Найду я нашёл пятнадцать лет назад. Потому и назвал Найдой.
Из последних сил я ходил в те годы на родник. Подолгу собирался, пережидая хвори и болезни. Выходил затемно и возвращался тоже. Даже летом. Последний раз в году ходил в октябре, перед снегом, а первый только в конце мая, когда земля подсохнет, да болотца поуспокоятся, войдут в себя. В тот год пошёл я к роднику аккурат на Пасху. Случилось так, что всю весну, ещё с середины февраля, проболел и поистратился. Пришлось ещё, как всегда, нанимать переколоть дрова, да и сами они встали в копеечку. Съездить в райцентр в храм даже по такому великому празднику было не на что. И так не каждый год я мог позволить себе такую поездку. Чаще недужилось.
А тут ещё в страстную пятницу прихватило так, что не мог встать. Вот дурья башка, не повезло, так не повезло. Теперь всю Пасху проваляюсь. Но по субботе отпустило, а уже вечером полегчало так, что стал собираться к роднику.
Дорога туда всегда для меня была лёгкой – не только потому, что шёл я на родник ещё не уставший, налегке, с пустым бидончиком, но и потому что манил меня родник, притягивал. А потому и идти туда было легче. Несмотря на то, что на дворе стоял апрель, идти было достаточно легко – почти везде по пути находились места, где земля уже подсохла. Пахло сыростью, допревал прошлогодний лист. Я как-то и подзабылся, скинул себе пару-тройку десятков, но зато потом у родника долго не мог собраться с силами.
Часа через три, напившись вдоволь воды, наполнив бидончик и аккуратно умывшись так, чтобы ни одна капля воды случайно не упала обратно в родник, я сидел и смотрел в небо. Солнце, миновав серединку, неспешно собиралось клониться к закату. Пора было собираться и мне. Уходить не хотелось. Здесь всегда было хорошо. Тихо и спокойно, только журчание ручья переплеталось с пением птиц. Не было людей с их суетливой работой. Я бы с удовольствием умер вот тут, у этого камня. Чтобы в этой благодати попросить у всего сущего прощенья и, наконец, отмаяться. Но смертью своей не хотелось бы испоганить святого места, и каждый раз я уходил отсюда с сожалением и надеждой вернуться.
Обратный путь был возвращением в земную жизнь. А потому мучительным. Ноги болели, трёхлитровый бидончик, с проложенным под крышку пакетом и перевязанный бечёвкой, не плескался, но уронить или стукнуть им было нельзя. Приходилось быть внимательным, пробираясь по густо заросшей дороге, по которой я когда-то давно ехал сюда с оперуполномоченным. Отдыхая на валёжинах, примеченных десятки лет назад, я неспешно шел домой.
Я давно уже вышел с заросшей дороги на лесовозный путь и шёл краем прошлогодней делянки, обходя непросохшую грязь дороги, когда едва не наступил на щенков. Из шести щенков пять уже были мёртвыми, шестой смотрел на меня мутными глазёнками из шерстяной кучки, в которую сбились перед смертью щенки. Господи, кто же их бросил уже зрячих умирать здесь? Как ему спалось в то время, когда по ночным заморозкам они умирали от голода один за другим? Последний живой щенок, оказавшийся в самой середине смерти, уже не мог скулить.
Разлучить его с братьями и сунуть за пазуху труда не составило. Удастся ли разлучить его со смертью? Идти мне было ещё долго. Еды с собой не было никакой и я, развязав бидончик, стараясь не потревожить бедное созданье, насильно влил немного воды ему в пасть. Прости, больше ничем помочь не могу. Завязывать бидончик снова времени уже не было, и я оставил его у старого пня, возле которого тянулась ёлочка с раздвоенной вершинкой. Она была красива и пушиста, приметна, и только это уродство спасло её от нового года. Я поспешил домой.
Не заворачивая к дому, прошёлся по соседям. Купил в долг под пенсию пол-литра молока. Удивились, но продали.
Дома, вылив часть молока в блюдце, хотел накормить щенка. Но сил у него не было, и он просто лежал около блюдца, тяжело дыша. Пришлось взять на руки и чуть ли не закапывать в разжатую пальцами пасть. Захлёбываясь молоком, щенок стал его сглатывать. Может и выживет.
Спали мы вместе. Пригревшись у меня под боком, щенок сопел, а под утро сделал лужу. Знакомое дело – в лагере недержание чаще всего случалось от переохлаждения. Эта болезнь у Найды не прошла никогда. Став взрослой, она научилась проситься, но не могла выдержать больше пяти минут промедления.
Найда росла, крепла, и, хотя была беспородной, отличалась злобностью к людям. Но кошек не трогала, и частенько соседские коты, зная эту её слабость, спали летом в нашем огороде вместе с ней. Зимой Найда жила со мной. А последние годы мы и спали вместе.
С тех самых пор в жизнь мою снова вошла забота о ком-то. Мне приходилось гулять с ней в ближайшем леске за посёлком, потому что все её боялись. Кроме детей. Детей она не трогала, но взрослых не смогла простить, а потому, чуть - что, и на меня сразу сыпались жалобы. Среди всех собачьих пород, намешанных в ней, мастью Найда удалась в овчарку. Так что, прозвище «полицай» снова стало популярным. А того, кто без капли жалости бросил щенков, я нашёл. К четырем месяцам Найда вылиняла от щенячьей шерстки и стала едва ли не копией одной поселковой суки. Что-либо говорить её хозяину я не собирался, наперёд зная, что толку не будет никакого. Бог ему судья…
С тех пор у меня было с кем поговорить зимой, ведь радиоточки давно отключили, а телевизор Славка вместо ремонта выбросил. Я тебе, говорит, дед, другой привезу, тоже старенький, но на твой век хватит. А на кой ляд мне его телевизор, если я почти ничего в нём не вижу, да и антенна успела упасть в сильный ветер – шест сгнил? По вечерам Найда, бывало, клала морду мне на колени и, пока я её гладил, тихонько поскуливала, рассказывая собачьи сплетни, жалуясь на котов, которые снова использовали её будку для мартовских игр, а ей, бедняжке, опять пришлось спать на снегу.
- Ну, ничего, ничего. Я тоже лежал на мартовском снегу. Голодный и уставший. А ты – сытая. Тебе, бессовестной, котов прогнать лень, - я повышал на Найду голос, делая вид, что сержусь, а в ответ она ещё громче, с подвыванием для пущей жалости скулила. Я смеялся. Ни один человек теперь в этом мире не веселил меня так, как она. Ни один, ни все вместе взятые не могли принести столько радости. Капка и Колька, мать, отец. Мишка Власов и Евсеев Петя. Майор Евграфов и Зосимыч. Вот они были мне дороже всего остального света… но… но, я не смог удержаться рядом ни с одним из них. Кто знает, зависело ли это как-то от меня, или я был бессилен перед судьбой?
Шли годы. Я не был нужен никому, кроме Найды. Славкин телевизор не работал, а газет я не выписывал. Что творилось вокруг, я не знал. Мне было достаточно магазина через две улочки от моей избушки, и Васьки-шофёра, который пару раз весной привозил мне новомодный тогда пиленый горбыль с пилорамы.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/03/22/754