Фото из интернета.
Шаг третий. Под днищем реактора.
В зоне работали без выходных. Перерывы делали только на сон и на прием пищи.
Первый разведывательный выход к барботеру состоялся в конце декабря перед самым новым годом. Необходимо было пройти внутри саркофага через разрушенные помещения четвертого энергоблока. Пройти – это легко сказано. Так называемая дорога тянулась метров на 300-400, на преодоление которой требовалось порядка 30-ти минут. Нас было трое: хорошо ориентирующийся в этих шхерах химик ОГ НХВ, дозиметрист Научного центра и я. В наружной массивной стене здания энергоблока, на уровне земли был сделан пролом диаметром около 40 сантиметров. Для начала необходимо было по-пластунски туда внедриться.
Первое, что я почувствовал – жесткий удар в лоб. Это был отрезок арматуры, торчащий в проломе. На лбу образовалась кровоточащая ссадина.
– Мы не предупреждаем новичков, – отреагировал химик на мои чертыхания, – считайте это посвящением в ликвидаторы.
Приличная по размерам ссадина заживала, как и положено, в течение недели, став предметом шутливых замечаний офицеров Центра. Но это было только началом движения к цели. Весь извилистый путь освещался редкими, висящими на стенах переносками. Приходилось использовать все приемы преодоления препятствий: идти, полусогнувшись, ползти, карабкаться на четвереньках, бежать через опасные в радиационном отношении участки, преодолевать углубления, заполненные водой. Одна такая лужа заинтересовала меня тем, что на дальнем ее краю собралась высокая горка белоснежной пены. Мне вспомнилось из курса радиационной гигиены, что пена является мощным сорбентом радиоактивных загрязнений. Я попросил подождать немного и, отметив на радиометре показания – 200 мР/час, прошел 10-12 метров до края лужи. Поднес датчик прибора к шапке пены и не удивился: 14 Р/час. Пришлось поторапливаться. Лужи преодолевали вброд. Наружная температура – минус 10 градусов, но внутри, вблизи реактора было тепло. Однако вода в лужах была ледяная. Пластиковые бахилы сразу полопались, ноги промокли. А добираться назад в расположение оперативной группы – не менее часа.
Около барботера прикрылись мощной бетонной опорой толщиной не менее метра. На радиометре за защитой 1,5 Р/час, задерживаться не стоит. За бетонной колонной в 12-ти метрах на высоте 3-4 метров невидимо нависает виновник всех бед – аварийный реактор, точнее его днище. Я выдвинул датчик КРБГ-1. Стрелка медленно, что характерно для этого прибора, двинулась вправо и остановилась в конце шкалы: 300 Р/ч. – на этом возможности прибора заканчивались. Я предложил не высовываться из-за укрытия, пока не определится мощность дозы в прямом луче.
Все переносные радиометрические приборы, которые использовались в Чернобыле, работали в пределах мощности доз излучения – 300-350 Р/ч. Других не было ни здесь, ни в стране. Появились два немецких радиометра с диапазоном 1000 Р/ч, но и те быстро вышли из строя. Я был готов к этому. В своей практике, при ликвидации аварийных ситуаций и, особенно, при перезарядках аварийных реакторов, я отработал некоторые приемы измерения больших уровней радиации. Для этого использовались прямопоказывающие дозиметры из комплекта ДКП-50. В мощном луче гамма-излучения обычный переносной радиометр давал показания в динамике, при движущейся стрелке, которая сразу возвращалась назад при выходе из поля облучения; при этом, если стрелка зашкаливала, получить истинную мощность дозы было невозможно. Стрелка же индивидуального дозиметра при прекращении облучения фиксировала дозу. При этом штатный радиометр давал показания в рентгенах в час, что даже при известной мощности дозы не позволяло оперативно определить дозу облучения за несколько секунд. То есть в быстро текущей обстановке надо было устно производить громоздкие перерасчеты для перевода из Р/ч в Р/мин или в Р/сек. И то, если мощность дозы не превышала возможностей прибора. Дозиметр из комплекта ДКП-50 упрощал дело. Он облучался строго определенное время по секундомеру и по обозначившейся дозе, разделенной на время облучения дозиметра, легко определялось мощность дозы в Р/сек, и, отсюда – время работы ликвидатора до получения установленной дозы на каждую данную операцию. Вместе с этим я практиковал в таких ситуациях использование заранее приготовленной таблицы взаимного перевода одних единиц доз излучения в другие в зависимости от времени, наклеивая ее на боковую панель прибора. Все было под рукой для оперативного использования в любой ситуации.
Я достал из миниатюрного свинцового контейнера прямопоказывающий дозиметр и выставил его из-за укрытия на штанге на 10 секунд по секундомеру. Дозиметр показал 3,1 рентгена. Быстро нахожу по таблице: мощность дозы гамма-излучения более 1000 Р/ч.
На миг выглянул из-за укрытия. Взору открылась между колоннами хорошо освещенная площадка примерно 10-12 метров в длину, которая тянулась прямо под днище аварийного реактора. Через прогоревшее дно реактора в барботер спускался многотонный натек из расплавленной массы бетона, песка и свинца. Он напоминал по форме громадный сапог. Его так и называли «Сапог». Ликвидаторы поздних заездов называли эту конструкцию «Слоновья нога». По сторонам помещения висели и лежали различные датчики.
Поскольку запланированная доза облучения на работу в барботере допускалась в 4 рентгена, определилось и время пребывания под лучом – 10-12 секунд. Но в такое время уложиться было почти невозможно. Предварительные проверки вне зоны радиации показали, что даже на кратковременный процесс установки приборов требуется 15-20 секунд.
Подумывали об увеличении дозы облучения за один выход. Я предложил другой путь – тщательную отработку всех манипуляций рабочего процесса в безопасном месте через репетиции так, чтобы довести все движения до автоматизма и добиться тем самым сокращения времени работы в зоне облучения. Все в соответствие с канонами радиационной гигиены: защита временем.
– Будем тренироваться до уровня безусловных рефлексов, – пошутил я.
Но не все разделяли мой оптимизм.
– Эдак вы заставите нас заниматься строевой подготовкой, – прозвучала реплика.
– Нет смысла, – отшутился я, – это не снизит дозу облучения.
На подготовку ушел день. Когда на тренировках время условного пребывания в зоне приблизилась у каждого к 8-10 секундам, решили приступить к работе. Вновь проделали извилистый путь по катакомбам.
Я занял место прямо на входе в барботер, прикрываясь бетонной опорой. Договорились, что мои команды будут выполняться неукоснительно. В воздухе витала опасность. Люди подобрались и сосредоточились. По команде «Пошел!» ликвидатор стремительно подбегал к нужному месту и по команде «Стоп!» заканчивал работу и выскакивал из зоны. В обычной обстановке все были близки к предельному времени, а в действиях под облучением стали ставить рекорды: от 6 до 9 секунд. Превышения запланированных доз облучения не было. Мой дозиметр показал 0,8Р.
Мне пришлось еще неделю сопровождать группы в бассейн барботера, потом я передал эстафету одному из офицеров своего отдела.
Это был первый трудный этап работы. Впереди предстояли баталии по ликвидации радиоактивного загрязнения с крыш уцелевшего третьего блока реактора.
Если быть до конца честным и объективным, то я не мог в полной мере отнести себя к тем, кто носит по достоинству гордое звание «Ликвидатор». Мне часто приходилось бывать в переделках на опасных в радиационном отношении работах. По необходимости, а не из любопытства побывал на самых опасных участках ЧАЭС. Но никогда не лез легкомысленно в опасные места. Образование и опыт работы позволяли мне действовать грамотно и расчетливо так, что за всю свою практику я ни разу не имел необоснованных переоблучений и что все лучевые нагрузки – вынужденные, ибо это неизбежные издержки профессии. По таким поводам начальник медицинской службы ВМФ генерал Потемкин, любитель летучих афоризмов, говорил: «Нельзя залезть на елку с голой задницей и не уколоться». Я просто работал. Никакой самоотверженности и никакого героизма.
Там, в Чернобыле, где на каждом шагу подстерегала опасность, у меня появилась внутренняя потребность отдать должное ликвидаторам, ибо это истинные борцы с аварией – они другие люди.
Это те, кто первыми бросились тушить пожар в сооружениях энергоблока и потом умирали от лучевой болезни; это те, кто лихорадочно, в короткие сроки возводил саркофаг в условиях полной незащищенности от проникающей радиации; это те, кто на вертолетах, находясь в зоне интенсивных выбросов радиоактивных аэрозолей, затыкал жерло бушующего реактора «бомбами» из цемента и свинца; и это те, кто, как в штыковую атаку, бросался с лопатой наперевес на залежи радиоактивных выбросов. Это и те, кто на ПуСО, работая до изнеможения, отмывал технику от интенсивного заражения. И в этой аварийной мясорубке, говоря без излишнего самоуничижения, такие профессионалы, как я, только помогали этим бойцам грамотнее защищаться. Каждый делал свое дело.
Объективно оценив ситуацию в Чернобыле, я не без удовлетворения отметил, что для меня здесь нет почти ничего нового и неожиданного. При многолетнем обеспечении деятельности атомных подводных лодок, при взаимодействии с мощными службами радиационной безопасности, пришлось пройти через многое. Разница была только в одном – в масштабах радиационной катастрофы промышленного атомного реактора.
Спустя несколько дней после завершения первоочередных работ на ЧАЭС, я вернулся в Ирпень. Необходимо было обобщить полученный материал и подготовить этапный отчет. В научном Центре меня ждал сюрприз. Как это часто бывает в армии, меня, без всякого предварительного разговора, ознакомили с приказом о назначении на новую должность – начальником объединенного радиобиологического отдела. Отдел в количестве 21 сотрудника включал в себя медицинских работников и двух инженеров-химиков, ранее разбросанных по управлениям Центра. Идея принадлежала заместителю по науке, доктору технических наук капитану первого ранга Волкову Анатолию Николаевичу. Я не знал, как на это реагировать: будучи просто научным сотрудником без подчиненных, я имел определенную свободу действий. Новое назначение неизбежно, как я полагал, связало бы по рукам. И не ошибся: Волков потребовал, чтобы в течение двух суток (в Чернобыле все делалось на предельных скоростях) было разработано положение об отделе, тематика и план работ – задание, рассчитанное в нормальных условиях на неделю. Я запротестовал:
– Анатолий Николаевич, здесь только на одни согласования уйдет не менее трех дней!
– Никаких согласований. Документы буду подписывать я. В Центре нет «согласователей», компетентных в этих вопросах. О том, чем и как вы занимались на ЧАЭС, нас информировали из оперативной группы химиков. Они очень высокого мнения о ваших инициативах. Отчет и организационные документы, однако, готовьте.
Когда я ознакомился с перечнем сотрудников отдела, то пришел в замешательство. В числе сотрудников: два доктора наук – терапевты, восемь кандидатов наук – врачи разных специальностей, к тому же – преподаватели военных кафедр различных ВУЗов, два инженера-химика и только два врача-радиолога. По какому принципу посылали в Чернобыль такой разношерстный набор специалистов, осталось загадкой века. Правда, умудренный жизнью доктор наук спокойно пояснил:
– У нас на кафедре список и график, по которым все, кроме имеющих заболевания, посылаются на месяц в Чернобыль.
– С каким заданием?
– Сказали, что задание мы получим на месте.
Я в растерянности задал риторический вопрос Волкову:
– И что мне делать с этой оравой?
– Могу помочь только советом: соберите отдел, люди там знающие, по жизни опытные. Обрисуйте обстановку и посоветуйтесь.
Собрание отдела переросло в форменную конференцию. Я довольно подробно обрисовал радиационную обстановку на ЧАЭС, характер работ по ликвидации заражений, условия труда на различных участках, степень прямой опасности излучений, приемы медицинской защиты. Помогли, имеющие неплохую теоретическую подготовку, врачи-радиологи. Распределили обязанности. Не у дел остались только два терапевта-клинициста. Через некоторое время их «трудоустройство» определилось неожиданным образом. Высокопоставленный пожилой офицер-химик оперативной группы НХВ доверительно попросил меня помочь ему без огласки: его донимала сердечная аритмия. И тут меня осенило. Поскольку создавать временные должности, что никак не влияло на денежное содержание офицера, было делом техники, я предложил оформить «безработных» ученых в качестве нештатных врачей оперативной группы НХВ. Потом врачи сообщали, что офицеры охотно идут к ним на консультацию. Так с помощью своих сотрудников я нечаянно завоевал признательность офицеров ОГ НХВ.
Впереди предстояли работы, которые, как оказалось, были для с меня лично беспрецедентными по своей организации в условиях вынужденного массового облучения людей.
Продолжение следует.