Висячий камень Ч 4-6

 

Часть 4


Глинский посмотрел на время и присвистнул. Прошло два часа. Рядом с усердием погружались в рабочий процесс сослуживцы, обходя стороной зависшего у компьютера молчуна.
Наплевав на рабочий план, он отпросился с работы. Долго бродил по городу, закрыв глаза на калорийную угрозу, пил пиво с воблой и чипсами, а потом  кормил уток на берегу озера. Вспоминал своё молодое бешенство и вздыхал. Нет у него теперь ни клыков, ни когтей, ни того пьянящего ощущения чистоты и лёгкости. Нет рядом и Дин-линь - давно, почти пятнадцать лет. Вместо неё тащится за ним по пятам её тень, непостижимый призрак прошлого - путает карты, пути и мысли, суёт нос в супружескую постель, в монитор и в только что рождённые строчки. Много лет, дней и ночей он пытается излечиться от этой своей пыльной тоски, вымарать морок из своей жизни, но задача оказалось невыполнимой, и со временем призрак лишь немного обветшал, словно побился молью, как, впрочем, и всё вокруг.
Он уже собрался уходить, но произошло невероятное. То, что было в десяти шагах, утонуло в темноте - и озеро со сквером, и утки, и люди на траве. Слева дырявит тучи каменная круть, обмотанная, как новогодняя ёлка, ползучими цветами. Странная такая. Нет у неё ни границ, ни цвета, ни постоянной формы. Она то ступенчатая, то гладкая, то пепельная, то лиловая. И ручей… Он не журчит, не течёт, а бьёт, как из брандспойта – снизу вверх, из-под камня в небо. Секунда и с вершины горы, захватывая собратьев, катятся камни – через коряги, через проросший прах деревьев, прямёхонько на Глинского, ударяясь о его голову, плечи, ноги. Но ему не больно и даже немного смешно. Камни, суровые на вид, похожие на сжатые кулаки, но мягкие, словно тряпичные, заполоняют ложбину впереди и, лопаясь, разваливаются открытыми ладонями. И вот уже всё впереди, до самой границы с небом покрыто лопнувшими камнями, которые теперь уже и не камни, а сосуды, разродившиеся жёлтыми крючками ростков, похожих на гигантские запятые. Но что это? Там, за соснами, в синей глубине сотрясается горная гряда, трещит по швам, выворачиваясь из земли. Это же Спящий Саян! Припаянные к груди руки вздрагивают и с грохотом сползают вниз, шишковатая голова едет на бок. Глинский доволен. Он не наделал в штаны, не бросился наутёк. Ему просто  перехватывает горло -  от живого тепла в груди, детского восторга и внезапной, неведомо откуда родившейся уверенности – счастье есть, смысл есть, любовь и радость есть, и ничего не изменилось, и изменилось всё.
Каменный батыр смотрит на Глинского и манит корявым пальцем.

-Ты проснулся? – спрашивает Глинский. – И что теперь?

Скрежет, металлический визг. Это Саян распяливает железный ковш рта. Рокочет далёким громом:

- И ты просыпайся, просыпайся и сюда, ко мне, к себе.

Чёрный палец Саяна, похожий на ствол морёного дуба, растёт, растёт, пересекает поле, усыпанное новорождёнными запятыми, и утыкается Глинскому в плечо, а потом соскальзывает чуть ниже, к сердцу и превращается в горячую ладонь. Глинский жмурится от удовольствия. Сто лет не было у него на груди горячей ладони. Саян настойчив.

- Вставай! Чего разлёгся! Давай, давай, домой.

Глинский открыл глаза. Поношенные кеды, утопающие в пятнистых штанах, плечи в два аршина, нос картошкой. А рядом малышовые розовые сандалии и рыжая чёлка.
Глинский лежал прямо на траве, сжимая в руках недоеденный утками батон, а курносый мужик то тряс его за плечи, то ладонью шарил по груди.

- Вставай, отец. Чего разлёгся! Давай, давай, домой. Иль пьяный? Господи, я думал, помер что ли. Сердце, вроде, бьётся.

- Не отец я тебе, - пробурчал Глинский.- И не пьяный. Я Спящего Саяна видел.

- Чего-о?- промычал курносый, а рыжая чёлка дернула его за рукав:

- Папа, я знаю, кто это, Спящий Саян. Нам в школе рассказали. Это такой большой дядя каменный и такой твёрдый, из гор слепленный, и лежит прям под облаками, и спит.

Курносый погладил девочку по голове:

- Да? А я вот без понятия.

Девочка явно была довольна собой:

- И там ещё камень висячий рядом есть на обрыве, и, если его кто-то столкнёт вниз, ну в пропасть, то Саян проснётся, и наступит конец света. Вот!

Глинский поднялся, сунул девочке пачку чипсов:

- Молодец! А где он лежит? Не знаешь? А я знаю. В Ергаках. Парк такой.

Он долго жал руку курносому, извинялся за что-то и радостно хлопал себя по груди, а через час уже бежал домой, не чуя ног – в прямом смысле не чуя, словно сбросил лет тридцать. И сразу на кухню, к жене. Схватил с блюда ещё горячий кусок рыбного пирога с визигой. Стал есть – жадно, торопясь и пряча глаза.

- Какая роскошь твои пироги!

Жена сгорбилась над куском теста. Хлобыстнув по будущей сдобе, медленно и угрожающе, словно разбуженная медведица, повернулась.

- Что-то случилось? А?

Глинский громко, словно для глухих, оповестил:

- Через неделю отбываю в Абакан. Представляешь? - И уже тише, скороговоркой: - В командировку. Билеты заказал у Женьки. Помнишь, в «а» учился?

- Ааааа… Ну теперь понятно. К «этой» намылился? Командировка у него, как же.
Глинский поперхнулся, долго кхекал, пил компот. Вытирая слёзы, приказал:

- Сядь, Даша, - внезапно отяжелев, кряхтя, опустился на диван, еле согнув ноги. - Почему ты всегда всё портишь? Эта, эта… Сто раз говорил, хватит уж. С чего ты решила, что она там?

- А зачем ещё? За туманом и за запахом тайги? Чувствую! Я это кожей чувствую.

- Кожей она чувствует, как же. Ничего ты не чувствуешь. Враньё всё. Сегодня фантастический день, просто прорыв какой-то. Я уже забыл, как это бывает, а тут такое случилось...

Жена примостилась рядом, ждала, затаив дыхание, умудрилась не засвистать соловьём разбойником.

- Что бывает? Какое такое?

- Господи… Да не то, что думаешь, успокойся. Вот всё оглядываюсь назад и думаю. Был я или не был? Даты вижу, а себя нет. - Он ткнул большим пальцем за спину: - Сонный булыжник, в общем. И внутри… О, Боже, там такой холод и бессмысленность. Знаешь, что такое бессмысленность? Это когда всё, как пенопласт на зубах.

- Это ты о старости?- радостно откликнулась жена и облегчённо выдохнула. - Ну так не переживай. Вон, Николай Венедиктович, под восемьдесят уже, тётя Ира, - вообще девяносто, но позавидуешь. Радуются, всем интересуется, а под рюмочку так вообще.

Глинский сжал в руках подушку. Да что же это? Столько лет вместе, можно даже по взгляду, по дыханию… А она не понимает. Слов не понимает.

- Ага, пальцем в небо… Ты меня слышишь? А? Не тётю и дядю с рюмочкой, а меня? Я сегодня увидел, что там, - он стукнул себя по груди,- не камень, не точка, не пробел, а запятая. Понимаешь? Запятая! Жёлтая такая, в ладони. Поняла? Думаю, может, эта запятая и есть то, ради чего ещё…

- Это твой новый роман, что ли?- нахмурилась жена и отодвинулась.

Глинский уже пожалел, что закатил такую речь, обычно они с женой обходились парой фраз, а тут вдруг закусил удила, старый идиот. Зачем? Перед кем? Изобразив аплодисменты, встал:

- Угадала! Какая умная у меня жена! Только позволь в этот раз обойтись без твоих мудрых указаний и поехать туда, куда хочу, хоть к черту на кулички. Да и верёвка моя того же мнения. Ясно? Поеду и точка, пока время не закончилось! Там даже камни рожать умеют.

- Какое время? Что ты несёшь?

- Моё, верёвочное. К тому всё идёт.

- Чокнутыыыыый! – заголосила жена, раскачиваясь. – То верёвка, то запятая, то пробел… Да я, да тебе… Тебе голову лечить надо. Ничего у тебя не получится там. Потому что никогда, никогда не получалось. Слышишь?

По её пятнистым щекам, опылённым мукой, катились слёзы.

- Да, я чокнутый, - заорал Глинский.- Я тупею! Тупею на глазах и разваливаюсь! Неужели ты этого не видишь? Ээх, да что там говорить? Ты Брюсова забыла!


Часть 5


Он задремал быстро, с какой-то неопрятной, старческой готовностью увильнуть от жизни, а когда открыл глаза, машина ехала по Полке(1) , венчающей крутой обрыв. Мелькали сбоку столбы-подпорки, уносились за спину застрявшие между столбами кадры с елями и тревожно потемневшими горами, слипшимися в бесконечный хребет, отчего казалось, что вдоль Полки - не реальная, живая природа, а гигантская фотоплёнка, отпечаток взгляда из старого доброго фотоаппарата.
Стопкадр случился, когда водитель, жилистый парень с лицом Чингиз Хана, остановился у выхода из галереи, сказал:

- Тут по ходу все фотографируются, можете щёлкнуть.

Глинский глянул на сердитое, дрябло осевшее небо, и, накинув пластиковый плащ, подошёл к обрыву. Спящий Саян возлежал там, где и положено – под облаками, не громыхал, не звал, не манил пальцем, похожим на морёный дуб.

Из рабочих записей Глинского Иллариона Петровича:

«Руки его сложены на груди, а взгляд мёртвых глаз устремлён вверх, к бурунам другой, надводной жизни, где плавают белоснежные лодки, рыбачат молчаливые рыбаки, идёт сквозь прозрачную упругость морской лайнер Звёздного пика, лавируя между верхушками деревьев и непреклонными гребнями, а к лицу Саяна тянется силуэт тонкокостной, белоголовой девы, одетой в дымчатое платье. Дева нетороплива и старательна, ажур её рукавов медленно, по капле разбеляет фиолет его тигриного носа, паутиной оседает на тяжёлый подбородок, заросший потёртыми арабесками, и мощную, обмётанную илом шею»

На пластик капюшона обрушилась ледяная морось. Глинский не трогался с места, стоял, подставив ладони под дождь, пока водитель не окликнул его из машины:

- У вас по ходу всё нормально?

Глинский пнул ногой камень и, ойкнув, захромал к машине.

Уже в теплом, остро пахнувшем кожаной курткой водителя салоне Глинский отозвался, вытирая лицо и покряхтывая.

- Да нормально, нормально. Это всего лишь нижний этаж, а там, - он посмотрел на небо. - Там верхний. Наверное, по верёвке можно забраться.

- А что такое верхний этаж? – спросил водитель.

- Не знаю. Наверное, там нет пенопласта на зубах. Как думаешь, Чингиз Хан?

- Не, я к Чингиз Хану никаким боком. Мои предки – динлины.

- Динлины? Забавно. Знавал я одну динлинку.

Водитель суетливо полез за сигаретами, пробормотал под нос:

- Ага, ага, как скажете. Не захворали? Сыро тут.

- Сыро, - согласился Глинский.- А как тут с силой?

- С силой? Не понял.

- Ну что непонятного? Ергаки – место силы.

Водитель поскрёб черный завиток на подбородке и пыхнул в окно дымом.

- Вон гляньте, дерево с чалама. Ну, ленточки такие. Желание исполняют. Платок есть? Привяжите, и зашибись всё будет. Тормознуть?

Он захохотал, а Глинский чихнул:

- Ага, сейчас, я только штаны подтяну.

- Ну и правильно,- кивнул парень.- Хакасы говорят, силой правду не перебьёшь.

Какое-то время они ехали молча, под тошнотворный сироп баритона, заполнившего салон. «Всё для тебя, рассветы и туманы…»
Глинский переключился на думы о верёвке, краем мозга вдруг осознав всю абсурдность навязчивых мыслей, но совершенно не умея от них избавиться.
В тот день, когда были куплены билеты, Глинский вдруг запаниковал. Его верёвка явно сошла с ума, так может, и он сошёл с ума? Может, не мчаться, куда не следует, а замереть и ждать? О чём говорит загиб к прошлому? Это шанс? Или… Вдруг она, если дать волю, продолжит путь вспять, к первым годам жизни, к рождению и, сожрав хвост, превратится в бесконечность? Или она тащит в смерть? Глинский не то чтобы очень боялся смерти. Он боялся окончательно одряхлеть и не разродиться, и сначала  хотел сдать билеты, но передумал и решил собственноручно изменить ход времени. Несколько дней неистово малевал правильную, не загибающуюся веревку на листах альбомной бумаги, потом, чтобы увеличить разрешение - на квадратных метрах ватмана, на обратной стороне огромной карты, которую нашел в кладовке, на песчаном берегу пляжа, рисовал в уме и даже во сне.
Это был провал операции. Упрямая подружка явилась ночью и… И ничего. Ничего не изменилось. Стрела, теперь уже похожая на угловатую хищную морду, уткнулась намертво в красный кружок «Ергаки». С тех пор он стал называть её змеёй.

- Хотите чаю с травками?- спросил водитель участливо, словно у одра умирающего.- Сватья говорит, от всего в помощь.

Глинский мотнул головой. Какой чай? Чтобы сразу под куст? А вылезать не хочется. Ноги в сырой траве окончательно промокнут, потом замучит кашель и насморк.
Дорога казалась бесконечной, а терпение, наоборот, заканчивалось. Глинский загрустил. Похоже, он полжизни, спотыкаясь на каждом слове, читал путанную, зашифрованную книгу. А что нужно сделать, когда писатель морочит тебе голову? Правильно! Признать творение китайской грамотой и захлопнуть. Правда, есть и другой вариант – дураком признать именно себя и вернуться к началу. Только не тупо проглатывая строчки и прихлёбывая кофе, нет, не так, а чтобы и слёзы сглатывать и любовь потрогать, и ужас почувствовать, и счастье,  и надежду, и разочарование. Хотя бы попробовать. Может, это и есть попытка выплюнуть пенопласт? Может, это и есть шанс катарсиса? А в финале… Сдохнуть от инфаркта, утонуть, разбиться, но испытать всё, всё, всё и... Что и?  Да ничего. Просто начало книги там, впереди, а виновата во всём верёвка.

Они миновали несколько перевалов с отвесными скалами, с распластанными до самой дороги дырявыми языками снега, изъеденными солнцем, но ещё слепящими белизной.

- Здесь по ходу всегда так,- сообщил водитель.- То дождь, то солнце, не пойми что почём. И снег вон… Тоже.

- Я знаю, - буркнул Глинский.- По ходу.

Остались позади несколько рощ, облысевших террас с кучными семейками камней, покрытых ржой и лишайниками, несколько неброских озёр и ручьёв, десяток указателей с названиями турбаз и туристических троп. Впереди запестрело нечто вроде деревушки – пятачок с карамельными, почти алыми крышами на чинно-опрятных домиках, вырастающих из хвойной карусели и отчаянно пылающего цветами ковра. Некоторые дома примостились в ложбине, другие раскрашенными улитками ползут и ползут по колючему склону, до самой обласканной летним полднем макушки, остальные встречают гостей у дороги. Тишина льётся из открытого окна, да птицы засылают в него свои птичьи приветы.

Из рабочих записей Глинского Иллариона Петровича:

«Я вытянул в окно руку. Что-то необузданное, чистое ударило волной, обрушилось, как цунами, на плечи и грудь, на полудохлые, обглоданные болячками провода нервов и кровяных жил. Они ожили! Сладко запахло то ли сочными травами и горными испарениями, то ли давно ушедшим и почти забытым – молодостью и надеждой».

Глинский отстегнул ремень и вылез из машины, разглядывая новый антураж старого места, от которого осталось лишь название. Ну вот он и вернулся. Вернулся туда, где много лет назад были лишь палатки, рухнувшая гигантская лиственница и маленькая белобрысая девчонка рядом с ней.
В жёлтом пенале административного корпуса их встретила девушка похожая на синичку.
Она легко защёлкала каблуками-лапками по плитке, примостилась за стойкой, стрельнув круглыми глазами. Её поначалу голодный взгляд привычно мазнул по гостю и вдруг стал вежливо равнодушным. Глинский зачем-то погладил лысину и вздохнул.

- О, мы вас ждали,- пискнула синичка. - Но, к сожалению, номер в центральном корпусе вам не подойдёт. Там молодёжный семинар, знаете, столько шума, кошмар, в вашем возрасте покой нужен. Мы вам домик предлагаем за ту же стоимость. И это… Мобильной связи здесь нет.

Глинский с радостью отметил бесполезность телефона и с усмешкой заботу о возрасте. Не возражал, подумал, отдельный дом даже лучше. Отпустив водителя, взял ключ и зашагал по дощатой тропинке – среди оранжевых жарков, лилий, фиалок, рослого борщевика с рыхлыми пузатыми бутонами. Пиканы. Когда-то давно, в детстве они варили их в большом котле на дедовском дворе и уплетали за несколько минут – с подсолнечным маслом и солью.
Цветов было так много, что свободный от них пятачок вынырнул навстречу только у крыльца дома, в котором предстояло осесть ближайшую неделю.
Глинский аккуратно разложил багаж в шкафу, наскоро принял душ, и отправился в кафе, где с удовольствием откушал обед из трёх блюд – овощной суп с пиканами, жареные хариусы и компот с творожными крендельками, которые здесь почему-то назывались сырниками.
Уже вечерело, когда он покинул базу и направился куда глаза глядят. Глаза более всего глядели на поле жарков, похожее на расплавленную оранжевую глазурь, распалившую огнём даже воздух – до самой границы с частоколом хвойников и синими, плывущими в небе горами.
К концу прогулки опять пошел дождь, и в кафе он ввалился безобразно промокшим. В кроссовках хлюпало, джинсы прилепились к ногам, ночь сулила ломоту в коленях, но он решил сначала выпить чего-нибудь крепкого, а потом уже доползти до своей берлоги.
Через пять минут на столе появилась рюмка самогона, маринованные огурчики и тарелка с солёным хариусом. Стало тепло и ещё более сыро, из форточки сильно пахло шашлыками и дождём. Он благостно разомлел и, закрыв глаза, ожидал продолжения чего-то неожиданного и непременно странного, потому как такой длинный, красивый день и закончиться должен красиво – какой-нибудь, как говорит жена, сочной вишенкой на торте.. И такая в нём вера появилась, такая надежда на счастье, что он поплыл, как кисейная барышня. Пришлось поднять голову и приоткрыть глаза.
Будто через пульсирующую паутину увиделось какое-то движение на другом конце зала, какой-то маревый, нестойкий след, побитый лучами вновь выглянувшего вечернего солнца. Туман заколыхался, сбился по центру и превратился в женщину. Женщина стояла вполоборота к Глинскому, белоснежные волосы стекали к узким плечам, закрывая лицо.
Она была такой эфирной, несмотря на длинное платье из грубой дерюжки, такой мимолётной, готовой улететь даже от сильного выдоха, что он вспомнил о Дин-линь и нащупал в кармане очки. Непослушными руками нацепил их на нос и схватился за сердце, которое за секунду превратилось в жалкого, испуганного курёнка. Вот тебе и вишенка!


Часть 6


Он махом опрокинул рюмку водки, хотел было клюнуть черемши из расписной плошки, но одёрнул себя. После черемши не то что целоваться, даже разговаривать с приличным человеком нельзя. Хотя… Ему стало смешно. С кем это ты, старый веник, лобызаться решил? Сиди и не рыпайся.
Он всё-таки рыпнулся. Встал, хрустнув всеми суставами сразу, прихватил бутылку и под бравую песенку из старенького музыкального центра, зашлёпал мокрыми кроссовками сквозь ещё не растаявшую паутину воспоминаний в другой угол со свободным креслом и неограниченным обзором.
Первое, что бросилось в глаза – мочка уха с крошечной серёжкой из золота и капли хризопраста. Да как было не узнать, если это единственное, что он подарил Дин-линь и на что нагло потратил часть семейного бюджета.
Дин-линь щебетала с десятком туристов, рассыпанных неправильным полукругом. За время разлуки её речь не стала лучше. Перемежая восклицания и вздохи выдержками из инструкций, она советовала, где лучше раскинуть палатки, что с собой тащить в рюкзаках, как готовить пищу и не замёрзнуть ночью.
Глинский, вздрогнул, когда почувствовал руку на плече. Подсевший мужик в красном спортивном костюме и с водочным амбре вдруг решил излить наружу свои познания.

- Слышь, вы не думайте… Она просто так выглядит. Ну такой, немного чокнутой. На самом деле спец.

- Я и не думаю, - огрызнулся Глинский.

Мужик занудил дальше:

- Слышь, куче людей жизнь спасла. Когда помощь позарез, она тут как тут. Слышь? Уважуха, короче. Кому верёвку притащит, кому топор, ну и всяко разно. Чуйка что ли у неё, хрен поймёшь откуда, но зашибись. Местный ангел она, болтают.

- Она здесь живёт что ли?

- Болтают, давно живёт, не выезжая. Другие – вахтой, а она как прилепилась, вон в той избушке под сосной.

Глинский навострил уши. Дин-линь вещала о медведях.Он замучился вникать уже через пять минут, увяз в повторах и вздохах. Подумал, её в кино надо снимать – вместо Ренаты Литвиновой. Приложившись к бутылке, ощутил, как вырастают во рту клыки, и стукнул по столу кулаком. Держись, Литвинова, сегодня ты мне всё выложишь, всё объяснишь. Всё, что засело в печёнках и не даёт жить. Отсюда не убежишь просто так. Нет, не убежишь!
Наконец последний из любопытных сказал спасибо и удалился к стойке кафе. Глинский, выплюнув жевательную резинку в салфетку, совершил выход в космос – в то мизерное по метрам, но бесконечное по пустоте, почти безвоздушное пространство, отделяющее двух давно разлучённых людей. Шёл задыхаясь от волнения. Вдруг не узнает, оттолкнёт, растопчет?

- Это ты? – выдавил хрипло, врастая в пол каменными ступнями, наливаясь по горло чем-то горьким и перегоревшим.

Дин-линь, что за аутическая придурь, нисколько не удивилась или сделала вид, что не удивилась. Кивком показала на стул и подперла кулачком подбородок:

- Ну вот и нарисовался, Саян. Проснуться решил? Только ты какой-то склизкий сегодня. И старый.

На Глинского навалилась застарелая обида. На виске что-то задергалось, что-то бешеное и болезненное. Пришлось зажать его пальцами. Так и говорил, будто честь отдавал.

- Проснуться? Ну так, примерно. Только… Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать? Ничего не хочешь спросить у старикашки? Да и у меня вопросы имеются.

- Я-то уже спросила. Не слышал? Что у тебя с пальцами? – она засмеялась тихо. - К пустой голове руку не жмут.

- Спасибо, - буркнул он.- За пустую. Не жмут, а прикладывают.

- Кстати, о пальцах, - продолжила она уже серьёзно и торжественно пошевелила перед носом пальцами.- Я теперь не боюсь. Это какая-то бессловесная моя победа.
Глинский вдруг обмяк, а клыки его перестали драть рот и спрятались под губами. На кого он злится? Чокнутая! Дактилофобию она вылечила и радуется, как детсадовка. Тут бы от жизни вылечиться.

Она мало изменилась внешне, и это показалось чем-то подтасованным, хитрым искажением природы вещей. Особенно поразили глаза – такие же ясные и яркие, как когда-то. Они жили. Они просто были. Глинский оценил это, поскольку давно  заметил, что с возрастом у людей исчезают именно глаза. Они будто стираются с лица, будто затаиваются в тесте износившихся век, не проявляясь ни цветом, ни формой, ни выражением. Но более, чем глаза, удивил рассказ о местном ангеле, и эти медведи в её устах, и открытые рты туристов. Как это возможно? Оказывается, он совсем не знал её.

 - Я с-совсем не знал т-тебя, - повторил вслух, почему-то заикаясь.- П-прости, чего-то я всё не то…

Будто избавляясь от воспоминаний, она омыла ладонью лицо и встала.

- Боже, это так затратно – знать. Пойдём со мной. С нами. Там… - она дёрнула подбородком в сторону двери, - мой друг.

У двери, среди рюкзаков и свёрнутых палаток окопался некто черноволосый с бронированным лицом, похожим на маску самурая. Квадратный и боевитый, он излучал опасность. Показалось, что в руках самурая, спрятанных за спиной, обязательно обнаружится какой-нибудь катана или козука. Но через секунду маска треснула белозубым ртом и гусиными лапками глаз. Глинский разжал кулаки.
Косолапо подметая пол штанами хаки, Бронированный пошёл на таран, но сделав последний шаг, вдруг обмяк, протянув сухую тёрку ладони.

- Николай.

- Илларион.

- Коля в соседнем с тобой доме, - уточнила Дин-линь и направила прозрачный пальчик в сторону окна. – Третья планета слева.

- На звездолёте туда летает? – нервно зевнул Глинский.

- Боже, ты так медленно думаешь. Не угадал. Лучше нам сейчас подышать на воздухе.

Коля крутанул железной головой и резво спружинил в сторону, пропуская даму вперёд.
Да он железный дровосек какой-то, подумал, Глинский, и, судя по всему, полный идиот. Какая удача!
Глинский наскоро переоделся, и они немного размяли ноги, поглазели на пурпурный закат, быстро осевший за горами. Разговор не клеился, похоже, каждый думал о своём, и каждого тяготило всё – и закат, и горы, и вынужденное соседство, и пустые, вынужденные слова. Ну и троица, подумал Глинский. Кто или что соединило их здесь? И главное, для чего? Они же из разных упряжек.
Глинского распирало от вопросов, но Бронированный мешал, как кость в горле, не давал открыть рот. Всё в нём раздражало - и его сладковатое курево, и командирская спесь, и густая проволока волос, рассыпанных по плечам, и бычья грудь, и плоский живот, а ещё любимые крючочки записного кукловода – «мыкать» где ни попадя: - И надолго мы сюда приехали? – И как нам здесь? - Так мы раньше были на Ергаках?
Вопросы сыпались и сыпались, Бронированный курил и курил. Вихрились над головой растрёпанные клочья дыма.
Показалось, что и бесконечно-монотонно журчащие слова Бронированного, и его угольная грива, и жилистые, с выпученными венами руки свились в одно уютное и пропахшее травянистым дымом гнездо, а внутри гнезда оказался  сам Глинский – замерший и почти убаюканный, как какой-нибудь сопливый пацан. Это было какое-то греховное ощущение – унижения, боли и блаженства одновременно.
На очередном вопросе Глинский, еле справляясь с головокружением и полудрёмой, лениво показал зубы:

- Прелестно! Мы что, из общества мышек? У меня вот куча вопросов к леди. Позвольте уж удовлетворить любопытство. Нет?

- Ну всё, всё, всё,- вмешалась Дин-линь. – Завтра у меня ну очень, очень трудный день. Так что до завтрашнего вечера все свободны, всем адью.

Глинский с трудом шагнул и остановился, и закоченел от макушки до пят, и стал, как пустышка - без чувств и почти без мыслей, потому что увидел то, что не должен видеть - нечто совсем уж интимное и ему не предназначенное. Мысль об интимности стала первой. Больше в голове ничего не было, ничего, кроме немого стона удивления. Бронированный Колян вальяжно, будто на светском приёме, стоял на мшистом камне у ручья и улыбался. Вернее, улыбалось его лицо. Вместо туловища серебрилась в сумерках рыхлая пиксельная картинка, которая то рывками сжималась до размера тыквы, то выстреливала вширь, сливаясь с соснами и небом, с горами и луной. Глинский вдруг понял, что видит всё вокруг по-особенному, не как всегда. Так бывает, когда с закрытыми глазами ощупываешь незнакомый предмет и воображаешь его, рисуя в голове лишь самое важное и понимая самое сокровенное. Но сейчас это сокровенное знать ему почему-то не очень и хотелось. Да и никогда не хотелось, с самого детства.


1 - Противолавинная галерея, в простонародье - ПОЛКА, трасса М54, Абакан — Кызыл.


Продолжение следует.