политические темы в моем окружении почти никогда не говорили, и о сталинских репрессиях я никакого представления не имел.
Отказ в приеме документов для поступления в Историко-архивный институт я вовсе не связывал с какими-то спущенными сверху указаниями-распоряжениями. Я думал, что это дело рук сволочей бюрократов, которые только по блату принимают людей в престижные вузы. Наивный глупый мальчишка - не увидев своего имени в списках счастливчиков, допущенных к сдаче экзаменов, я отправился качать права в приемную комиссию.
- Ты отбракован по медицинским показателям, - объяснили мне там. - При осмотре у тебя установлена слабость здоровья. Иди, выясняй.
В институтском медицинском кабинете толстая тетка-шкаф в несвежем белом халате недовольно полистала амбарную книгу, нашла мою фамилию и уставилась на меня глазами речного сома. Подержав с полминуты язык в загадочном раздумье, она приоткрыла густо накрашенные губы и нехотя процедила:
- Ты же сам написал в анкете, что болел скарлатиной, свинкой, коклюшем, вот и результат, сердце у тебя не в порядке. Анкеты, - здесь она подчеркнуто сделала многозначительную паузу, - они, знаешь ли, многое говорят.
Я стал что-то лепетать о странности этого вывода, о том, что те детские болезни никак не могут повредить моей работе архивариусом, но пузатая белохалатница меня уже не слушала и, отвернувшись, дала понять, чтобы я катился куда подальше.
А отец, узнав о моей неудаче, объяснил ее, как я тогда сначала подумал, с каких-то непонятных организационно-государственных позиций:
- Мне и раньше было известно, что все архивы у нас в стране - это режимные учреждения, они строго засекречены и принадлежат МВД. Но, грешен, не сподобился узнать, что и твой Историко-архивный относится к этому же серьезному ведомству. А то бы тебя сразу отговорил - куда лезть с нашими суконными рылами и еврейскими носами? Но не горюй, иди в экономисты, как я советовал.
И правда, какой дурак в 1949 году мог рассчитывать просочиться в институт бериевского министерства внутренних дел?
ПЛЕМЯННИК СТАЛИНА ЛЕНЯ АЛИЛУЕВ
Оправлявшейся от Второй Мировой войны мировой экономике нужна была электроэнергия, которая почти всюду была совсем рядом - ее бесполезно сбрасывали в моря водные потоки рек. Вот почему в разных странах гидротехническая инженерия засучила рукава, обула ноги в кирзовые сапоги и энергично взялась добывать энергию из неиссякаемых речных ресурсов.
В СССР "Сталинский план подъема народного хозяйства" предусматривал возведение целых каскадов мощных ГЭС (гидро-электро-станций). Для этого эпохального действа у властей была готовая рабочая сила ГУЛАГа. А вот мозгов для ее направления в нужную сторону было маловато. Поэтому в Московском Инженерно-строительном институте был спешно объявлен дополнительный набор студентов на Гидротехнический факультет.
На взлете очередной коммунистическо-социалистической программы в январе 1950 года я и появился на Разгуляе в здании Московского инженерно-строительного института им. В.В.Куйбышева. Надо признаться, довольно скоро мои прежние честолюбивые устремления к литературно-гуманитарной деятельности стали буксовать, а потом и вообще застопорились, и я все больше начал прикипать к красоте конструкций из сборного железобетона, к изяществу арочных плотин, к мощи гидроэлектростанций.
Группа у нас подобралась разношерстная. Кроме неоперившихся птенцов из благополучных семей, учились в нашей группе и те, кто уже наглотался горечи советского тоталитаризма.
Был среди них один странный неконтактный и наглухо застегнутый молодой человек с тонким интеллигентным лицом и гладкой челкой светлых прямых волос. Лишь к 3-му курсу он как-то оттаял, стал выборочно с кем-то дружить. Особенно плотно почему-то приятельствовал с Давидом Лукацким, носившим большой крючковатый еврейский нос.
Только через много лет я сообразил, что этот Леня Алилуев был родным племянником застрелившейся жены Сталина Надежды Алилуевой.
С ним у меня связана и встреча обещавшего быть особенно страшным 1953 года, когда мы всей нашей группой собрались у Алилуева в большом сером доме на Набережной, ставшим широко известным благодаря писателю Ю.Трифонову. Для многих из нас, живших в крохотных коммуналках, бараках, и даже кельях монастырей, то лёнино жилье представлялось нам невиданной роскошью. Да еще и взрослых, как обещал нам Алилуев, дома не будет.
Помню после перепоя все разбрелись по той многокомнатной квартире, а я с парой других слабаков задремал прямо в столовой на круговом кожаном диване, который окольцовывал толстый столб, стоявший посреди комнаты.
Напротив на стене висела большая рама золоченого багета с портретом красивой дамы в позе, повторявшей серовскую картину актрисы Ермоловой. Много позже я догадался, что это и была лёнина мать Анна Сергеевна Алилуева, репрессированная своим шурином-параноиком и после его смерти вернувшаяся из лагеря с почти полной потерей рассудка.
А отец Лени, С.Реденс (из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, наверно, ждала и Леню с его братом Володей, если бы не своевременная кончина их великого родственничка.
Дальнейшая судьба Л.Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других наших однокашников. По окончанию института он работал до самой пенсии в Гидропроекте, где занимался проектированием затворов гидростанций, шлюзовых ворот и других гидротехнических металлоконструкций. Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции.
В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Леня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПРАКТИКИ
Самыми запоминающимися эпизодами моей студенческой жизни были производственные практики. Первая, после 3-го курса, состоялась на строительстве Усть-Каменогорской ГЭС, куда летом 1953 года после многодневной тряски на вторых и третьих полках бесплацкартного вагона мы приехали большой группой студентов гидротехников. Жили мы в школе поселка Аблакетка, работали кто где. Я глотал цементную пыль на бетонном заводе.
Кажется, именно тогда простая истина, что люди разной национальности отличаются друг от друга, в моем сознании перешла из теории в практику. В то время в Казахстане жили высланные Отцом народов немцы Поволжья. Это были толковые работящие люди, резко выделявшиеся среди основного населения - казахов, которые в большинстве своем были ленивыми, тупыми и неряшливыми. На стройке немцы работали прорабами, бригадирами, начальниками участков. А казахи либо занимали представительские должности больших начальников, либо были простыми чернорабочими.
Характерно выглядели улицы поселка строителей. С одной их стороны стояли добротные каменные немецкие дома, окруженные деревьями, кустами, огородными грядками. С другой – глинобитные хибары казахов, и выжженная солнцем голая земля вокруг них не держала на себе ни одной травинки.
Другая производственная практика происходила на строительстве Ткибульской ГЭС в Грузии. Нас разместили в двух-трех комнатах общежития Постройкома – барачного типа 3-этажного дома, расположенного на окраине горного села Дзеври. Вокруг него на террасированых склонах гор нескончаемыми цепочками зеленели плотные ряды густых виноградников. Некоторые из наших догадливых практикантов, определенные на маркшейдерские работы, нарочно ставили теодолиты возле забора того или иного частника. Тот в испуге выскакивал из дома:
- Ты чего это, малый, нацелился?
- Как чего? Здесь трасса пройдет, а твой участок под снос планируется.
- Э-э-э, - начинал канючить хозяин, - давай-ка поверни немного левее.
И он приносил выкуп – корзину с дюжиной бутылок молодого терпкого вина.
Хранилось оно во дворах в зарытых под землей больших глиняных бочках-амфор. Каждая из них наполнялась при рождении ребенка, а впервые откупоривалась по достижении им совершеннолетия и тогда становилась его собственностью.
В общежитии нам было выделено несколько комнат. Рядом жили строительные рабочие, большинство которых были молодые женщины, в основном русские, приехавшие на заработки из сельских районов Краснодарского и Ставропольского края.
Во дворе общежития на сушильной веревке весело мотались на ветру их платья, юбки, трусики и... презервативы, которые, наверно, были не только вторичного, но и многоразового использования.
ЩЕЛЬ В ЖЕЛЕЗНОМ ЗАНАВЕСЕ
Прочно легло на полку памяти и одно неординарное событие, связанное с приоткрывшейся было передо мной крохотной щелки в железном занавесе, защищавшем нас от тлетворного влияния не только прогнившего Запада, но и полузападной полувольницы стран "народной демократии".
Были у нас в институте почтовые ящики, куда поступали письма для студентов, приехавших учиться в Москву из других городов. Но вот в ноябре 1953 года, к моему крайнему удивлению, я тоже получил письмо, причем не из какой-то там южнорусской Жоповки или западносибирского Мочеписка, а из самой, что ни есть, ПолуЗаграницы.
Что же за письмо меня достало? Да вот оно:
Здравствуйте, дорогой товарищ Геннадий!
Может быть, Вас удивит, кто Вам пишет. Мы, девушки из далекой Чехословакии интересуемся жизнью трудящихся и учащихся СССР и хотели бы переписываться с советскими друзьями.
Я учусь в 4-м классе педагогической школы в Градце Королевы. После сдания экземов я хочу поступить на высокую школу русского языка. Мне 18 лет, я уже 2 года членка Союза сотрудничества с армией и 1-ый год я занимаюсь планеризмом.
Мои родители – члены Единого сельского кооператива III-го типа в нашей деревне, это 11 километров от города. Они работают за то, чтобы наша деревня стала социалистической.
Я тщусь, что Вы мне скоро напишете. Желаю Вам много успехов в Вашей школьной и комсомольской работе.
С сердечным приветом, прощается,
Ева Менцакова.
Педагогическая школа,
площадь Ленина,
Градец Королевы, ЧСР
Плюс к этому письму в конверте лежал неплохо отпечатанный на плотной зернистой фотобумаге черно-белый портрет типично славянской девицы с угадываемым пышным бюстом деревенской колхозницы.
Что было делать, отвечать или нет? Стал советоваться с отцом. Он сказал:
- Еще год назад я бы тебе запретил. А теперь просто не советую. Мало ли что, связь с заграницей, ни к чему, хотя это и соцлагерь. Пожалуй, лучше воздержаться...
Но я не воздержался, все-таки интересно было познакомиться с девчонкой из другой страны. Может быть, и съездить удалось бы, кто знает. Но после долгих раздумий и колебаний отцовский совет все-таки взял верх, и мое ответное письмо было довольно коротким и осторожно вежливым.
Но не тут-то было - следующее письмо из Чехословакии отличилось большим многостраничьем и содержало довольно подробное описание режима дня учащихся Педагогической школы. Толщину конверта сильно увеличивала куча открыток с видами Градца Королевского и с с еще одним большим анфасным фото самой Евы.
Ее простая неулыбавшаяся мордашка не обещала ни большого интеллекта, ни сексуальной привлекательности, и не вызывало у меня какого-либо особого интереса. Я ответил совсем уж кратко, просто поблагодарив за ответ. И наша переписка как-то спустилась на тормозах, а потом и вообще остановилась.
А, может быть, зря. Могла бы моя дальнейшая судьба сложиться совсем иначе...
ДНЕВНИК СТАРШЕКУРСНИКА
К студенческому времени относятся и некоторые забавные строки из моего тогдашнего дневника:
2/I-51 г. Новый год! Новая половина ХХ века! Встретили его в метро. Мы (Кот, Марик, Витька Нудельман) были на концерте в Консерватории, потом прошвырнулись по Броду и в полночь оказались в вагоне метро. Там никого не было, и мы побесились вволю – прыгали по сиденьям, бегали, барабанили в стены. Веселились во всю. Как маленькие.
14/V-51г. Сегодня мне 19 лет. Последние «надцать» в моей жизни. Больше никогда их не будет! Куда вы года спешите? Притормозите!
19/I-52г. О Люде писать особенно нечего. Она липнет ко мне, все время звонит и вытягивает на свидания. Какое-то чувство (скорее, чувственность) она во мне, конечно, разбудила. Но не любовь. Плохо представляю себе, как мне себя с нею вести. Интересы у нас разные. Этот первый в моей жизни поцелуй был какой-то не настоящий, я ожидал чего-то другого, наверно, чего-то большего.
9/II-52г. Нельзя быть равнодушным к людям и жизни! Я не согласен с Толстым, который любуется Стивой Облонским за его легкое отношение к серьезным вещам. Пусть рыдает человек, испытавший горе, и пусть хохочет тот, кто чувствует себя счастливым! Я говорю это не потому, что, может быть, еще не переживал по-настоящему большого горя и больших радостей, а потому, что, знаю, это должно быть так. Анна Каренина должна была броситься под поезд – и она большой человек с большими чувствами – о таких пишут романы. А Дарья Облонская, прощающая мужу измену, вызывает только умиление у Толстого в романе и недоумение, непонимание, а то и презрение. Впрочем, все это ерунда, наверно, я пишу как-то не так. Почему-то не могу выразить толком словами то, что у меня внутри. Там, в душе, такой сумбур, такая неразбериха...
5/I-53г. Склепал коньки, но на каток не ходил еще – не с кем.Был с Лерой и Котом на концерте Зандерлинга – блеск. Играли Баха. Он мне всегда казался сложным композитором. А оказалось, ничего подобного, музыка понятная и очень сильная.
Набрал уйму беллетристики: Блок, О.Генри, Р.Ролан («Кола Брюньон»), Дин-Лин («Солнце над рекой Саньгань»), Шишков и еще что-то. Понемногу читаю.
Расчитал уже все по сопромату (курсовая работа) и сдал Уставы по военному делу. Теперь лоботрясничаю.
Смотрел в Клубе шоферов «Первый бал» с Диной Дурбин. Здорово!
29/I-54г. Сегодня кончилась предпоследняя сессия. Вылез опять в отличники. Зачем? Неизвестно, сам не знаю. Слушал «Пер Гюнт» Грига - сила, создает настроение.
Муся – не интересна, но, кажется, втюрилась в меня. С Галей ничего не вышло... И вообще, я понял, что никогда не буду полностью счастлив. Так, как я мечтал. Разве могу я думать о великой всепобеждающей любви, когда я, даже целуя девушку, думаю: «а зачем это?» или «не опоздаю ли я на трамвай?». Обидно, глупо и грустно...
22/VI-54г. В субботу сдал последний в эту последнюю в институте сессию госэкзамен. Неужели последний в жизни?
А как быть со сдачей другого, не менее важного, но более сложного для меня испытания - экзамена за место среди людей. О чем я? Да все о том же, о моем дурацком характере. Дело в том, что я сплошной индивидуалист и совершенно не способен существовать в коллективе. И все потому, что я совсем не умею ко всему относиться легко и просто.
18/IX-54г. Вот я – дипломник. В ноябре – направление на работу. Ой!
ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ\
Нашу профессиональную судьбу решала специальная Комиссия, состоявшая из представителей разных Управлений, Госпроектов и прочих профильных учреждений. Но, подозреваю, что многие из серопиджачных членов того синклита, которых мы тогда ежедневно провожали тревожными взглядами в деканат, были эмведешными кадровиками и работниками спецотделов. Недаром они так строго блюли соответствие предлагаемых должностей анкетным данным каждого из нас.
Как обладатель «красного диплома» (на курсе нас было всего таких 4 человека), я, конечно, думал попасть в один из НИИ или по крайней мере хотя бы остаться в Москве. Но властьимущая Комиссия думала иначе.
Комиссионный председатель, протягивая мне лист формуляра с моим согласием, приказным тоном сказал:
- Подпишите вот здесь, внизу.
Дрожащей рукой я взял бумагу, посмотрел и вздрогнул - меня посылали работать на строительство Куйбышевской ГЭС на Волге.
- Но как же, как же так, может быть, есть другие варианты...? – растерянно спросил я, заикаясь.
- К сожалению, все остальное уже разобрано. Хотя, подождите-ка, - он порылся в бумагах, - вот-вот, есть еще одно место в Управление «Туркменгидрострой». Если хотите, пожалуйста.
Я стоял огорошенный, огорченный, обиженный и не знал, что делать, что сказать. Насупясь, опустив низко голову и разглядывая свои носки, я с трудом все-таки выдавил из себя:
- Если можно, разрешите, я подумаю... немного...
- Ну, ладно, - после паузы ответил председатель, - только учтите, ничего другого мы вам предложить не сможем.
Потянулись часы и дни мучительных раздумий, сомнений, колебаний. «Это же несправедливо, что за дела такие, - жевал я мысленную жвачку, гоняя в башке случившееся с наивностью пятиклассника, - у меня же диплом с отличием, а они, подлюги, в самый конец списка меня поставили, когда все хорошие места уже ушли. А вон тех двух блатных даже вне списка в аспирантуру взяли».
Но потом, посуетившись мозгами, я вдруг подумал: «А, может быть, ничего страшного в поездке на великую стройку века и нет, даже чем-то интереснее просиживания штанов в конторе. Может быть, и не стоит рыпаться, а согласиться, махануть на стройку, сбежать от мамы-папы, понаслаждаться самостоятельностью, понюхать настоящей жизни, хватить романтики. Всего-то ведь на 3 года».
И, обмозговывая такой путь развития событий, я ту трехлетнюю обязаловку постепенно начал представлять в виде некой турпутевки, поездки в манящее неведомое будущее, а ее непредсказуемость и опасность стала горячить мне кровь и поднимать уровень адреналина (или тестостерона?).
Ну, конечно, сразу я никуда не поехал. Болтался без дела по Москве, встречался с приятелями, девчонками, ходил на каток, в лес на лыжах, таскался по театрам, концертам, выставкам - в общем, вел приятную житуху без зачетов, лекций, семинаров, экзаменов и курсовых работ. Только в конце марта я, наконец, созрел для прыжка в пропасть туманной неизвестности.
ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА
Прибыл я в распоряжение «Куйбышевгидростроя». Русло Волги тогда еще не было перекрыто каменно-земляным банкетом, и основные строительные работы велись в котловане правого берега - там возводилась водосливная часть плотины и здание гидроэлектростанции. Меня определили в Технический отдел Района №1, где шло бетонирование и монтаж оборудования ГЭС.
Начальником был строгий малоразговорчивый хохол с вызывавшей нехорошие ассоциации фамилией Шкуро. Не знаю почему, но с первого момента, как только мне пришлось предстать перед его необъятной величины столом, я почувствовал: он меня во вверенном ему кабинете не потерпит.
Нелепые мелкие придирки начались на следующий же день. Не отрывая злого взгляда от нижней части моей фигуры, Шкуро сухо заметил:
- В кедах на работу не ходят.
Потом, когда за 5 минут до окончания работы я начал свертывать ватман, на котором чертил технологическую схему, он сделал мне еще одно замечание:
- Рабочий день не окончился, надо соблюдать дисциплину.
Ну, казалось бы, что тут такого – просто начальник поначалу учит нового молодого сотрудника, как надо вести себя на службе. Однако я видел, никому другому из тех, кто тоже предпочитал кеды ботинкам и смывался с работы на 10-15 минут раньше срока, он ничего не выговаривал. Но даже не в этом было дело. Неприятны были не сами слова, а тон, которым они произносились – отчужденно-грозный и неприветливо-суровый. За все время, что у него проработал, Шкуро ни разу мне не улыбнулся, не пожал руку и не обратился на «ты», хотя со всеми остальными сотрудниками отдела был с виду обходительным милашкой.
В отличие от начальника, главный инженер отдела, где я впервые начал свою профессиональную карьеру, был весьма контактный седоватый человек, всегда мне приветливо улыбавшийся и нередко одарявший меня приятельской беседой. Несколько раз мы с ним в обед оказывались в столовке за одним столом, он расспрашивал меня о Москве, о МИСИ, который тоже окончил когда-то. Из разговора я понял, что он служил еще на Беломорканалстрое, где работал аж начальником участка. Из этого следовало, что он был далеко не простым инженером, а важным и нужным спецом.
Однако, было одно большое «НО», существенно отличавшее его от всех других, в том числе тех, кто ему подчинялся. В то время, как после окончания трудового дня я и все остальные сотрудники Техотдела ехали домой в свои квартиры или общежития, главный инженер становился в неровный строй угрюмых зеков и в сопровождении овчарок отправлялся в зону спать на нарах.
Носил он черную поношенную робу с номерной нашивкой на рукаве и «говнодавы» на резиновой подошве. Однажды с хитроватой улыбкой он объяснил мне, что схватил срок, якобы, за украденное им пальто какого-то большого начальника, когда служил в Минспецстрое. Думаю, это он просто так отшучивался, не желая говорить правду, которая была, по-видимому, намного серьезнее и грустнее...
Но на работе главный инженер вел себя вовсе не по-зековски – в производственных делах был тверд и решителен, возражал начальству, спорил, ругался по телефону, распекал подчиненных. В то же время был приятен в общении, мог пошутить, рассказать к случаю анекдот.
На той конторской работе я просидел не больше месяца. Как и следовало ожидать, Шкуро без всяких-яких выпер меня из Техотдела, удовлетворив тем самым свою открытую неприязнь лично ко мне и плохо скрываемую ненависть к неарийцам в целом.
В один из не прекрасных дней, проходя мимо моего стола, он вдруг остановился и тихо промычал:
- Надо переговорить, зайдите ко мне.
Когда я предстал перед его злобной рожей, он нахмурился:
- Значит, так. – Не глядя на меня, порылся в бумагах, лежавших стопками на его столе, и, выбрав одну из них, протянул мне:
- Вот приказ о вашем переводе на стройплощадку. С завтрашнего дня у нас не работаете. Все, идите.
НА ЗОНЕ ГУЛАГА
Так я стал мастером. В этой должности мне предстояло с бригадой зэков смонтировать рабочую металлическую лестницу, соединявшую этажи здания ГЭС.
С тоской и страхом я долго рассматривал врученные мне чертежи, ничего в них не понимал и не знал с какого конца начать. Через пару дней самосвал сбросил возле лестничного пролета груду ребристых лестничных пролетов, площадок и поручней. Походив немного возле них, мой бригадир-зэк сказал с твердой непреклонностью:
- Не боись.
На чертежи даже не взглянув, он махнул рукой крановщику приданного нам подъемного крана и подозвал сварщика:
- Тащи аппарат.
Через пару недель в лестничном пролете здания ГЭС матово чернела стальная рабочая лестница, дополнявшая лифтовую связь этажей гидроэлектростанции. Но радоваться было нечему, на меня свалились большие неприятности.
Скандал грянул громкий, грозный, ужасный. Выяснилось, что лестница была установлена неправильно – ее поручням надлежало приходиться по правую руку, а они были слева. Также безграмотно оказались смонтированными и лестничные площадки, которые оказались выше на два сантиметра, чем надо. Меня вызвал сам всесильный начальник Района Кан. Он сузил свои и так узкие корейские глаза и заорал, пригрозив, что выкинет меня к чертовой матери, отдаст под суд, засадит в зону.
Ничего этого, конечно, он не сделал, но никакой серьезной работы больше мне не доверяли. Ну, и слава богу. Выполняя всякие мелкие поручения, я прокантовался на стройке до осени, когда вызволять меня приехала из Москвы мама. Она в то время работала в некой организации, подчиненной Министерству Электростанций Его главой, кстати, был в то время опальный бывший первый сталинский сатрап Вячеслав Молотов, которого с его свитой я пару раз видел на верхних отметках бетонных блоков строящегося здания ГЭС.
Благодаря старому маминому знакомцу начальнику треста «Гидромонтаж», который по ее просьбе продиктовал своей секретарше письмо о моем переводе к нему под крыло, я на нем и вылетел обратно в родную Москву.
ИНЖЕНЕР - МОТОР ЭПОХИ
И вот я в многоэтажном казенном здании Водоканалпроекта на московских Больших Кочках, ставших позже Комсомольском проездом. Моим первым начальником там был Давид Львович Нусинов, главный инженер проекта, красивый седовласый джентльмен, вальяжный и доброжелательный.
Я сразу проник к нему симпатией, а он мне покровительствовал и, бывало, даже в ущерб делу прощал некоторые досадные оплошки. Вот один из примеров такого рода.
Мне предстояло разместить на чертеже железобетонный приемный оголовок забора воды из реки. Что я сделал? То же, что в институте на курсовых проектах. Я взял указанную мне некой Ревмирой Ивановной картинку из гидротехнического справочника и перерисовал ее на ватманский лист, где уже красовалась насосная станция речного водозабора.
Надо объяснить, кто такая эта Революция мира. В группе Нусинова старший инженер Ревмира Ивановна играла роль лидера. Она была властной, непререкаемой в суждениях и неврастеничной особой перезрелого возраста.
В то утро блюститель дисциплины, называвшийся «комсомольским прожектором», у дверей института засек ревмирино десятиминутное опоздание на работу, что сделало ее особенно злой и раздраженной. Отдышавшись от бега по лестнице и протерев платком очки, она вонзила их в сделанный мною вчера чертеж. Затем ее стекляшки свирепо сверкнули и бросили в меня колючие испепеляющие искры.
- Что за безобразие, что за халтура? – Заорала она во все горло. - Почему оголовок не вписан в местный рельеф? Ее резкий пронзительный фальцет ревел на всю комнату, вызывая всеобщее любопытство. Коллеги, предвкушая спектакль, оторвались от своих столов и воззрились на меня. А Ревмира задохнулась от распиравшей ее злости:
– Тоже мне, художник нашелся фиговый, рисовальщик хреновый, в детский сад надо идти, книжки-раскраски малевать, раскрашивать. Такую подлянку подкинул. Кто теперь будет все это переделывать?
Пренебрегший правилами вписывания сооружений в горизонтали местности, я сидел красный, понурый, убитый. Что было говорить, что отвечать? Я, конечно, был виноват и молчал, прилепив язык к нёбу. Склочная баба, наверно, долго еще крыла бы меня последними словами, но Давид Львович ее остановил:
- Ладно, ладно, Ревмира Ивановна, не нервничайте, - сказал он спокойно. – Ничего катастрофического пока не случилось. У нас до сдачи проекта есть еще время, Геннадий поправит этот чертеж. Отдайте ему его прямо сейчас.
Я благодарно посмотрел на шефа, а Ревмира, с яростью швырнув мне на стол злополучный ватманский лист, уткнулась в свои бумаги.
На лестничной площадке, где только и разрешалось дымить сигаретами, мой приятель Игорь Кругляк, заметив мой опущенный нос, стал меня успокаивать:
- Не бери, в голову, - заметил он. - Того не стоит. А этой стерве, наверно, не с кем было перепихнуться, вот она и бесится.
МАРШАЛ Г.ЖУКОВ
Тот период моей профессиональной биографии отличился еще одним важным начинанием – моей первой деловой поездкой.
Мне поручалось собрать материалы к проекту водозабора для воинской части, квартировавшейся под Чкаловым (теперь, как и до революции, - Оренбург). Меня поселили в большой полупустой визитерской комнате на 12 коек. Из ее окна открывался вид на учебный плац перед административным зданием той воинской части, из которого мне довелось наблюдать забавно-поучительную картину.
В то время на пост министра обороны только что вступил знатный военачальник Г.Жуков, известный своей жестокостью и безжалостностью. Как не странно для такого знаменитого полководца, одним из своих первых дел он посчитал заботу о внешнем виде своих подчиненных. Причем, не только в кабинетах и коридорах самого Министерства обороны, но и во всех вверенных ему воинских частях. Оказалось, что для советской армии строевая выправка не менее важна, чем крепость брони танков и скорострельность дальнобойных орудий.
Чтобы выправить фигуры военачальников, заевшихся на казенных харчах и засидевшихся за письменными столами благодаря мировой "разрядке", повсеместно была введена обязательная физзарядка. И вот каждые утро и вечер на плацу выстраивались неровной шеренгой далеко немолодые толстопузые капитаны-майоры-полковники. Они лениво махали кривыми руками, неловко подтягивали вверх ноги, а розовощекий молодцеватый лейтенантик, стоявший перед их строем, с видимым удовольствием громко командовал: «Раз, два, три!».
Мои соседи по той гостинице говорили, что за время их командировок они были свидетелями 3-4 обмороков (а, может быть, инфарктов или инсультов), случавшимся с престарелыми штабистами.
ХРУЩЕВСКИЕ СОВНАРХОЗЫ
Спокойный процесс проектирования мною речных водозаборов прервался не по моей вине, а по воле «волюнтариста» Хрущева. Это он ни с того, ни с сего, вслед за компанией повсеместного посева кукурузы, затеял вдруг разгон союзных министерств.
Вместо них он решил создать во всех провинциях Советского Союза какие-то не очень понятные местные учреждения с архаичным названием Совнархозы, и один из них велел разместить почему-то в Актюбинске. А какое отношение, спрашивается, лично ко мне мог иметь отношение тот заштатный казахстанский город?
Этот чисто риторический вопрос я как раз и задал секретарю комсомольского Комитета нашего института, когда он именно мне доверил высокую честь представлять советскую молодежь в периферийном чиновничестве Казахской ССР.
В случае отказа ехать мне был предоставлен выбор: положить на стол комсомольский билет или быть уволенным с работы. Не долго колеблясь, я решил для себя, что второе приемлемее. И понятно почему – тогда еще были памятны людоедские времена, когда отлучение от партии (а комсомол – ее «авангард»), грозило чуть-ли не зековской зоной.
Так что, пришлось на прощанье с грустью пожать руку Давиду Львовичу, и с удовлетворением одарить Ревмиру (про себя), если уж не матерком, то хотя бы чертыханьем.