ГЛАВА VIII
1.
Я провела пальцами по холодному стеклу трамвая, по другой стороне которого стекали капли дождя. Я ехала в школу на трамвае (желтом, как ни удивительно!), в котором кроме меня было всего несколько пассажиров, в основном, школьников и студентов. Тихих до неправдоподобия. Но это… было хорошо.
На моих коленях лежал планшет с очередной дочитанной заметкой с того сайта «философствующих студентов». Читать ее было довольно интересно, и написана она была в этой полюбившейся мне… деликатной манере, но в тоже время она показалась мне, как и многое здесь… странной. Начиная с названия и заканчивая… своим эмоциональным послевкусием, про которое я не могла толком определиться — что же именно я чувствую!?
«Все, кто ушел…»
Это была короткая история о парне по имени Г., который жил где-то на окраине Детройта вдвоем с бабушкой до тех самых пор пока… не остался один. Г. забирает к себе некий незнакомый ему до этого родственник — дядя, странный облик и манеры которого напоминают Г. о мормонах и прочих сектантах. Но делать нечего — Г. уезжает с дядей в небольшой захолустный городок, где обнаруживает, что его жители представляют собой одну сплоченную общину. Они называют себя аникеями или как-то в этом роде (ага! подумала я). Строгие, аскетичные и скучные люди. Единственное, что нравится здесь Г. — это общение с новообретенной кузиной, дочерью дяди.
Она примерно его ровесница, скоро заканчивает местную школу. Веселая и умная, она очень любит слушать рассказы Г. о большом, шумном и живом городе, о понравившихся ему книгах, музыкальных группах или фильмах. Ведь здесь они почти не читают книжек и не слушают музыки — это блажь, а просмотр фильмов так и вообще строго осуждается. Некоторые старики из общины, кажется, до сих пор называют их «движущимися картинками».
Некоторое время Г. просто живет дальше. Под руководством молчаливого, но очень досконально относящегося к любой выполняемой работе дяди, он постепенно осваивает азы профессии плотника, а также кровельщика, электрика, сантехника и т. д. «Мужчина должен уметь почти все», повторяет иногда дядя. Работать Г. нравится. Впрочем, работы здесь не так уж много (или так кажется, потому что все в общине поставлено довольно умело?), с другой стороны и развлечений (по крайней мере, привычных Г.) здесь попросту нет. На общие собрания в местном здании управления (никакой церкви в городке нет) Г. никто не приглашает, и он понятия не имеет о том, что там происходит. Да ему и не особо интересна вся эта сектантская болтовня.
Иногда Г. краем уха слышит обрывки разговоров на улице и почти всегда не понимает о чем идет речь. То члены общины обсуждают какие-то особые листья, то… социальные миражи. Что это вообще такое? Кузина, которую он как-то спрашивает об этом, впрочем, не особо настаивая на ответах, смеется и говорит, что сама толком во всем этом не разбирается… Листья… это просто такие листья, отвечает она. Мы с детства пьем отвар из них, ну… вроде чая. И Г. который по утрам по привычке пьет кофе, а в обед — апельсиновый сок вдруг замечает, что дядя с кузиной действительно пьют какой-то коричневатый отвар. Он пробует его один раз, но вкус оказывается на редкость странным, даже неприятным. Обойдусь себе кофе, решает Г.
…а эти миражи? — вспоминает он опять, как-то взглянув на отражения в стекле в один из осенних вечеров. Они сидят вместе с кузиной за ужином под теплым светом лампы и несколько скучают — дядя ушел на очередное собрание общины. Кузина чуть пожимает плечами и, задумавшись, наконец, отвечает: Ну понимаешь, для нас все остальное общество как бы живет в плену иллюзий… а миражи, это… знаешь, как бывают миражи в природе… только там это от нагретого воздуха пустыни отражаются какие-то объекты, люди и животные (Г. кивает сестре, ему становится интересно), а в социуме… Она замолкает, подбирая слова… ну как бы представления одной социальной группы отражаются в некоем — кузина показывает рукой в воздухе что-то неопределенное — общем умственном пространстве группы. Это вообще всегда так… то есть, люди почти всегда не осознают… Подлинной реальности. Видят вокруг только отражения самих себя…
Г. все еще кивает, но уже несколько разочарованно, решив про себя, что примерно так, наверное, и должна звучать «типичная сектантская чушь».
Жизнь тянется своим чередом. Заканчивается осень. Дни становятся короче, за окном теперь начинает темнеть чуть ли не в пять часов пополудни. В один из этих дней умирает какой-то малознакомый Г. член местной общины. В пасмурный выходной Г. вместе с дядей и кузиной идут на похороны. На кладбище собралась чуть ли не половина небольшого городка. Ветер доносит до Г. обрывки каких-то негромких надгробных речей. Шелестят и облетают листья растущих вокруг раскидистых старых кленов.
В какой-то момент Г. замечает, что речи закончились и теперь вся процессия — мужчины в черных костюмах и темных широкополых шляпах, женщины — в черных пальто, — движется мимо гроба, причем, каждый останавливается возле него лишь на несколько секунд для того, чтобы… молча постучать костяшками пальцем по крышке. Г. не уверенный в том, как ему себя вести, когда придет его очередь, растерянно оглядывается на родственников, но дядя с кузиной сильно отстали от него, вовлеченные в разговор с какими-то знакомыми (возможно, родственниками усопшего). Увлекаемый очередью, он оказывается все ближе и ближе к простому деревянному гробу и, наконец, остановившись в его изголовье, неуверенно поднимает правую руку. Стоящий следом в очереди пожилой мужчина ободряюще кивает и Г., решившись, чуть опускает руку и стучит три раза по дереву. Время вдруг словно бы замирает, но… ничего особенного не происходит. Г. облегченно вздыхает и уже собирается идти дальше, когда оттуда — с другой стороны крышки до Г. доносится тихий, но отчетливый ответный стук.
— Ну и как описать эти чувства?
*
— Сегодня мы поговорим об Арктике, — произнес учитель — серая маска обвела класс, и почему-то мне показалось, что сегодня она как-то особенно отражает утренний свет, падавший сквозь высокие окна с остроконечными вершинами. — Ведь мы так редко говорим об Арктике… Итак, что же мы знаем о ней?
— Там водятся белые медведи, — выдал Патрик Лайне.
— На самом деле, они черные, — тут же показал знаками Люциус.
Черные?.. не очень понимаю я.
— У них черная кожа и белая шерсть, — добавил он. — Так им… теплее.
Учитель кивнул.
— Что-то еще? — спросил он.
— Полярное сияние… день и ночь длятся по полгода… — зачастил Люциус.
— Хм. Вот на этом уже стоит остановиться подробнее. Маска учителя склонилась над планшетом лежащем у него на столе, он пробежал пальцами по его экрану. На доске возникло изображение серьезного индийца с пышными усами и в странной шапочке с забавной шишкой наверху… наверное, это был «тюрбан»?
— Перед вами Локаманья Тилак. Индийский ученый, живший более ста лет назад. Сегодня мы познакомимся с его основным трудом под названием «Арктическая родина в Ведах» в котором он, опираясь на Веды и Авесту, утверждает, что прародина ариев находилась не где-то, скажем, в Средней Азии, а ни много ни мало в Арктическом регионе… Что такое Авеста, спросите вы? — учитель бросил взгляд на Эйд, даже прежде, чем она подняла руку. — Ну, это собрание священных текстов зороастрийцев — то есть персов, как их называли древние греки. Сами жители этой страны испокон веков называли ее Ираном — Страной ариев…
Итак, вернемся к их… да и нашим предкам — ведь германцы, греки, иранцы, романцы, кельты и славяне — все они индоевропейцы или потомки так называемых ариев. Локаманья Тилак выдвинул гипотезу утверждавшую, что древние арии жили в Арктическом регионе до тех пор, пока их не вытеснило на юг оледенение, произошедшее во время последнего Ледникового периода… который, как нам известно… — он сделал чуть ироническую паузу, — начался около 110 000 лет назад и закончился за 10000 лет до нашей эры.
На доске возникло изображение земли с шапкой люда примерно в верхней трети планеты и подписью: «Северная ледяная шапка в период Последнего ледникового максимума».
— Оледенения и потопы, кстати, регулярно происходят на нашей планете… ведь мы живем в открытом космосе — о чем почему-то забывают некоторые представители человечества, — продолжил учитель. — Итак… Локаманья Тилак был первым, кому пришло в голову сопоставить древние мифы Вед и Авесты с известными на тот момент геологическими фактами. Анализируя тексты Ригведы и других древних писаний Индии, он находил в этих, знакомых ему с детства текстах (ведь он принадлежал к касте брахманов) подтверждения своей гипотезы, заключающейся, как вы уже начали понимать… в том, что древняя родина ариев лежала вокруг Северного полюса — на севере Лапландии, Гренландии, Канады и России… То есть, чуть выше той пунктирной линии на карте, что очерчивает Полярный круг.
Несколько неожиданное место для поиска колыбели человечества, не так ли? Но ведь Тилак утверждает, что арии жили там до оледенения, когда в тех местах, возможно, царил теплый умеренный климат, и все вокруг было покрыто зеленью, так что люди могли возделывать поля… пасти мамонтов и тому подобное…
Мне показалось, что учитель усмехнулся под своей маской.
— О чем еще говорит нам ачарья Тилак?.. Он… рисует перед нашим воображением совсем другой мир. Мир воспетых в Ведах красочных утренних зорь, которые продолжались… дней по шестьдесят, в зависимости от местоположения. Он описывает так называемый «Мир богов», в котором один День богов длился шесть месяцев, а затем, после двухмесячного заката наступала длинная двухмесячная же ночь. Богами, кстати, как предполагает автор, в ведах именовали предков-ариев.
В этом Мире богов Полярная звезда находилась прямо над головой, в зените, а Солнце, Луна и созвездия вращались над головой… по часовой стрелке… — он опять с некоторой иронией взглянул на класс и продолжил:
— Тилак утверждает, что в Риг-Веде тут и там разбросаны несомненные свидетельства того, что наши древние предки жили в Арктическом регионе. Например, он указывает на то, что в десятой мандале, а именно, в ее 127-м гимне, посвященном богине ночи, некий провидец умоляет ночь стать «легко пересекаемой для просящих». В другом гимне ночи под названием Ратри-сукта провидец просит ночь быть к нему милостивой и восклицает: «Да достигнем мы благополучно другого края» — повторяя это дважды. В Атхарваведе, в девятнадцатой главе, вторая строфа 47-го гимна звучит так: «Каждое живое создание обретает в ней (то есть, Ночи) покой, в ней, чей другой край не виден… о обширная темная ночь, да достигнем мы, о ты, благословенная твоего конца».
— И это, конечно, далеко не все, — заявил учитель, — просто наиболее яркие примеры… Но даже из них становится видно, что в древние времена наши предки как-то слишком много беспокоились о безопасном достижении другого края… ночи. И, по мнению ачарьи Тилака… все становится на свои места, если предположить, что речь идет не просто о зимних ночах. Это было нечто другое, что-то очень-очень долгое… настолько долгое, что хотя человек и понимал умом, что это явление не может быть вечным, он все же с тоской, надеждой и сомнениями ждал прихода новой зари…
Учитель сделал паузу. Все слушали его затаив дыхание.
— А само воспевание зари или Ушас, — продолжил он, — что красной нитью проходит через Ригведу… или скорее зорь — ведь они «ходят» при долгом Рассвете кругами (примерно так оно, кстати, и происходит на севере) и свет их распространяется все выше и выше… Представьте только, как это все выглядит… особенно после двухмесячной темной ночи…
Я прикрыла глаза и почти увидела этот мир. Такой необычный… как будто, все о чем рассказывал учитель, происходило на какой-то другой планете…
— Также уместно будет упомянуть про ведическую легенду о восьми Адитьях, — тем временем говорил учитель, — о месяцах, сыновьях зари, из которых восьмой — Мартанда — был недоразвитым. Его имя означает как бы мертвое солнце — солнце, скрывающееся за горизонтом раньше, чем пройдет полный месяц… Да и сам старый календарь ариев… впрочем, составленный, видимо, уже позже эпохи «Мира богов», состоял из десяти месяцев. Два месяца, что исторически приходились на то время, когда опускалась тьма — не учитывались. Это, кстати, можно и сейчас обнаружить в названии декабря. На латинском оно звучало, как децембер — десятый. Ведь старейший год римлян тоже состоял из десяти месяцев…
Декабрь?.. подумала я. Надо же… Мне даже стало чуть обидно. И почему я раньше никогда не замечала этого несовпадения?
— Локаманья Тилак вообще в лучших традициях Эдгара Алана По был способен по неким языковым реликтам докопаться до не замечаемой никем истины, находившейся буквально у всех под носом. В рамках его Арктической гипотезы, — продолжил учитель, — можно также отметить и параллели между похищением небесных коров Вритрой в Ведах и быков Аполлона Гермесом в греческих мифах… С аллюзии на это событие, собственно, и начинается Илиада. Впрочем… Илиада — не слишком достоверный источник для серьезных исследований, — заметил он. — Лучше… просто представим себе одного из ариев… так называемого Хотара — жреца, что всю долгую ночь проводит саттру — традиционное жертвоприношение сомы, — молясь о приходе Зари. Возможно, он и сам не до конца уверен, придет ли она вообще — наступит ли конец этой долгой Ночи? — негромко добавил он и на некоторое время замолчал.
Так… Впрочем… — Учитель пролистал что-то на планшете, и на доске возникло изображение… коровы. Уже без прежнего энтузиазма он поведал нам про древнее ведическое жертвоприношение, именуемое «Путь коров» или «Гавам-аянам». Оказалось, кстати, что коровы из Вед, которых западные специалисты считали в лучшем случае эпитетом красных облаков на заре — это просто… дни! Священные коровы оказались отнюдь не теми рогатыми и горбатыми, украшенными гирляндами млекопитающими, которых так почитают в Индии… Именно световые дни запер некий ведический антагонист света — Пани на долгий период Полярного мрака, и их же хитро выменял Гермес у Аполлона в более поздних греческих легендах. Аполлон, кстати, оказывается, был помимо прочего строителем городов (- пригодится для эссе о Стхапатья-Веде, отметила я про себя) и имел в «хозяйстве» 350 быков и 350 овец… что, конечно, приблизительно соответствует числу дней и ночей в году.
— Да… еще один факт, — вдруг словно бы вспомнил учитель. — Саттра, в отличие от обычных жертвоприношений… может длиться от 13 дней до 1000 лет. — Он, как мне показалось, несколько отрешенно, словно думая думая о чем-то своем, посмотрел на нас из под маски. — До 1000 лет… — повторил он, — можно задуматься… зачем вообще нашим предкам понадобились столь длительные обряды?
2.
На уроке Ремесла я, устав от собственной бездарности, со вздохом отодвинула книжку с японскими гравюрами, которую рассматривала в поисках вдохновения… Гравюры мне, честно говоря, не понравились. Кажется, японское чувство прекрасного, несколько переоценено, подумала я, насмотревшись на одинаковых женщин в ярких кимоно с удивительно невыразительными стилизованными лицами. Лица мужчин у художника выходили более интересными — мне почти понравился портрет какого-то похожего на самурая мужчину с платочком на голове. Интересно, зачем ему платочек? Видимо, от холода!
От нечего делать я стала наблюдать за тем, чем занимаются одноклассники. Леа рисовала свои похожие друг на друга картины с прекрасной темноглазой девушкой с чуть раскосыми глазами и ее непременным спутником — серебристым лисом, странным образом очаровательные и одновременно какие-то… мудрые? Хотя вряд ли можно так сказать про картины… Эйд читала какую-то устрашающе толстую и старую книгу от вида которой мне даже захотелось чихнуть… Мальчишки, тоже занимались какими-то своими не менее интересными делами. Дуглас и на труде сидевший недалеко от меня увлеченно рисовал какие-то рогатые фигурки со словно бы ухмыляющимися прорезями ртов — пешки… похожие на изогнутый цветок фигуры ладей с лепестками вместо бойниц… король же был чем-то похож на перевернутого осьминога с завивающимися вверх и в стороны щупальцами. Честно говоря, о том, что все это — шахматные фигурки, я догадалась только заметив надпись на самом верху листа: «Crazy chess».
Люциус, который перестал паять и вновь вернулся к программированию (на ремесле он сидел прямо передо мной и когда он паял пары от смолы, несмотря на вытяжку, так и витали вокруг нас всех), вдруг обернулся, словно почувствовал мой взгляд.
— Как дела? — показал он неожиданно.
Какая честь, подумала я про себя с иронией.
— Не то чтобы очень, — ответила я, ощущая себя абсолютно бездарной и с удивлением осознала, что только что непринуждённо перешла на язык жестов.
— Вот и у меня… — ответил он, конечно же, не спросив, что там у меня не так. Впрочем, я и не ожидала. — Пишу небольшую программу, — показал Люциус. — То есть, я думал, что она будет небольшой. Но потом…
— А что это за язык?.. — спросила я, глядя на экран. Мне и вправду стало интересно — еще дома папа немного учил меня программировать, но только на готовых блоках языка eZee.
— Это старый язык… — отозвался Люциус. — Питон. Последняя его адекватная версия — тридцатых годов.
Ого, подумала я не без уважения… настоящая архаика.
— Было интересно с ним повозиться — он простой и довольно мощный… со своей экосистемой. Да и его создатель был не чужд юмора…
— А что за программа?
— Да простейший искин… — ответил Люциус, — я просто хотел чтобы он следил за всем происходящем в моем компьютере — понимаешь, не препятствовал реализовываться командам хозяина, но запрещал исполняться командам вирусов — в общем, анализировал последствия всех исходящих команд. И уничтожал вирусы, распознав зловредность их намерений. Мне поначалу казалась, что идея — очевидная, даже странно, что все эти громоздкие и неэффективные антивирусные программы устроены по другому принципу… — продолжил Люциус, — ну, то есть… понятно, конечно, что мой предиктивный искин будет несколько замедлять работу компьютера при анализе каждого нового сценария, но все же…
Я кивнула.
— Но не получается, — он мотнул головой в сторону экрана. Я посмотрела на монитор.
«Ты вирус?» — было написано в небольшом черном прямоугольнике посреди экрана белыми пиксельными буквами.
— Искин понял, что кто-то отдает команды, но не смог понять, что это я — хозяин. Вообще, это оказалось самым сложным… Умение различать. Считает, что я могу быть вирусом… кусок кода… Хорошо еще, что я встроил эту дополнительную функцию, — Люциус кивнул на черное окно — хотя бы могу читать его «мысли». А так бы сидел сейчас перед зависшим компьютером и не знал, что не так…
— Ого… — показала я, — это здорово… Он ведь… что-то осознает!
— Ну… это вряд ли, — Люциус, небрежно кивнул мне и вдруг, будто мгновенно потеряв интерес к разговору, отвернулся — его пальцы вновь забегали по клавиатуре.
А я еще некоторое время смотрела в его рыжий затылок, пытаясь понять, что это было. Чувства немного походили на ощущения от тех странных заметок «философствующих студентов». Такие же запутанные.
*
— Какие-то они тут все слишком гениальные… — сказала я папе. Он неожиданно зашел за мной после школы по пути с работы, чему я была только рада. — Как-то это даже подозрительно…
— Вот и у нас на работе так, — ответил он. — Поначалу было непривычно, но теперь… мне это скорее нравится. Даже, пожалуй, очень нравится.
Некоторое время мы шли молча, наслаждаясь прогулкой и тем, что были рядом.
— Но как все же дела в школе?
— Учитель опять рассказал нечто странное, — сказала я.
— Опять… про чудовищ? — папа всегда с интересом выслушивал эти мои «чудовищные отчеты».
— Нет. Но тоже… такое… об Арктической гипотезе. Непонятно — верить всему этому или наоборот, это такая проверка: типа, сможем ли мы раскусить ложную гипотезу?
Папа с серьезным видом кивнул, ожидая продолжения.
— Он рассказал, что по гипотезе жившего лет сто назад индийца по имени Локаманья Тилак древние арии когда-то жили вокруг Арктики… прямо в Полярном круге… Это было еще до последнего Ледникового периода. Тогда было тепло, все было зеленым и все такое… (я не стала повторять про мамонтов). И у них одни сутки длились целый год. А утренняя заря разгоралась несколько месяцев, двигаясь по кругу и становясь все грандиознее… пока не появлялось Солнце. И они очень ждали прихода этой зари. Длинная ночь все тянулась и тянулась, и их провидцы совершали все это время жертвоприношения… Это… было так странно… как будто они жили на совсем другой планете…
— Красивая гипотеза, — сказал папа, когда я замолчала.
— Но есть ли в этом хотя бы доля правды? — спросила я, глядя на его излучающее вдумчивое спокойствие лицо.
Он помолчал.
— Я, конечно, не специалист, и… насколько я знаю, в научном мире нет никаких доказательств в пользу Арктической гипотезы. Да и вообще, в наше время она почти неизвестна, разве что узким специалистам. Даже удивительно, что ваш учитель рассказал о ней. Но, с другой стороны, бывают заблуждения… более высокого порядка, чем известные всем прописные истины. И именно они могут однажды привести к чему-то большему… даже к настоящим прорывам. В общем, я лишь хочу сказать… — он посмотрел мне в глаза, — что всегда остается микроскопический шанс.
— Как с троллями?
— Как с троллями, — ответил он.
3.
На следующий день на первой перемене ко мне подошла Эйд (Леа сегодня дежурила на переменах в библиотеке, мне это тоже вскоре предстояло) и, присев на край парты, стала рассказывать, как вчера искала в сети сведения об Арктической теории и расстроилась, узнав, что эта теория в научных кругах внешнего мира считается устаревшей и неверной — она не имеет никаких подтверждений и вообще, похоже, пользуется популярностью лишь среди каких-то неонационалистов и в прочих… подобных кругах…
— Не расстраивайся, — сказала я. — Может же быть, что за сотню тысяч лет следы некой цивилизации, особенно, живущей в гармонии с природой, могли исчезнуть?.. Помнишь, нам рассказывали про Силурианскую гипотезу?.. Да и вообще, не все же существа оставляют после себя заметные следы. Например, птицы додо вымерли, точнее, их перебили люди… и никак тебе следов… или этот… тасманийский волк… Да и, скажем, своих умерших эти древние арии ведь, кажется, сжигали на кострах, а дома наверняка строили деревянные… и все эти дома раздавило потом огромными глыбами льда… В щепки…
Эйд даже заулыбалась этим моим неловким попыткам ее утешить.
— Ну у тебя и примеры!.. — показала она.
Я кивнула. Некоторое время мы молчали.
— А ты, правда… совсем-совсем не веришь в их существование? — вдруг спросила Эйд и посмотрела мне в глаза своими ясными карими глазами. — Скоро ведь… Испытание.
Я сразу поняла, что она опять спрашивает меня про чудовищ.
— Нет, — ответила я. — А если б и верила… это было бы даже… любопытно. Я думаю, испытание — это, скорее, какая-то метафора, — пожала я плечами, — да и учитель говорил о нем с иронией.
Эйд чуть подумав, с некоторым сомнением кивнула.
— Но ты, правда… совсем не боишься?
— Угу, — я мотнула головой так, что светлая прядь упала мне на лицо.
— Ты удивительная! — показала Эйд.
— Одна на миллион, — ответила я жестами…
Это была просто констатация факта.
*
Возвращаясь домой, сидя в трамвае, я проглотила очередную заметку философствующих студентов.
В ней рассказывалось об одном передвижном парке развлечений, посетившем небольшой городок где-то на Севере… В этот парк, конечно, сбегаются все местные дети. Тут тебе аттракционы и киоски с чужеземными игрушками, клоуны и жонглеры, сладкая вата, тир, бенгальские огни и даже девушка на канате, протянутом между шпилями соседних шатров… В числе прочего случайному посетителю парка бросается в глаза небольшая группа детей, особняком собравшаяся возле колодца, на самой границе парка. Подойдя ближе, гость видит седого старика, с длинными патлами волос, который что-то негромко говорит детям и демонстративно приподнимает перед собой странную крупную куклу (ростом почти с самого маленького из сгрудившихся вокруг мальчишек), безвольно висящую сейчас в его руке. Кукла, облаченная в сероватое старое тряпье, как и хозяин, выглядит совсем невзрачно, похожая на какое-то растрепанное пугало… Марионетка что ли? предполагает гость… а старый фокусник, тем временем, вдруг вытягивает руку и неожиданно бросает куклу в колодец — слышится всплеск. Старик равнодушно отступает назад.
Дети тут же облепляют колодец, сгибаются над его выложенной из камней стенкой (так, что гость даже волнуется — не свалятся ли они туда сами). «Да не всплывет она!» — запальчиво бросает один из мальчишек. Другой обрывает его, говоря, что тот ничего не понимает… Гость с интересом поглядывает на захваченных этим странным и непонятным представлением детей и сам тоже нагибается над стенкой колодца. Там, в паре метров внизу по мутной воде все еще расходятся пенные круги. Но никакой куклы не видно. Мужчина оглядывает ребят — на их лицах все так же написана странная надежда. Вдруг один из мальчишек — полноватый мексиканец с добродушным лицом со вздохом бросает вниз игрушку, которую до этого держал в руке — кажется, какое-то животное (наверное, выиграл недавно здесь же, решает мужчина). Резиновая игрушка падает в воду и вдруг гость, затесавшийся среди ребят, видит, как к поверхности воды из глубины колодца быстро приближается что-то светлое в развивающемся темном тряпье. Раздается еще один всплеск — мужчине кажется, что там внизу, среди тряпья на мгновение мелькает бледный овал лица, — и игрушка исчезает в мутной воде колодца.
— Все. Представление закончено… — угрюмо бормочет старик и начинает медленно собирать узкую, но, видимо, очень длинную в собранном виде лестницу из сложенных тут же серых металлических секций.
Дети нехотя отходят — то и дело оборачиваясь и бросая взгляды на колодец, а гость некоторое время стоит на месте делая вид, что ищет что-то в бумажнике и незаметно разглядывает старика.
— Что это у вас там, а? — наконец, решается он спросить фокусника, протягивая тому пару блестящих монет.
— Кукла, — отзывается тот ворчливым тоном спустя несколько длинных секунд, ушедших на обтирание грязных рук грязным платком и перекладывание монет за пазуху.
— А как она… ну это… всплыла на поверхность?
— Микросхемы… — бросает старик равнодушно.
Я чуть улыбнулась и, положив планшет в рюкзак, прошла к выходу — приближалась моя остановка.
Я смотрела на проносящиеся мимо симпатичные домики пастельных расцветок, оглядывалась на почти безмолвных пассажиров, сидящих в просторном и идеально чистом вагоне трамвая, занятых каким-то своими зачастую неожиданными делами — мальчик лет восьми, сидевший неподалеку, увлеченно листал огромную книжку с яркими рисунками каких-то растений, время от времени нагибаясь к странице, чтобы понюхать одно из них — я была уверена, что они и правда пахнут… и чувствовала, что здесь я — дома…
4.
В день испытания все заметно нервничали. Мы всем классом вместе с даже еще более бледными учениками из параллельного класса — их наставник куда-то пропал прямо перед испытанием — стояли в рекреации третьего этажа. Сначала были непривычно торжественные речи директора (в белой маске) и нашего учителя (на этот раз, без маски), который даже в такой напряженный момент умудрился заставить одноклассников улыбнуться, пошутив про пушистые ресницы чудовищ, а потом… нас стали вызывать по одному. Я стояла рядом с Эйд и Леа, пытаясь передать им свою уверенность в благополучном исходе, но получалось не очень. Когда прозвучала фамилия Эйд, она посмотрела на меня. Я кивнула ей и ободряюще улыбнулась… А вскоре услышала и свою фамилию.
Я прошла к этой белой двери, на которую все уставились с таким страхом, и решительно вошла небольшую приемную. Там меня встретила очень красивая женщина с проседью в темных волосах. Я несколько раз встречала ее в коридорах школы.
— Привет, — сказала она и улыбнулась. — Ты, кажется, новенькая?
Я кивнула и поздоровалась.
— Выпей, пожалуйста, это. Она протянула мне стаканчик с приятной на вкус жидкостью, которую я выпила за пару глотков и провела меня к одной из больничного вида коек. Все ранее вошедшие одноклассники лежали на таких же койках, накрытые легкими одеялами. Я успела заметить Эйд мирно спящую неподалеку.
— Сейчас ты уснешь… и увидишь яркие сны… постарайся все запомнить, но не придавай им слишком большого значения… — произнесла темноволосая женщина и коснулась теплыми пальцами места под моей шейной ямкой. После ее прикосновения, у меня в глазах все вдруг как-то поплыло, и я… отключилась.
Через некоторое время я обнаружила, что стою в лесу. Прямо передо мной росло большое дерево с зеленой листвой, и я вдруг заметила, что высоко над землей на развилке его сероватой толстой ветки, свернувшись клубком, спит маленький лисенок. Кажется, таких называют корсаками. Лисенок чуть-чуть приоткрыл свои глаза, разрез которых мне показался таким… очень японским и прекрасным, и тут же вновь закрыл их. Даже не понятно — заметил ли он меня. Спал он, забавно свернувшись — так что задние лапы торчали наружу примерно в районе его уха, рядом виднелся небольшой, но очень пушистый серый хвост.
Славный, подумала я. Лисенок не обращая на меня внимания, продолжал дремать.
Я кивнула ему на прощание и пошла куда-то наугад. Лес вокруг был каким-то умиротворяющим… почти без подлеска. Вокруг было очень тихо. Пройдя примерно десяток шагов по тропинке под высокими, подсвеченными теплым солнечным светом зелеными кронами, я очутилась на какой-то поляне.
Это же все сон, вдруг вспомнила я.
— Да… это сон, — вроде бы донесся до меняя негромкий, но словно бы обволакивающий со всех сторон женский голос.
Я обернулась и увидела перед собой высокую светловолосую женщину в каком-то подобии светлого плаща, подсвеченного сейчас солнцем. От нее словно бы исходило спокойствие и какая-то… наполненность. Она улыбнулась мне… и мне вдруг показалось, что я смотрю на свое отражение.
— Да, я — это ты, — произнесла она.
— Ты — это я? — почти повторила я. Это прозвучало довольно глупо.
Она кивнула и уточнила:
— Почти… я.
— А лисенок? — почему-то спросила я.
Она пожала плечами. — Это… твой лес.
— А ты… не отсюда?
Она молча покачала головой.
— Нам… говорили, что мы должны встретиться с чудовищем, — вдруг вспомнила я. — Зачем?.. Так и знала, что это все неправда…
В глазах женщины мелькнула мимолетная грусть…
— Таково их вИдение… Но уже скоро… все изменится.
— Изменится? Но что? — спросила я.
Она кивнула, и все вокруг вдруг как-то поплыло…
— Что изменится? — негромко произнесла темноволосая медсестра, склонившаяся надо мной.
Я моргнула и поняла, что пришла в себя в той же комнате где заснула. Почему-то меня это сильно удивило. Все кровати кроме одной были уже пустыми. По рыжим волосам я поняла, кто еще не вернулся.
— Тебя не было довольно долго, — произнесла женщина. — Все в порядке?
Я кивнула.
Тогда можешь идти, — сказала она мне в ответ с улыбкой.
*
В коридоре меня терпеливо ждали Эйд с Леа.
Мы обменялись взглядами, и я поняла, что у них тоже все в порядке. Я вздохнула с облегчением и, подойдя к ним, несколько неожиданно для себя обняла обеих за плечи и притянула к себе.
— Никаких чудовищ? — спросила я.
Леа кивнула, а Эйд сделала привычно строгое лицо, но затем сдалась и хмыкнула. У нас было такое ощущение, как будто что-то неуловимое, но важное осталось позади.
5.
На следующий день все были взбудораженными и еще до начала урока начали возбужденно спорить и что-то доказывать друг другу. Разве что Люциус, сидевший на своем месте в среднем ряду, оставался непривычно безучастен к происходящему. Бледный с утра Джеймс Крайтон сейчас даже раскраснелся от возмущения. Я успевала уловить лишь обрывки смысла эмоциональной жестикуляции одноклассников, но общий посыл, был ясен — почти все считали, что учитель нас обманул и запугал. В общем, так или иначе подвел… Хотя, если бы кто спросил мое мнение — было довольно очевидно, что он говорил про встречу с «первым чудовищем» с явной иронией. Но я все же до сих пор оставалась здесь посторонней. Для здешних ребят, которых последние пару лет активно кормили рассказами про чудовищ все было, наверное, совсем по-другому…
Наконец, учитель вошел в класс и все замолчали.
— Я вижу, у вас накопились вопросы, — произнес учитель, оглядев нас из под маски. — Что ж, давайте попробуем… прояснить ситуацию.
— Вы нас намеренно запутали, — показал Крайтон, — сказали, что мы встретим чудовище… а на самом деле…
— Да… да… — поддержали его ребята сразу с нескольких сторон.
— Но разве вы не встретились с чем-то… новым в себе? — спросил учитель. — Даже пугающим…
— Но это не было чудовищем, — показала Эйд, — тем чудовищем.
Учитель с иронией посмотрел на нее, на бледного, но необычно воинственного Крайтона, на Тьена… с клоком седых волос на голове (который я только заметила) и вздохнул.
— Возможно вы правы… и терминология… да и сами подходы нашей Школы несколько устарели… В прежние времена это было обусловлено суровой необходимостью. Скажем, во времена Второй волны… С другой стороны, — произнес он уже более твердым тоном, — вы — будущие Мастера и должны быть готовы ко всему. Если идти по пути познания… в этакой расслабленной манере… мы никуда не придем. Это будет вообще бесполезно! Можно прямо сейчас распускать нашу Школу. — Он оглядел нас из-под маски.
— Да и сами наши отношения — это скорее традиционные отношения учителя и учеников, а не те вырожденные полу-отношения, принятые на западе. Учитель… ведет учеников, отвечает за них, иногда он даже… принуждает их меняться… а кто противится этим переменам? И, кстати, стоит на пути к подсознанию… это Эго… То, что каждый из нас считает своей личностью, но… на самом деле… не является истинной сутью человека. Это просто кукла, марионетка в многослойных одеждах, которую мы привыкли именовать «Я»… Поэтому при нашей системе обучения учитель, ведущий работу по разрушению эго своих учеников, — прав даже тогда, когда он фактически неправ, а его ученики, даже отстаивающие свою, казалось бы, очевидную правду — неправы.
Хмм, подумала я с сомнением. Как-то это… кажется, однобоко. Впрочем, я все еще оставалась здесь новенькой.
*
Я слушала безмолвные, но очень выразительные рассказы наших мальчишек — странные, жутковатые и причудливые, удивляясь тому, как по-разному у всех преломилось то, что (как мне показалось) было всего лишь спровоцированным здешними «приемами» погружением в себя. С другой стороны… оказавшись «там», я ведь «встретила» не только изменившуюся себя, но и дремлющего пушистого… гостя (тоже, видимо, погруженного в себя в этот самый момент). Это, пожалуй, действительно, странно… думала я, бросая иногда взгляды на Люциуса.
После Тьена, рассказавшего нам свой жутковатый опыт с застреванием в некоем «пространстве», управляемом чужой волей (волей «ведьмы»? ), выступил Дуглас. То, что он увидел… этих мучающихся воинов, выполняющих «ката» — поразило меня даже больше, чем рассказ поседевшего Тьена… Что это вообще было? Бредовые видения, вызванные к жизни постоянными рассказами об Эпидемии и прочем?.. Я вздохнула. Было как-то грустно оттого, что именно у Дугласа такие вот… не внушающие с моей точки зрения доверия видения (как бы странно это не звучало).
Когда очередь дошла до меня я кратко рассказала о встрече со взрослой и более мудрой… собой (?), опустив впрочем Ее слова про чудовищ… Тем более… что непонятно было стоило ли придавать этому значения. В конце концов… все это могло быть чем-то вроде более глубоких чем обычно странных осознаваемых снов? Или… все же нет? Я не знала…
Учитель похвалили мой рассказ, сказал, что он рад, что я здесь с ними. И я, как ни странно, почувствовала себя даже польщенной.
Леа рассказала про женщину передавшую ей загадочный талисман. И о том, что она, кажется, теперь всегда может видеть его во сне. Учитель одобрительно кивал, слушая ее. Сказал, что очень здорово иметь такой вот талисман, туманно намекнул, что это будет полезно для каких-то будущих практик…
А Эйд во время Испытания увидела Луну, и впервые она не показалась ей холодной и безжизненной, наоборот — присутствие лунного диска невысоко на темном фоне неба было мягким и успокаивающим.
— Отлично, — сказал на это учитель, — ты восстановила связь с женским началом в себе.
Ула ничего не рассказала, но такое ее поведение стало уже почти привычным — хотя я и не отказалась бы узнать… что же она такого увидела.
А в конце урока учителю все же удалось разговорить молчаливого и отстраненного сегодня Люциуса. Я очень ждала его рассказ, думала — вдруг он скажет, что был в том лесу… или даже, что видел там меня… Но оказалось — ничего подобного! Он со своей фирменной иронией (кажется, даже несколько перестаравшись) рассказал, что увидел в зеркале свое прекрасное отражение, и что оно ему подмигнуло… Никаким пушистым гостем моего видения он не был и никакого леса и никакую меня не видел…
В конце урока Эйд (вечная отличница), подняла руку и с серьезным видом без всякого умысла спросила учителя — не может ли быть так, что если у человека еще не сформирована некая внутренняя тонкая Сущность, ему может показаться при подобном погружении в себя, что он… умирает? Сидевший на втором ряду Крайтон покраснел, а Люциус, который сидел за ним, демонстративно вскинул вверх указательный палец, словно говоря — в точку. Учитель кивнул Эйд и сказал, что да — примерно так и есть… и что это — вызов для нашего Крайтона, но у него еще все впереди, он еще натренируется… умрет буквально еще пару раз — и все станет нормально. Уже сейчас видны улучшения… а в будущем — станет совсем хорошо. Бедный Крайтон, который после слов учителя опять начал бледнеть, просто-таки покрылся пятнами.
Странно… но к концу урока, несмотря на первоначальное возмущение класса, болезненные опыты ребят и мою озадаченность некоторой туманностью происходящего — не смотря на все это, в классе витало какое-то новое необычное чувство. Словно после Испытания что-то изменилось. Как будто это погружение в собственное внутреннее пространство помогло нам глубже узнать себя, собрать себя из отдельных кусочков в нечто более цельное. Более… настоящее?
6.
И вскоре все… действительно изменилось. Буквально через несколько дней.
Сначала не появился на уроках Люциус. Его парта опустела, и в классе вдруг сразу сделалось как-то скучновато, почти обыденно. А на следующий день…
Впрочем, постараюсь, описать все по порядку.
Началось все с появления в классе записок Роберта Ли, того самого поэта, друга учителя.
Текст записок появился у Дугласа от Люциуса (я узнала это уже гораздо позже) и через Тьена, Леа и других распространился по всему классу. Разве что Патрик поначалу сидел на метафизиологии старательно читая учебник и ничего не замечая. Мне текст переслала Эйд, ей — Леа, а Леа — Тьен. «Прочти прямо сейчас», — написала мне Эйд в сообщении. Мы тогда были на уроке метафизиологии и я, в очередной раз ощущая себя двоечницей, корпела над сочинением о моем взгляде на роль недействующего «центрального канала». И тут такое…
Текст распространился по нашему классу практически за несколько минут. Я даже не помню, как закончился урок (я, кажется, так ничего и не написала про Сушумну), и мы все оказались уже в нашем классе, жестикулируя как сумасшедшие, и требуя от нашего учителя объяснений, а он отбивался, как мог, что-то объясняя, говоря, что Роберт тоже мог ошибаться, пытаясь всех нас успокоить. И тут двери в конце класса вдруг распахнулись и появился Люциус. И все, включая учителя, замолчали.
Помню как Люциус, без привычной иронии, с собранным и серьезным лицом говорил что-то учителю, а я все не могла понять о чем это он, лишь чувствовала, что происходит что-то важное… Люциус как раз шел между рядами парт в сторону учителя, говоря что-то про Оставивших, когда в классе неожиданно возникла эта странная штука.
Мне сначала показалось, что это какая-то мельтешащая оптическая иллюзия, а потом… упал словно подкошенный и так и остался лежать оказавшийся на ее пути Патрик. Что-то вроде вытянутого пузыря (по крайней мере, у него были четкие границы) внутри которого словно что-то рябило, проплыло к замершей в нескольких шагах впереди меня Эйд, и тут Люциус вдруг оказался прямо перед Эйд, на пути этой штуки. Она (оно?) мягко и со стороны совершенно не страшно ткнулась ему в грудь, и он сразу же безвольно и как-то очень легко упал на пол — словно все это было отрепетировано заранее. Раздался чей-то крик, кажется, это кричала Эйд и почти одновременно с этим учитель вытянул в сторону этой штуки руку с каким-то темным продолговатым предметом (как ни нелепо, мне показалось, что эта была его старая ручка), блеснула яркая белая вспышка, запахло свежестью как во время грозы, и эта немыслимая — никак не вписывающаяся в реальность, по крайней мере, в мою реальность — штука из ряби, исчезла, оставив после себя в воздухе лишь какие-то искорки. Через мгновение исчезли и они.
Я помню, как учитель вызвал медиков, как в наш класс сбежались и другие учителя, и как наш учитель, не дождавшись реанимации, сам унес Люциуса на руках из класса, а рыжий наставник из параллельного класса с кем-то еще унесли Патрика. Дуглас, кажется, тоже ушел вместе с ними… Помню, как мы все оставались на месте под присмотром той самой темноволосой медсестры и помню ее сухие печальные глаза. Помню, как плакали Эйд и Леа, и как я растерянно утешала их, гладя девочек по волосам и плечам и обшаривая глазами полутемные углы классной комнаты под высоким потолком.
Но чудовища больше не появлялись.
Постепенно в классе один за другим стали появляться срочно приехавшие в школу родители учеников. За мной тоже приехала бледная и взволнованная мама. Эйд с Леа уже увели их родители, а мы еще долго стояли с мамой в коридоре. Она все время о чем-то меня спрашивала, а я все смотрела в сторону класса и в ту сторону, куда унесли Люциуса, и никак не хотела уходить. Через какое-то время к нам подошла медсестра и что-то сказала маме. Мама что-то ответила ей довольно резко и тогда я, наконец, очнулась.
Я посмотрел на маму и потихоньку потянула ее за рукав пальто, уводя от медсестры, от этих ее бесконечно-печальных карих глаз… Она ведь с тех пор ни разу не надевала его шляпу, подумалось мне вдруг ни с того, ни с сего… Но я тут же снова стала опять думать о ребятах. Где они сейчас? И как они там… Они еще?..
Впрочем, об этом я не хотела думать.
В опустевшей школе уже не было учеников, лишь учителя и какие-то беззвучные люди в серых «балахонах» и перчатках, словно бы высматривающие что-то в пустых классах. Мы с мамой выходили последними. Никто ничего нам не объяснил и ничего не пообещал. Лишь сказали, что инцидент закончен и попросили уйти, как можно скорее.
Мы медленно спустились вниз, вышли на улицу и пошли к нашей машине, косо припаркованной мамой по ту сторону высокого школьного забора.