У каждого своя дорога, но все мы на одном пути человечества – неуклонном, словно бы прочерченном рукой чертёжника. Крепко протоптан он и утрамбован. А параллельно и в стороны – редкие ручейки и нити троп отдельных, единичных, индивидуальных людей, чьи имена истлели на обочине или затерялись в глуши времени и пространства. Наезженный путь не для них. Беда, если они так и не выйдут на проезжую часть. Или счастье.
В пятнадцать своих лет Пётр вышел на тропу поэта, думая, что она и есть сердцевина искомого пути. В кабинете литературы прямо над аспидной доской были размещены в ряд портреты русских писателей, словно водителей к высшей цели, мастеров словопортации в будущее. Он осознавал себя законным их последователем и переполнялся чувством своей значимости. Пётр переписал свои стихи в две ученические, в двенадцать листов, тетрадки и носил их в школьном портфеле, правда, никому не показывал.
Шёл завершающий учебный год, и в школе было две выпускных параллели – десятые и одиннадцатые классы. Стране нужны были рабочие руки, и сроки взросления сокращались по воле партии и системы образования. В самом начале учебного года к Петру подсадили «новенького» со странной фамилией Нукша. Парень был утончённо высок, с надменно вскинутой головой, отчего его нос казался вздёрнутым. Весь предыдущий год он проболел и был оторван от своих одноклассников. Так он второй раз попал в десятку, как сам любил повторять. Слова «второгодник» в его словаре не было.
Пётр как-то сразу почувствовал, что они идут по одному пути, что их объединяет некая общая тайна. Оба они осознавали себя поэтами, оба на большой перемене бежали не в буфет, а в библиотеку, отъединяясь от потока ликующих одноклассников, руки их трогали одни и те же томики стихов. И сама юная жизнь их становилась осязаемой, реальной, когда они сочиняли собственные стихотворения, понимая, что в остальном общешкольном мире господствует не Блок, а педагог. Они словно шагали по облакам, им казалось, что каждая найденная рифма приближает их к цели жизни.
В тот год стихотворцы были ещё в моде. Их приглашали на школьные вечера, где устраивались диспуты между физиками и лириками, и победителей было трудно определить. Однако уже поговаривали, что за первыми будущее, и были правы, безотносительно к техническому прогрессу, романтике Космоса и бытовых благ. Культура, как говорится, подобна флюсу, и если раздувается телесное, то западает духовное, а вместе с ним и душевная составляющая. Физики любили стихи и сами конструировали их, добиваясь логически выверенных результатов, даже не преодолев общеобразовательной планки. Иное дело лирики! Им лишь бы явить свою сомнительную неповторимость окружающему миру. Так вот «само собой» и сочинялось у Петра. Его же сосед по парте, обладающий более натренированным умом, начинал догадываться, что «расписные спицы» колеса человеческого бытия уже начинают застревать в «расхлябанной колее», захваченного ненастьем мира.
Нукше как-то приснился сон, или, если хотите, было видение: время наступило на поэзию, как на хвост разноцветной ящерицы, и гуманитарная составляющая, как необязательная часть целого, отпала, ушла в прошлое, и за время его жизни вновь не отрастёт. Так что ни материального вознаграждения, ни денег, ни славы тебе, поэт! Пётр же просто не хотел думать о том очевидном, что люди в подавляющем своём большинстве упорно прокладывают чуждый ему путь. Он только тогда и чувствовал себя на своей дороге, когда касался поэзии. Сказывалось, что он был на год младше своего соседа по парте и менее опытен в делах житейских и книжных.
Их посадили за одну парту в среднем ряду. Через некоторое время, ещё в пределах роскошной осени, Пётр пододвинул к Нукше обе свои тетрадки со стихами – и замер. Тот открыл первую из них и пробежал глазами, словно пересыпал зёрна неведомого злака из горсти в горсть. Вторую прочёл внимательней и ничего не сказал. Перед ним впервые разоблачал свою душу другой человек, так очевидно и документально. Шёл урок литературы, педагог разбрасывала по классу розы отечественной словесности. Пётр боковым зрением поглядывал на соседа и заметил, что губы его изменили ироничные очертания, прошёптывая строки его беззащитных стихов. Что ему тогда открылось, осталось неизвестным, но после уроков он позвал его в гости.
Обитал он рядом со школой у своих «стариков», прямо за оврагом. Это городское предместье являлось беспорядочным скоплением стареющих частных домиков, где ещё совсем недавно любили селиться ссыльные из европейской России. Домик, к которому они подходили, стоял в глубине переулка, а крохотный неприбранный садик уже не одно десятилетие осыпался в овраг. Это был непривычный Петру мир: тихий, безлюдный, затаившийся за заборами, которые его товарищ называл по-сибирски «заплотами». Стихи Петра были боевыми, весенними, и он не умел ещё видеть отяжелевших от зрелости плодов. «Стариков» не было дома, но ключ дожидался под самодельным половичком. Они вошли в полутёмный коридорчик, доверху заставленный ветхими вещами.
Глаза не сразу привыкли к полумраку. Незнакомые запахи, возможно, корицы и тропических фруктов, закружили голову. Нукша подвёл товарища к двери в свою собственную коморку. Из небольшого оконца пробивался свет. Перед дверью, словно отделяя её от окружающего пространства, лежала изрядно потёртая шкура хищной кошки. Над притолокой латиницей была выведена надпись: «Si vis amori amo». В тогдашней школе латынь не изучали, и Пётр вопросительно посмотрел на Нукшу: «Если хочешь любить – люби», – перевёл тот. Мир, в который вошёл Пётр, очаровал его. Культура, как на школьных картах, не окрашивает пространство сплошным цветом, но рассеивается каплями-островками по его поверхности. И он почувствовал себя муравьём в янтарной сфере.
Комнатка была не просто маленькая, а крохотная. Войдя в неё, они заполнили собой весь закуток, и без того отяжелённый книгами и альбомами. У Петра никогда не было собственной территории, разве только в лесу. Книги он хранил под подушкой и на этажерке, рядом с мамиными учебниками и хрестоматиями. Да и были они большей частью библиотечными. Экономя на школьных завтраках, он приобрёл томик Боратынского, с которым не расставался даже на реке, переплывая на безлюдные островки – подгребал правой рукой, а в левой держал над водой любимую книгу. Из неё сеялся золотой песок поэзии.
Но тут совсем другое дело. Нукша предложил прочесть по ролям пушкинское «Моцарт и Сальери». Конечно, Моцартом был он. Своё исполнение они записывали на незнакомую Петру современную технику, звуковую импортную аппаратуру, потом прослушивали – и Пётр впервые услышал свой голос со стороны. И он, этот голос, ему не понравился.
Нукша вернул Петру обе его тетрадки со стихами, даже не пытаясь похвалить или поругать. Потом он снял с полки внушительный фолиант в кожаном переплёте. На первом листе его каллиграфическим почерком были выведены два слова: «Сонеты Данте». Их было шестьсот, ровно по количеству лет со дня рождения гения. И когда Нукша успел их сочинить! Пётр прочёл первые сонеты, заглянул в середину и пробежал глазами заключительные. Он был ошеломлён их количеством, но в то же время в нём зародилось сомнение в незыблемости формулы о переходе количества в новое качество. Стихи были ровными, правильными, но ни одна строка не захватывала сердца, не устремлялась в неведомое. Это его чувство не осталось незамеченным.
В его собственных стихотворных опытах всё было наоборот, одно стихотворение не походило на другое, но каждому из них не хватало школьной выучки и сполохам поэзии не на что было опереться. Они явно проигрывали в сравнении с юбилейными сонетами сверх меры одарённого товарища. Затем Нукша достал изящный блокнот, заполненный любовной лирикой, и прочел стихи, в которых утверждал, что его возлюбленная заметит его лишь в том случае, если он подожжёт её дом и явится перед ней спасителем-рыцарем на белом коне. При этом он пояснил, что стихи старые и сейчас ему ясно, что достаточно будет белого автомобиля и модного костюма. В этот момент Пётр почувствовал, что поэзии Нукша предпочитает блага чувственного мира. Дальнейшее общение только подтвердило его догадку.
Разговор о Данте не клеился. Для Нукши, глаза которого болезненно раскрылись, этой осенью стало очевидным, что поэзия вытесняется на обочину магистрального пути, и в годы их, если повезёт, даже очень долгой жизни, не принесёт ни славы, ни даже маломальской известности, а значит и достатка. Вместо удовольствия существования, она может подарить лишь муку жизни, а его излюбленной рифмой была: радости – сладости.
Пётр не ведал ближайшего будущего и потому был бесстрашен. Решение друга бросить сочинительство его просто потрясло, ведь он так опередил его на этом пути! Чтобы замять возникшую неловкость, Нукша отворил шкафчик, достал початую бутылку армянского коньяка и два бокала, плеснув в них ароматной жидкости. Беседу он развернул от изящного к насущному, от словесного к телесному. Он говорил о прелестях окружающего их мира, о том, что не только красоту женщины, но даже вкус вот этого напитка и в малой доле не передать в стихах. По его видению, нынешние стихотворцы перенасытили природу социума нескончаемыми мутными самосейками мороси, и ещё долго будут дождить и дождить. Что же делают обычные люди? Они раскрывают над собою зонты и спешат в домашний уют, в тёплые обустроенные места. Так и он решил поступить, ибо скоро всё замёрзнет и покроется льдом. .. Пока не явится Поэт.
Нукша поглядел на Петра чуть ли не с состраданием и указал на гравюру, что была прикреплена кнопками к обоям. На ней был изображён бородатый титан, безнадёжно катящий камень своей судьбы в гору. Нукша намекал на сизифов труд в поэзии, а его собеседник думал о том, что имя Пётр в переводе с древнегреческого языка означает камень…
Коньяк был допит. Действительно, в словах не передать его запаха, цвета и вкуса, да и нужно ли? Они вышли из дома, намечался неисчерпаемый закат, солнце уходило за ощетинившийся по бугру заплот. Действительно, не наполнить стихи нескончаемой тьмой реалий, звуков, вкусов. Не перенести на плоскость бумаги. По бездорожному небу летел Пегас, унося героя к подвигу. Пётр спустился обратно в тёмный овраг, Нукша направился к трамвайной остановке. По окончании школы их пути разошлись, вернее, пролегли в параллельных мирах. Больше они в эвклидовом пространстве и времени не пересекались.