Программы, управляющие человеком (да и любым животным) можно приблизительно разделить на три класса: врожденные, основанные на личном опыте и перенятые у родителей, товарищей и т.п.. Если и учителя (возможно, невольные) тоже этому у кого-то научились, и эти кто-то - тоже, то такие программы составляют культуру (т.е. культура - это часть третьего класса программ). Понятно, что соотношение между этими тремя классами у разных видов животных разное, у человека третий класс особенно велик, и его подкласс, составляющий культуру тоже.
Можно ли утверждать, что культуру составляют программы, основанные на личном опыте предков, возможно, очень далеких? То есть всё, чему мы учимся, восходит к неким изобретателям, научившим окружающих и тем давшим начало веточкам культуры? Скорее нет, чем да: передача знаний, умений и навыков происходит с искажениями, которые накапливаются и со временем изменяют культурген до неузнаваемости.
Здесь действуют в чистом виде дарвиновские механизмы: не так важно, почему объект возник, важно, почему он сохранился (правда, есть отличие культургенов от генов: им гораздо больше, чем генам, свойственен горизонтальный перенос).
Запомнившееся совпадение (в такой-то ситуации поступили так-то - и вышло неплохо) становится как бы знанием одного человека, а если он авторитетен, то и небольшой группы людей; единичный прецедент может сделаться прототрадицией; она может со временем превратиться в традицию, особенно, если породившее ее совпадение будет повторяться.
Популяции, культурный багаж которых оказался удачнее, с большей вероятностью растут и процветают. Культура между тем эволюционирует, частью сознательно, большей частью бессознательно, и первоначальные ее элементы перемалываются и перемешиваются.
Прогресс культуры человечества происходит потому, что, во-первых, совершенствуются культуры всех человеческих популяций, во-вторых, растут "более культурные" и вымирают "менее культурные" популяции, в-третьих, менее удачливые подражают более удачливым. Перенимают, конечно, и хорошее, и плохое, но все-таки с чуть большей вероятностью хорошее, как в силу своей способности фильтровать заимствования, так, в гораздо большей степени, потому что у удачливых, вероятно, культура в самом деле лучше (т.е. больше способствует выживанию).
Всё это работает благодаря склонности беречь культуру и благодаря склонности ее перенимать. Обе эти склонности полезны для выживания популяции, поэтому закрепились дарвиновским отбором (не так важно, закрепились больше в генах или в культуре). Склонности эти тянут нас в противоположные стороны, так что всюду и всегда происходят споры "славянофилов" и "западников", "пламенных патриотов" и "безродных космополитов" - и в этих спорах иногда рождается истина.
Если бы всегда перевешивала склонность к заимствованию, на относительно коротких промежутках времени это дало бы позитивный эффект: полезные знания, умения и навыки, а также институты распространялись бы быстрее. Но в результате мировая культура стала бы однообразнее. А разнообразие культуры - величайшая ценность. Окружающий мир всё время меняется (в том числе и под воздействием человека), так что должна меняться и культура; она не успевала бы за быстрыми изменениями мира, если бы не ее разнообразие, если бы она не содержала в себе избыточные элементы - бесполезные и даже слабо вредные, но в изменившихся условиях способные развиться в нечто полезное и даже необходимое.
Парадоксальным образом космополиты, склонные к обезьяничанью, приносят больше пользы своему народу, а патриоты, ратующие за сохранение своего, - человечеству: первые способствуют модернизации своей страны, вторые консервируют ее отсталость, зато поддерживают разнообразие мировой культуры.
Заимствование - это главный источник культурного прогресса. Но "исконные", т.е. не заимствованные или заимствованные очень давно элементы культуры работают гораздо точнее и надежнее, они хорошо увязаны с другими элементами. Заимствование часто приводит к имитации (например, это почти повсеместно происходит с демократическими институтами), к напряжению между образованными слоями, усвоившими заимствованные элементы, и низами, для которых они остаются чуждыми.
Склонности сохранять обычаи противостоит и склонность каждого следующего поколения подвергать сомнению всё накопленное до них. Нигилизм молодежи из века в век подвергается справедливому осуждению старших, вызывает казалось бы напрасные страдания с обеих сторон; но не зря природа создала и поддерживает эту тоже своего рода традицию - юноша не должен быть "маменькиным сынком": такая беспрестанная ревизия обычаев более-менее гарантирует их полезность (не столько потому что юноши способны осуществить разумный отсев, сколько в силу дарвиновских механизмов: если они сумеют разрушить хороший обычай, это снижает конкурентоспособность популяции, а если плохой - повышает). Отметим, что, переживая этот период юношеского нигилизма, человек обычно не утрачивает свойственной ему (как и любой обезьяне) склонности к обезьяничанью, но эта склонность в этот период направлена почти исключительно на свое поколение, т.е. формируется молодежная субкультура.
По мере изменения условий жизни меняются и обычаи, но с большим отставанием. Нередко люди нападают на устаревшие обычаи, клеймят их бесполезность и даже вредность, торопятся их похоронить; консерваторы возражают: наши предки были не глупее нас, может быть, мы просто не понимаем в чем полезность этого обычая. Справедливо, но дело не только в этом: обычаи прочно переплетены друг с другом, культура - не просто сумма обычаев, но составленная из них система; устранение ставшего действительно вредным обычая может быть подобным удалению камня из стены, без которого вся стена начнет разрушаться; прецедент неблагоговейного отношения к обычаю повышает вероятность такого же отношения ко всем обычаям.
По мере изменения природных и экономических условий люди все больше чувствуют неадекватность старых обычаев, все больше размышляют о том, какими они должны были бы быть; в конце концов происходит революция, ломаются не только вредные, но и полезные обычаи, сознательно внедряются новые - процесс болезненный, как смена панциря у рака. Конечно, на деле вновь изобретенные обычаи чаще всего оказываются хуже старых, но время их обтачивает, и все более-менее приходит в равновесие. Вероятно, чаще в истории человечества устаревшие обычаи ломались не революционерами, а завоевателями. Иногда страны модернизировались без завоевания, а только под его угрозой (при этом модернизировались в основном лишь элементы, связанные с военщиной).
Лишь малая часть знаний, умений и привычек любого человека является более или менее общим достоянием, т.е. частью культуры (с другой стороны, суммарно эти малые части многократно превосходят то, что может вместить один человек). С развитием интернета эта малая доля стала расти: благодаря поисковикам любая публикация становится гораздо доступнее для возможного заинтересованного читателя; роботы, прочесывающие интернет, суммируют разрозненную информацию по разным темам; сведения о каждом человеке накапливаются в базах рекламных компаний и полиции.
Самый яркий пример работы дарвиновских механизмов в области культуры - религия (важнейший компонент культуры). По мнению атеистов все религии, а по мнению большинства верующих все кроме одной являются совокупностью ложных утверждений, среди которых лишь более или менее случайно могут затесаться какие-то более или менее истинные. Между тем на протяжении столетий, даже тысячелетий религии были центром культуры; ясно, что они поддерживались дарвиновскими механизмами. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. Религия - гораздо больше, чем сказка: это логичная система взаимоувязанных намеков на все случаи жизни (правда, логика в ней очень не простая, она позволяет уживаться противоположным заповедям, вроде "не убий" и "убий" - без этого она не могла бы быть универсальной).
Разумеется, в разных географических и исторических условиях оптимальны разные обычаи. Прежде всего можно выделить три типа культуры, в зависимости от того что препятствует неограниченному росту популяции: голод, эпидемии или войны. Кроме того, в областях с суровыми природными условиями более необходима кооперация и взаимопомощь; а в благоприятных областях скорее всего высокая плотность населения, так что умелая конкуренция важнее взаимопомощи, зато очень важно искусство сохранения мира с соседями. В горах малые общины легко противостоят завоевателям, так что там развивается самоуправление. В тундре природа особенно ранима, так что вырабатываются обычаи бережного к ней отношения (сейчас пришло время, когда всему человечеству следует поучиться этому у народов крайнего севера).
Объективного добра и зла не существует, есть субъективные представления о том, что есть добро и зло, и они зависят от культуры. Тем не менее в разных культурах эти представления все-таки не слишком разнятся, потому что они жестко регулируются дарвиновскими механизмами, так что устанавливаются понятия о добре и зле, способствующие выживанию и росту популяции.
Редко бывает, чтобы то, что один народ считает добром, другой считал бы злом; но различия заметны в том, что разные народы ставят на первое место - какие добродетели считают наиболее важными, какие пороки наиболее вредными. Понятно, что если какую-то добродетель люди считают важнейшей, то она начинает чаще встречаться в их среде, а пороки, к которым наиболее нетерпимы, вряд ли совсем исчезают, но прячутся в тень да и в самом деле несколько сокращаются. Ведь воспитатели особенно стараются привить добродетели, считающиеся самыми важными; обладающим ими охотнее помогают в трудный момент; за них чаще выходят замуж самые плодовитые девушки. Соседние народы ставят на первое место что-то другое; в результате каждый народ справедливо чувствует, что превосходит соседей в важнейших добродетелях.
В условиях дефицита еды проблематично прокормить внебрачного ребенка, поэтому там, где этот дефицит был главным ограничителем роста, выработались очень строгие, даже жестокие требования к девушкам хранить свое девство. По мере ослабления давления голода сексуальная мораль неизбежно становится либеральнее. Понятно, голод - не единственное ее основание, очень важная ее функция - минимизировать опасные конфликты между соперниками; и поддержанию мира и согласия внутри семьи способствует невозможность получать известные положительные эмоции вне ее.
Акоп Назаретян заметил, что рост убойной силы оружия неизменно вел к опережающему совершенствованию культурных механизмов торможения агрессии. Точнее, так бывало далеко не везде и не всегда, но если эти механизмы отставали от растущих возможностей убийства, то люди уничтожали друг друга, так что сохранились только популяции, сумевшие выработать баланс между техническим прогрессом и тормозящей его (где это нужно) культурой.
Артем Ферье обратил внимание на яркий пример работы этого закона: у всех народов Евразии, в которой главным ограничителем роста почти всегда был голод, наблюдается настолько сильное отвращение к каннибализму, что ни в одной священной книге, ни в одном своде законов даже нет заповеди "не вкушай человечины" - она излишня. Понятно, что в суровое ледниковое и послеледниковое время голод часто заставлял людей питаться себе подобными; в результате те, у кого не было на то мощного запрета, просто съели друг друга; так что сохранились и размножились только немногие популяции, в которых этот запрет каким-то образом возник; а там, где голод угрожал несильно, так что каннибализм не был необходим, люди до сих пор балуются человечиной - эта склонность не угрожает популяции гибелью именно ввиду ее необязательности.
В последние столетия и особенно десятилетия давление голода на человечество ослабло, зато возросла опасность самоуничтожения в войнах и экологических катастрофах. Сегодня пацифизм, издавна бывший маргинальным, становится для человечества необходимостью. Аналогично дело обстоит и с экологией: с трудом народ привыкает платить за то, что раньше казалось данным Богом в неограниченном количестве - за землю, за воду, за воздух; платить за вывоз мусора, за право воспользоваться дорогой или стоянкой, причем платить все больше.
Как следует относиться к традициям? Безусловно, с уважением: каждая традиция, скорее всего, где-то и когда-то была чем-то полезна, и мы никогда не можем утверждать, что она не остается полезной до сих пор, потому что не можем быть уверены, что вполне понимаем, в чем ее польза. Но конечно, если мы ясно видим ее вред, то не можем и утверждать, что гипотетическая польза перевешивает этот явный вред; в таком случае, конечно, надо озаботиться тем, как бы от такой традиции избавиться.
Хлебосольство по отношению к гостю, обычай отмечать праздники застольями - явные следствия постоянно нависавшего над нашими предками голода; в современных условиях эти обычаи нелепы, но вред их невелик. А вот обычай совместного питья алкоголя, хоть и не бесполезен, но его вред перевешивает многократно.
Мы не замечаем обычаи, которым следуем, как не замечаем воздух, которым дышим. Даже те, кто твердит о необходимости сохранять и защищать национальную культуру, редко могут сформулировать, что именно они хотели бы сохранить и защитить; в лучшем случае указывают на какие-то мифические особенности, которых давно уже нет или никогда и не было.
Выявление и описание традиций - важнейшая задача гуманитарных наук.
(Опубликовано в Живом Журнале 10 марта 2019)
* * *
Мой дед боролся за идею.
Папаша - за достойный чин,
А я о прибылях радею,
Доход - мой вечный властелин.
Сынок - бездельник. Сожалею,
Вконец отбился он от рук.
Бороться снова за идею,
По всем приметам, будет внук.
(Семён Ваннетик. Монолог современника)
Каждое поколение в какой-то степени пересматривает традиции предков, сомневается, пробует их на прочность. При этом возможно движение в двух более-менее противоположных направлениях: может быть осознание тщетности прежних кумиров, разочарованность в жизни; а может быть осознание недостаточности прежних кумиров и радикализация. Онегин и Печорин поняли безосновательность самодовольства старых обезьян, покорявших Очаков и Крым - уж лучше покорять сестер Лариных и княжну Мэри. Но их сыновья во главе с Базаровым осудили бездельников-отцов и занялись делом; внуки осудили детей: "Что это за дело?!" - и попытались всерьез модернизировать страну; в следующем поколении возобладали солдаты революции, презирающие постепеновцев и не склонные к сложным рефлексиям, а их сменили совсем уж бесхитростные строители коммунизма с вохровцами и смершевцами на верхушке пирамиды. Дальше упрощаться было уже некуда, и процесс сменил знак: явились стиляги - новые Онегины и Печорины.
Достоевскому нравилась широта русской души, но все-таки он признавал, что хорошо бы ее немножко сузить. Что такое широкая душа? Рассердившись, может и бутылкой по темени стукнуть, зато уж растрогавшись снимет последнюю рубашку и отдаст убогому - которому, может быть, она и не нужна, а нужно доброе слово, зато в другой раз обрушит поток добрых слов на мерзнущего без рубашки. А узкая душа - это осуждаемая Иоанном теплохладность; это бережливость, это готовность поделиться с бедняком, но только тем, что не очень нужно самому (что обладатель широкой души выбросил бы на помойку). Узкодуший ведет себя согласно правилам, а широкодуший - согласно своим спонтанным желаниям, которые могут быть и очень злыми, и очень добрыми - последнее, вероятно, даже чаще, особенно в критических ситуациях - в этом и причина нашей симпатии к широким душам.
Цивилизация, развиваясь, заключает людей все в более узкие рамки, медленно но верно превращая их в винтики. Но процесс этот колебательный: люди постоянно ломают рамки, благодаря чему сохраняются в основном рамки только самые необходимые - которые даже и будучи поломанными скоро восстанавливаются. В наше время все гуру, бизнес-тренеры и психотерапевты в один голос говорят: "Иди к себе! Слушай себя!", т.е. презри рамки и делай, что хочется, чего душа просит. Видимо предыдущие эпохи одели нас в слишком уж тесные смирительные рубашки (сто лет назад старая рубашка лопнула, но почти сразу ее заменила новая, чрезвычайно колючая).
Вечная борьба консерваторов и новаторов, фарисеев и раскаявшихся мытарей, узких и широких душ удерживает путы традиций вблизи оптимума, хотя, конечно, по временам случается, что эти путы затягиваются удавкой или, наоборот, выпускают на волю атавистические звериные инстинкты.
(Опубликовано в Живом Журнале 25 декабря 2020)