35. ВЗГЛЯД БОГА
И вот — вторая встреча с участниками её удивительного декабрьского мастер-класса.Можно ли войти в ту же реку ещё раз? Ответ известен с глубокой древности: нельзя. Ибо и река изменится, и мы сами. И всё же Кельге очень хотелось войти в эту реку, пусть и изменившуюся, и продолжить начатое месяц назад таинственное путешествие. Сначала оно привело их в мир Борхеса и приоткрыло двери в миры их собственных жизней, а дальше куда? А куда, собственно, хочется попасть ей самой? Один ответ очевиден — тогда, на декабрьском мастер-классе, она ощутила, что в её методе драматической импровизации дремлют неожиданные и не очень пока понятные возможности некоего «скачка», своего рода «прыжка выше головы», выводящего человека к новым горизонтам его собственной жизни, и эти возможности её манили. Но был и второй ответ, намного менее ясный; он таился в её собственной затронутости рассказом Борхеса, той затронутости, которая побудила её написать продолжение истории старого Парацельса и его несостоявшегося (или всё-таки состоявшегося?) Ученика. Теперь, когда продолжение было написано, точка поставлена и её "прыжок" состоялся, могла ли вторая встреча дать ей ещё что-либо важное, помимо развития метода? Этого Кельга не знала. Однако вдохновляющее предвкушение встречи подсказывало ей, что это неведомое «сама не знаю что» стоит если и не на пороге, то где-то около него.
За пару дней до встречи Кельге захотелось ввести в драматическую импровизацию костюмы, пусть даже и чисто символические. И они с Гражиной придумали, как можно одеть персонажей Борхеса. Просторный тёмно-серый плащ Кельги и древний, старательно очищенный от многолетней пыли, тёмно-синий бархатный берет её мачехи стали одеянием Парацельса, шерстяная шапочка Карио и сумка-кошелёк друга Гражины составили костюм Ученика, а для Розы Гражина принесла красный пиджак и красные перчатки. Труднее всего им было представить, как выглядит Бог. И лишь в последний момент Кельгу осенило — золотое сияние! И она нашла длинную сверкающую золотую мишуру. И, конечно же, она взяла с собой своё продолжение «Розы Парацельса». Ей очень хотелось его и прочитать, и сыграть, хотя она и не была уверена, что это будет уместно.
Ещё ей хотелось изменить жанр их работы — перейти от мастер-класса с более менее понятной последовательностью действий и достаточно чётко определёнными ролями ведущих и участников, к групповому творчеству, из себя порождающему все действия и события. Поэтому, кроме костюмов, они договорились с Гражиной лишь об одном — о том, что начнут эту встречу с двух вопросов: завершилась ли для каждого из них внутренняя работа с рассказом Борхеса, и кто из них чего хочет и ждёт от этой встречи. Впрочем, второй из этих вопросов так и остался не заданным. О том, что они будут делать, если все участники скажут, что возвращаться к Борхесу им уже неинтересно, они не задумывались, Кельга была уверена, что в этом случае нечто новое родится на самой встрече и пытаться его предусмотреть смысла нет.
Организатором встречи была Ленни, так что собрались они в уютной аудитории университета, в котором она училась. Вместо стульев здесь стояли мягкие кресла на колёсиках и это давало возможность легко менять пространство по ходу дела. Собралось их, к немалому удивлению Кельги, всего шестеро.
А с чувством законченности пришла одна Ленни — та самая Ленни, которая на их прошлой встрече прошла, возможно, наиболее длинный и трудный внутренний путь. Вот её как раз и надо было бы спросить о том, чего она ждёт и чего хочет от продолжения работы, думала Кельга, вернувшись домой и перебирая впечатления этого дня. Но в момент самой встречи ей это не пришло в голову, она была увлечена желанием сыграть своё продолжение рассказа, как впрочем, и однозначным настроем остальных участников на работу с ним. Так что слова Ленни, хотя и были услышаны, но не привлекли к себе должного внимания. Возможно, именно поэтому часа через полтора Ленни ощутила, что ей хочется, как она сказала, «заняться делом», и, немного поколебавшись, она решилась произнести это вслух.
Но это было потом — а в начале встречи Ленни с готовностью включилась в общую работу. Кельга, после минутного сомнения, предложила тогда прочитать «Розу Парацельса» ещё раз, причём снова изменив способ действия. Если самый первый раз они просто читали рассказ по ролям, а два последующих раза читали его и одновременно разыгрывали текст, то теперь роли Парацельса и Ученика были разделены между двумя людьми: один читал реплики героя, другой изображал его действия. Благодаря этому ролей стало больше и все участники получили возможность включиться в действие одновременно, никто не остался зрителем. И ещё это позволило ввести в действие двух новых персонажей: Бога и Розу. На всём протяжении сюжета они не говорят ни слова, и при разыгрывании рассказа на первой встрече они оставались в тени, лишь отражаясь в комментариях автора, Парацельса и Ученика. Теперь же они стали полноправными действующими лицами. Роза (её играла как раз Ленни) глазами, руками и всем своим телом общалась и с Парацельсом и с его несостоявшимся Учеником, а когда её бросили в камин, она неподвижно застыла и перестала существовать. А Бог молча выслушивал мольбу Парацельса, молчаливо присутствовал при встрече Парацельса и Ученика, и потом, когда дверь за Учеником затворилась, помогал старому алхимику оживить Розу.
Когда текст Борхеса кончился, Кельга достала своё продолжение и они, оставаясь в тех же ролях, стали читать дальше. И едва прозвучала заключительная фраза, Ленни и Юви признались, что ожидали другого завершения — они обе ждали, что в конце своего пути Иоганн Гризебах, став сам Учителем и читая книгу Парацельса в своей собственной лаборатории, должен воссоздать Розу из пепла. Кельга предложила сыграть эту версию, и они её сыграли — а потом Марина, игравшая сегодня Ученика (и единственная из них, совмещавшая в этот раз роли чтеца и актёра), сказала, что в таком случае получается движение по кругу, по её же мнению, Ученик должен совершить нечто своё — отличное от того, что сделал его учитель. И они попробовали сыграть первые шаги Иоганна Гризебаха по его собственному пути. А потом к Иоганну Гризебаху, ставшему Учителем, постучалась в дверь Роза. Сюжеты рождались, игрались, переигрывались и изменялись, и все они были и соавторами, и актёрами, и зрителями одновременно. В отличие от первой встречи, где участники разделились на вдохновенных актёров и восторженных зрителей, в этот раз в действие включились все, все вошли в пространство игры — и это создало иную, отчасти даже волшебную, атмосферу. Словно каждый из них снял привычный грим и открыл своё внутреннее лицо, живое, изменчивое и удивительное. Этот желанный, но одновременно и неожиданный, переход к спонтанному творению и разыгрыванию сюжетов и это общее раскрытие навстречу друг другу стали для Кельги первой ключевой точкой их второй встречи. Читая и играя текст Борхеса и текст Кельги, предлагая и разыгрывая свои версии развития и завершения истории Парацельса и Иоганна Гризебаха, они ощущали, что читают себя самих, открывают новые версии себя и возникают заново в процессе этой удивительной игры.
Второй ключевой точкой для Кельги стал уход Ленни — как пример и опыт безупречно красивого разрешения ситуации, которая при ином исходе могла оставить негативный осадок. Задним числом уход Ленни казался Кельге логичным — ведь для неё внутренняя работа с историей Парацельса и его Ученика к моменту их встречи уже закончилась. Ленни, правда, оговорилась, что, вполне возможно, она когда-нибудь к этому рассказу ещё вернётся и откроет в нём важные для себя новые уроки, но это будет когда-нибудь потом, а сейчас она ощущала этот сюжет исчерпанным. Тем не менее, вначале Ленни вместе со всеми включилась в игру. Она выбрала роль Розы и прожила историю Розы целиком, от момента, когда Ученик принёс её в лабораторию Парацельса и она поймала на себе восхищённый взгляд старого алхимика и ответила ему долгим взглядом, до сожжения в камине и возрождения из пепла по слову Парацельса, когда она снова встречается с ним взглядом и он заключает её в объятия. Когда они обсуждали свои чувства и переживания в ходе игры, Кельга спросила Ленни, каково ей было быть сожжённой Розой, горсткой серого пепла — и та ответила, что она ведь знала, что её воскресят, и потому просто лежала и ждала, пока Парацельс её воскресит… И её страдание не было таким уж глубоким. А потом Ленни обмолвилась, что она не решается сказать то, что она сейчас чувствует на самом деле. Кельга мягко спросила: «А что Вы чувствуете?». Ленни вскинула брови: «Правда, можно?». Кельга подтвердила, что да, можно. И Ленни призналась, что в ней нарастало раздражение и ей сейчас хотелось быть не здесь, а «заняться делом». Кельга обратилась ко всем сидящим: не останется ли у кого-то негативных чувств, если Ленни сейчас уйдёт? И все они её с чистым сердцем отпустили. И только сейчас, сидя на пороге книги и вспоминая тот день, Кельга поняла, что Ленни, уходя, подарила им всем частицу своей решимости и подтолкнула каждого из них прислушаться к своему собственному голосу.
А третьей ключевой точкой этой встречи — и настоящим личным открытием Кельги — стало для неё обнаружение «взгляда бога», который одновременно был и «взглядом автора». Началось всё с её реплики о том, что двух позиций — учителя и ученика — по её ощущению, недостаточно, должно быть что-то ещё. Гражина напомнила, что, конечно, есть ещё и позиция деятеля, того, кто работает самостоятельно, так что получается три ступени, три этапа пути: ученик — деятель — учитель. Человек сначала учится, потом начинает работать самостоятельно, и затем, накопив большой опыт, учит других. Это не вызывало сомнений, однако этого казалось мало, рассказ Борхеса приводил Кельгу к мысли, что учитель — это не предел, должна быть ещё хотя бы одна ступень, возможность ещё одного этапа. И вот тогда они осознали, что есть ещё и позиции бога, или автора, — того, кто в столкновении Парацельса и Иоганна Гризебаха понимает и принимает их обоих и видит правду каждого из них, как видит и присущую каждому из них слабость. Бог, или автор — тот, кто видит происходящее со всех сторон сразу, одновременно, кто сочувствует каждому и каждого любит. Тот, кто созерцает, кто помогает и кто не вмешивается. Для Кельги это стало главным открытием и главной точкой роста этого дня, у неё роились мысли и образы, она начинала понимать, что если позицию учителя она, пусть и не идеально, освоила, то вот в качестве автора она делает ещё только первые шаги. Как автор, который удерживает своим сознанием позиции всех действующих лиц одновременно, который, как и бог, любуется всеми героями и любит их всех, всех жалеет и печалится, когда видит, что они друг друга ранят и мучают, который ощущает боль каждой из противоборствующих сторон. На прошлой встрече она явственно ощущала себя в позиции учителя и радовалась этому. Но вот когда она дописывала продолжение рассказа — ту его часть, когда Парацельс уже не молил бога об ученике, а становился автором — она и сама начала в большей степени ощущать себя автором.
А потом, когда они выключили свет и вели неторопливый разговор в сгущающихся сумерках, то подхватывая реплики друг друга, то замолкая и погружаясь в себя, неожиданно появилась опоздавшая на два часа Клара, которой в тот день очень хотелось душевного тепла. И они подарили ей тепло своих ладоней. И сделали ещё один шаг навстречу друг другу. Затем, рассказывая Кларе о том, что было и что с ними происходило в этот день, они и сами начали лучше это понимать. Неожиданно всплыла тема женской роли и женской позиции, дарения красоты и женского взгляда на мир, и Кельга порадовалась, что пришла в этот день в своём любимом платье, купить которое много месяцев назад вдохновила её встреча с Аурелием... Открытия этого дня были у каждого своими, и все они радостно ощущали тепло и особую задушевность этой встречи, как будто границы, отделявшие их друг от от друга на эти насколько часов растворились. Им было тепло и хорошо друг с другом и расходиться не хотелось... И это ощущение тепла и задушевной близости стало четвёртой ключевой точкой их январской встречи.
Но пора расходиться всё-таки наступила и они заговорили о следующей встрече — и тогда Лайма, удивительный психотерапевт и однокурсница Кельги, сказала, что напрашивается продолжение темы бога и хочется перечитать Стругацких, «Трудно быть богом». У Кельги промелькнуло смутное сомнение в том, что текст Стругацких достаточно хорош, но она никак не могла сообразить, что можно предложить вместо него, и потому согласилась.
На следующий день у неё сложились три стиха. Первый, утренний, был таким:
Подаренный свет живёт в душе
и путь не имеет конца
и вдруг ты видишь утро уже
а у тебя нет лица
былое лицо осталось в былом
а новому надо родиться
встаёшь взлетаешь машешь крылом
большая белая птица
сливаясь с миром летишь в туман
и даришь пространству свет
и проступает лицо сквозь буран
и ты принимаешь ответ
Этот стих был как бы её личным — тогда как те два, что возникли позже, были обращены к ним всем… Дневной стих вобрал в себя их долгий и длинный путь с Гражиной и Кларой обратно к метро по зимним вечерним улицам, расцвеченным ещё оставшейся после новогодних праздников иллюминацией — долгий и длинный, поскольку, поглощённые разговором, они свернули не в тот переулок и сперва этого не заметили, а когда заметили, успели уже довольно далеко уйти в совсем другую сторону, так что смысла возвращаться назад не было и они пошли вперёд, к другой станции.
Участникам второй встречи
по драматической импровизации
Раскрываясь навстречу друг другу,
обретают нежданно опору сердца
и по голому тёмному льду и сквозь вьюгу
торят путь, что не знает конца.
И сдвигается, медленно, еле заметно,
с каждой встречей всей жизни ось
в направлении к солнцу, звезде и свету,
и о чём не мечталось — сбылось.
А третий стих этого дня родился поздним вечером, когда в душе Кельги вдруг явилась и зазвучала строка: «творя сюжет — творим себя», и она её записала, а потом стали возникать ещё строки:
Участникам второй встречи
по драматической импровизации
Творя сюжет — творим себя,
себя читаем словно книгу,
и открываем в днях морозных января
тепло души и будущего миги.
И нас выносит в новые пространства,
в нежданные совсем миры,
и мы, с себя сняв символов убранство,
выходим в город, удивления полны.
Через несколько дней после встречи Кельга стояла у окна и любовалась непривычно белым миром: с белого неба на заснеженную улицу под её окном падал свежий снег, девушка в белом пуховике переходила белую дорогу и белое на белом было столь неожиданно красиво, что она никак не могла отвести взгляд. И ей захотелось снова, как уже не раз в эти дни, послушать удивительную музыку Гии Канчели с трудно переводимым названием «Broken Chant» (Прерывающееся песнопение? Изломанная Песнь? Разорванная Песнь?). Музыка сияла и пела, приоткрывала двери в неведомые, ещё только ждущие своего возникновения миры, и наполняла душу прозрачной печалью... «Печалью бога, — вдруг подумалось Кельге, — того самого бога, к которому взывал Парацельс, и который послал ему Ученика».
https://www.youtube.com/watch?v=yBrR7ON19vU
Giya Kancheli "Broken Chant" for orchestra