Анатолий Алексеев.
Всё-таки удивительными были семидесятые годы. Отголоски слухов о чём-то героическом, небывалом, полном романтики месте ползли по стране. Это только представить, среди болот, у чёрта на куличках, статус города получил посёлочек, где в феврале закончили строительство первого пятиэтажного дома, а в марте указ вышел о присвоении Надыму статуса города. Дом был и первой пятиэтажкой на всём необъятном Ямале. Стоял дом в окружении нескольких тысяч балков и вагончиков. Цыганский табор, но, тем не менее, Европа заинтересованно ловила сообщения обо всём, что происходило там. Газ делал политику.
Кто только ни приезжал в Надым в те годы: японцы, канадцы, итальянцы, французы. Три раза был Председатель Совета министров Алексей Косыгин
Помню, на одном из совещаний уполномоченный министра Михаил Васильев назвал цифру, что в Надыме на одного человека приходится полтора квадратных метра благоустроенного жилья. Размер хорошей могилы в квадратных метрах больше. Бог его знает, почему люди, оставляя свои огороды на Большой Земле, ехали обживать Север. Освоители Севера, которых теперь высмеивают за неумение получать выгоду – это особая каста людей, не принявших косности того времени, которые захотели утвердиться, быстрее стать на ноги, получить независимость. Северу требовались умеющие работать, неординарные люди. Неординарность проявлялась во всём.
Я считаю, что литераторам Надыма здорово повезло из-за того, что у руля стал не пенсионер от литературы, а Анатолий Алексеев. Он собрал вокруг себя пишущую братию, он был первым руководителем литературного объединения «Надым». Он умел поддержать, не выпячивал свои знания, он не приговаривал к «смертной казни» из-за отсутствия таланта, он всегда готов был выслушать белиберду. Уравновешенный, медлительный, тяжёлый на ногу, мы его уважительно величали «Медведем», он хотя и стоял как бы особняком, но планку писательства сразу поднял высоко. Работал Алексеев ответственным редактором в газете «Рабочий Надыма». Такой доброжелательной атмосферы, как в той редакции, я не встречал больше никогда. Чёрный ход на второй этаж, дверью в его закуток как бы служил шкаф, мы там тропу натоптали.
Анатолий Александрович сразу поставил условие, что каждый должен читать каждого, и высказать своё мнение. Похвалил,- тут же укажи на недостатки. Не понравилось,- обоснуй. Хочешь обсудиться, представь несколько экземпляров писанины. И это при том, что в те годы пишущая машинка почти на военном учёте была, постоянная проблема с бумагой.
Хорошо помню эти обсуждения, придирались к каждой строчке, заставляли отыскивать нужное слово. Не обижались, если кто и припечатывал крепко по- мужичьи.
Вскоре о надымском объединении узнали в Тюмени. В 1982 году мы с Анатолием Алексеевым были участниками Всесибирского совещания молодых литераторов в городе Новосибирске. От Камчатки до Урала были представители. На семинаре поэзии Алексееву поставили в вину, что он как бы «остался в прошлом я одной ногою…» (из Есенина»), порой стих его воспринимается кондовым. Юрий же Кузнецов хорошо отозвался о стихотворении «Слепая собака». Приветствовали и стремление быть самобытным, писать жизнь образно, но указали, что следовало бы задуматься над тем, как обновить и освежить образную систему таких понятий, как: «тепло моих мозолистых ладоней», «дай припасть к рукам твоим рабочим». «твёрдый жизненный большак», «крики журавлей) и, наконец, «мой край». Как лучше писать об этом (о родине, о воле, о судьбе)? Анатолия Александровича отобрали на 8 Всесоюзное совещание молодых в Москву. Алексееву предложили собрать книгу. Увы, Анатолий Александрович книгу так и не собрал. У него было три дочери и жена, которая страшно ревновала его к стихам. Чуть Толя присядет где за лист бумаги, сразу следует просьба сходить в магазин, отремонтировать табуретку, что-то там сделать, лишь бы он не убивал время над проклятыми стихами, за которые ничего не платят, платьишко девчонкам не на что купить.
Слепая собака
Причиной была,
может, злая звериная драка
Иль чьё-то стремленье
к познанью научных основ…
По белому снегу
ходила слепая собака,
Как петлю вкруг горла
сжимая цепочку следов.
Она не пыталась
скулить или горько заплакать,
Была ей понятна
над нею свершённая суть…
По белому снегу
ходила слепая собака,
В тугую спираль
завивая последний свой путь.
Лишь раз, на мгновенье,
она замерла как от страха,
Что чёрная жуть
в пустоту оттолкнула кусты…
По белому снегу
ходила слепая собака,
Душою поняв неизбежность
последней черты.
Ей слух подсказал:
на дороге – судьбы её плаха.
И в страшный прыжок
уместив всю свою красоту,
По белому снегу
рванулась слепая собака,
Оставив навеки за смертной чертой слепоту.
===
Мороз – под сорок!
Ветер – как наждак!
В кабине – двое,
От стекла - осколки…
- Не спи,- твердит шофёр. -
Не спи, чудак!
Ещё чуть-чуть и будем мы в посёлке.
Тебя как звать?
Иван?
Ты, брат, Иван,
На север от души иль от безделья?
Не спи!
Хоть песни пой…
Ну, что ж не пьян?!
На, вот, хлебни немного для веселья…
…Плывёт луны мороженной желток,
В стекле разбитом отражаясь слепо.
Не спи, Иван!
Ты, слышь?
Не спи, браток!
Какое, к чёрту, ласковое лето?
…Упала папироска изо рта,
А пальцы в рукавицах, что ледышка.
- Не спи, Иван!
Иван! Считай до ста!
Не смей молчать!
Не смей! Иначе – крышка!
…Мороз, как обруч, стягивает грудь,
Фуфайку пробивает, как жестянку.
-Не спи, Иван!
Иван! Не смей уснуть!
Пой…твою душу!
Пой!.. Хоть «Варшавянку»…
…На сердце холод давит, как гранит,
И кажется, что скоро взгляд застынет.
-Не спи, Иван! –
Над тундрою гремит.
- Не спи. Иван! -
Чуть слышится в кабине…
…Прорвав заслон мертвящего кольца,
Машина выползла к посёлку безголосо
И встала у ближайшего крыльца,
Уткнув в него бессильные колёса.
Сбежавшиеся вмиг трассовики
Смотрели, обалдев, как пассажиры
Свалились на их руки, как тюки,
Но оба, к удивленью, были живы.
Один – шофёр, признали мужики –
Раздет был прямо чуть ли не до майки.
Другой – одет в пальто и сапоги,
Поверх – в унтах шофёра и фуфайке.
…В тепле сморил их сон,
Не дав вздохнуть…
Но и во сне хватаясь за баранку,
Шофёр твердил:
«Иван, не смей уснуть!»
А тот стонал сквозь зубы «Варшавянку».
Метель.
Ах, как плачет метель!
Как она завывает!
Словно рядом со мною за тонкой стеной
Одиночеству ставшая верной женой,
Безутешная женщина горько рыдает.
Может, хрупкая веточка тонкой любви
Надломилась внезапно от ветра лихого?
Может, просто, наслушавшись трёпа людского,
Муж ушёл, и замолкли в садах соловьи?
Может, мама моя сквозь седины и муки
Вдруг увидела – кто-то ударил меня –
И, под сердцем о сыне тревогу храня,
Над землёю простёрла незримые руки?
Я открою окно, распахну шире дверь.
- Кто там плачет? – спрошу пустоту ледяную
И навстречу ладони свои протяну я!
…Никого…
Только плачет метель, словно зверь.
Неуютно и холодно.
Даже постель
Мне озябшую душу не враз согревает.
Может это по мне кто-то горько рыдает?
Ах, как плачет метель!
Ах, как плачет метель…
Чужая.
В летнем небе звёзды. Угасая,
Падали в речную синеву.
Прибежала бледная, босая.
И упало платье на траву.
Вспыхнула далёкая зарница,
Пробудился ветер ото сна.
Пить губам и вволю не напиться!
Тела стон не выстонать до дна!
А когда луча стрела косая
Распорола ночи с днём кайму,
Уходила дерзкая, чужая
От любви к позору своему.
Август.
В лесу грибами пахнет и покоем.
Плывут куда-то нити паутин.
В берёзках босоногих над рекою
Грусть светлых Левитановских картин.
Проходит август, не сминая травы,
Лучами на прощанье нам звеня,
И вслед ему подсолнухи лукаво
Глядят, как пацаны, из-за плетня.
===
Продают в Надыме мандарины!..
Очередь –
Плотнее не сыскать…
Тут не то, что яблоку упасть –
Не пускают стиснутые спины
Даже к сыну собственную мать…
Но к прилавку
Сквозь глухие спины,
Сквозь слова липучие, как сеть
Он пронёс руки висящей плеть,
И медаль «За взятие Берлина2…
И не стала очередь шуметь…
Продавец – румяная дивчина.
Хоть её в придачу покупай!
- Сколько килограммов вам, мужчина? –
Улыбнулась вежливо и чинно,-
Тара есть?..
- Вот, в шапку насыпай!..
Вышел с головою непокрытой…
- Пацаны!
А ну, давай ко мне!..
Я вот, помню,
Ел их на войне…
И медали звякали забыто,
И протез качался на ремне,
И топтался он протяжно, длинно
На людском гудящем берегу.
И ржавели корки мандаринов,
Словно пятна крови на снегу…
===
Качая небо на крутых плечах,
Гудят, как струны, бронзовые сосны,
И музыка плывёт во всех ключах,
Рассыпав звуки на полянке росной.
Ложатся солнца первые лучи
На землю, словно нотные линейки.
И белый свет берёзы-чародейки,
Как свет от композиторской свечи.
И вот, свернув с просёлочной дороги,
Боясь, что на полянке наслежу,
Я на опушке вытираю ноги
И молча в эту музыку вхожу…
===
Весенний дождь стучит в окно упрямо,
Последний майский снег несёт к реке.
А мне сегодня ночью снилась мама
В отцовском, не по росту, пиджаке.
Как будто вышла утром на дорогу,
Прижав к глазам ладони козырёк,
И всё шептала, затаив тревогу:
«Ну, как ты там, ну, как ты там, сынок?».
Ах, мама, мама! Ну, зачем так рано
Ты вновь шагнула нынче за порог,
Зачем притихшие за время ночи раны
Ты бередишь безвестностью дорог?
Тем поездам не скоро возвращаться,
Которых часто ждёшь ты и давно.
Вот видишь – и опять пора прощаться:
Уже рассвет глядит в моё окно.
И майский снег, тревожный и упрямый,
Уже ушёл к разбуженной реке.
И первый тёплый луч, как руку мамы,
Я чувствую на собственной руке.
Что со мною?
Что со мною случилось? Не знаю,
Может, радость, а может – боль…
Уведи меня, тропка лесная,
В зоревую осеннюю голь,
Где в прохладе рябиновой речки
Небо в дальние дали плывёт,
И берёзок волшебные свечки
Устремляются в горний полёт,
Где на старом, забытом кордоне,
Вдалеке от сует и забот
Добрый леший – лесник дядя Лёша
В окруженье природы живёт…
Там, с травинками сердцем сливаясь,
Пульс земли ощущая в крови,
И совсем чистых слёз не стесняясь,
Я признаюсь России в любви…
Тихо вздрогнет от слов моих ельник.
Птица-филин всполохнет рассвет…
Что со мной?!
Только добрый отшельник
Ничего мне не скажет в ответ…