Диги-диги-дон

               
                Герой дядя Юра

Если бы я мог вернуться в детство, обязательно вернулся бы в те годы, когда мама работала в театре. Город наш самый северный, дальше только Ледовитый океан. Так говорил мне школьный приятель, Максим Шавенко. Он очень умный, я ему верю. Хотя учительница географии Любовь Леонидовна что-то другое говорила про наш город.
Мол, это ещё как посмотреть. С одной стороны, самый северный. А с другой стороны, скажем, Мурманск. Тоже Заполярье, и тоже Ледовитый океан… В общем, шире надо смотреть на вещи. И трезво. Главное – трезво. Именно так говорил уже другой мой приятель. Не школьный, а как раз театральный. Дядя Юра Сазонов. В театре он занимал должность старшего машиниста сцены. Правда, после нашего знакомства его довольно скоро уволили. За пьянство.
– Чтобы даже в театре уволили за пьянство... Это ж как надо было пить! – восхищённо провожали дядя Юру товарищи. А дядя Юра Сазонов долго не горевал, и работал теперь в городском парке. Уборщиком, лодочником, карусельщиком… Да мало ли дел в парке. Куда и дети с мамами приходят, и всякая молодёжь с пивом.
Я часто гостил у дяди Юры в парке. У него была своя будочка. Такая уютная. И вся пропахшая спиртом.
– Я, брат Митяй, нигде не пропаду! – говорил дядя Юра, отхлёбывая водку из баночки. На баночке был нарисован череп со скрещёнными костями. – Потому что пусть и выпивандрием грешен, подумаешь… Зато руки, извини за выражение, золотые. А золотые руки, брат Митяй, всегда непосредственно того. В цене.    
Однажды дядя Юра Сазонов даже человека спас. В парке есть лодочная станция с искусственным озером. Довольно большим. Ну, и там на лодочках катаются люди. Влюблённые, например. Или папы и мамы с детьми. Да мало ли.
А тут один сильно выпивший мужичок в лодку полез. Выгреб на середину озера, встал в лодке во весь рост и давай петь да плясать.
Ну, народ смотрит с берега, смеётся. А мужичок доплясался. Сильно перегнулся за бортик, лодка и перевернись. Булькает мужичок, орёт, на помощь зовёт. За лодку хватается. Ну, дядя Юра как такое дело увидел, скинул с себя, что успел, бросился спасать мужичка. Выволок на себе на берег. Пока мужичка откачивали, лодку пригнал.
Мужичка откачали, он – в слёзы. И к дяде Юре – мол, спаситель ты мой. Что хочешь, проси.
– Да что с тебя взять, с дебила, – вежливо так говорит дядя Юра. – Пузырь поставишь, и ладно. А сам бросай пить. Если не умеешь. Ещё раз увижу в таком виде – лично веслом по кумполу отмечу! Я не нанимался дураков спасать. Я, может, и плавать не умею.
Ну, директор парка это дело так не оставила. В торжественной обстановке вручила дяде Юре Сазонову медаль «За спасение утопающих». При участии городского ОСВОДа. Это общество такое. Спасения на водах. Надели на грудь дяде Юре медаль, обняли, поцеловали в небритую щёку.
А он и говорит:
– На кой чёрт мне ваша медаль. Лучше бы пузырь поставили.
Всё торжество испортил. Но уж такой дядя Юра был откровенный. И скромный.
               

               Театральный ребёнок

Самый северный город, самый северный театр, да ещё и кукольный. Сплошная уникальность. А я – театральный ребёнок. Так всех детей называют, у которых родители в театре работают.
С бабушками-дедушками-школами детей вечно оставлять невозможно. Тем более не у всех и есть эти бабушки-дедушки. А школа по выходным не работает. А в выходные как раз самая работа у детского театра. Спектакли.
Вот мама меня и брала с собой на работу. А хореограф, Николай Иваныч Ладаюн, брал с собой дочку Юльку. Мы быстро с Юлькой подружились. Правда, сперва поругались. Это как раз на спектакле было.   
Но мы с ней тогда ещё совсем маленькими были. Идёт, значит, премьера. Спектакль по северной сказке «Пера-богатырь». И танцуют там артисты. И мама моя танцует.
И я её увидал и как закричу на весь зал:
– Это моя мама!
Зал засмеялся.
Танцоры сделали вид, что не услышали. Мама мне со сцены незаметно рожу страшную скорчила. А что. В героическом танце страшная рожа. Вполне уместно.
А рядом Юлька сидела. И она тоже как закричит:
– Подумаешь! А кто танец придумал зато? Мой папа!
Я обиделся и говорю:
– Подумаешь, твой папа! Вот моя мама…
А она:
– Да что твоя мама? Артистка! Папа говорит, что артисты все деревянные, танцевать не умеют. Он с ними мучается-мучается, потом домой приходит и водку пьёт, чтобы отдохнуть. Вот так!
А я говорю:
– Сама ты деревянная! Моя мама – настоящая! И она тоже водку пьёт, вот так!
В общем, слово за слово, и Юлька немножко меня стукнула по спине.
А я ей немножко плюнул в ухо. Ну, то есть, хотел в лицо плюнуть, но промахнулся. Она голову отвернула не вовремя. И попал в ухо.

                Непутёвая собачка

А потом взрослые отмечали премьеру. Расставили в фойе столы, пили-ели. Дядя Сеня Шлафман на гитаре играл. Дядя Сеня – хороший артист, но какой-то непутёвый. Все над ним посмеиваются. Застенчивый очень, и в очках. И вообще. Он пробовал без очков играть однажды, но ширму снёс. Ширма упала, и все в зале увидели, как за ней сидит дядя Сеня с куклой собачки на руке. А рядом – очень злая тётя Аня Набойкина. С куклой лисички.
И главный режиссёр, Борис Игоревич, старенький такой и сердитый всегда, на него потом кричал:
– Сеня, ты тупень! На кой ты очки снял за ширмой? Я ж тебе сто раз говорил: снимай, только когда выходишь живым планом! Потому что очки твои в зал отсвечивают! За ширмой-то зачем снимать, балбес!
– Я просто тренировался… – мямлил дядя Сеня.
– Тренировщик, твою налево! – топал ногами Борис Игоревич. – Нет, ну ладно, ширма свалилась! Ладно, увидели в зале ваши рожи за ней раньше времени! Но какого за вами сидел Юрка Сазонов и водку лакал? Не мог после спектакля похмелиться! Дети потом родителям расскажут, мол, дядя употреблял. В сказке  «Ку-ка-ре-ку»! Петушок, собачка, лисичка – и старый алкаш! Ничего себе сказочка! Обоим выговор, в общем. И тебе, Шлафман, и Сазонову. Старший машинист, называется.
Когда дядю Юру Сазонова уволили, пришёл в театр новый старший машинист – дядя Миша Морозов. Молодой, но на все руки мастер, как и дядя Юра. Мог и декорации чинить, и кукол, и коляски детские. И крепкий такой. Один раз ему на голову трон упал из «Золушки». А ему хоть бы что. Только голову тряпкой замотал и по-прежнему носился за ширмой, помогал артистам с декорациями и куклами во время спектакля.
Главный режиссёр Борис Игоревич только кричал на него всё время:
– Пригнись, Миша! Твоя белая башка не монтируется со сказкой!   
Строгий Борис Игоревич, прямо Карабас-Барабас. Но, наверное, в театре так и надо. Особенно в детском. Актёры – они ведь как дети. А в детском театре вообще малыши. Как напьются, пиши пропало. Или подерутся.
               
                Игра в четыре ноги
               
В общем, отмечали премьеру. Николай Иваныч Ладаюн, хореограф, тост сказал. За артистов деревянных. И мама моя тост сказала. За режиссёра Бориса Игоревича. И режиссёр Борис Игоревич тост сказал. За всех. Потому что все молодцы, несмотря на то, что тупни, и всё такое.
А нам с Юлькой скоро скучно стало. Там в фойе рояль стоял. Мы к нему подошли и стали с двух сторон, не сговариваясь, бренчать. В четыре руки. И даже одну ногу. Юлька ногу задрала, чтобы показать, какая у неё растяжка хорошая. Потому что если папа – хореограф, то и дочка в него. Вообще балериной мечтает стать. Она ногой попробовала собачий вальс сыграть. Я позавидовал её растяжке, и тоже решил сыграть ногой. И упал. В общем, рояль гремел-гремел, а мы всё падали и хохотали. И нас наконец выгнали из фойе.
И мы тогда побежали в зал. Зал непривычно пустой. Пустые кресла, и сцена тоже пустая. И мы тогда вбежали на сцену и стали друг за другом гоняться. Играть в спектакль «Три поросёнка». Будто она – поросёнок, а я – волк.
В общем, хорошо провели время. Правда, со сцены свалились в зал. Но не ушиблись особо. И прощались, как друзья уже.
Пока Николай Иваныч Юльку в шубу да в шарф закутывал, она мне из-под шарфа, глухо так:
– До свиданья… Только в ухо мне больше не плевай.
– А ты меня по спине не бей, – говорю. Пока мама меня закутывает.

Самый северный театр на земле… Бррр! Как же холодно! Эти утренние субботне-воскресные спектакли, на которые мама тащила меня за руку по жуткому морозу. Мороз тридцать, сорок градусов. Ужас.
И на репетиции тоже таскала. Если актированные дни. Когда сильный мороз или пурга, то в школе объявляют актировки. Особенно для младших классов. В школу ходить нельзя, а в театр, получается, можно?
– Ну а что? Не оставлять же мне Митьку одного на целый день дома. Ещё квартиру спалит или взорвёт. Знаю я его. Ничего, прошвырнётся по морозцу, здоровее будет, – объясняла мама товарищам. Товарищи понимающе кивали. Особенно хореограф Николай Иваныч Ладаюн. Потому что его Юлька тоже могла квартиру спалить или взорвать. Знает он её. А по морозцу здоровее будет.
У меня не было папы, у Юльки – мамы. Так бывает. Мама у неё умерла, когда Юлька была совсем маленькой.
– Хорошо, что я маму не помню, ; говорила Юлька. ; А то бы, наверное, всегда плакала. Я на её фотографию когда смотрю, и то плачу. Красивая была такая. На меня похожая.

                Авария не пройдёт!

А в августе репетировали «Старуху Аварию». Это такой спектакль про правила дорожного движенья. Местная госавтоинспекция заказала. Чтобы дети правила знали. Потому что летние каникулы кончатся, начнётся сентябрь. Дети в школу пойдут. А после лета все ещё неуправляемые, бегают, прыгают. Могут под машину попасть, не дай Бог. Не там перейти, например. Или забыть, на какой свет светофора можно идти, а на какой можно стоять.
И вот в этой сказке была старуха Авария. Мама моя её и играла.
– Главная роль у меня, Ленка! – с гордостью говорила она лучшей подруге, тёте Лене Зарницыной. – Конечно, не Офелия. Не Раневская. Не леди Макбет. Но и старуха Авария тоже мастерства требует, знаешь ли.
– Конечно, требует, – охотно соглашалась тётя Лена. Она была бухгалтером, и ничего в театре не понимала. И всегда смотрела на маму, раскрыв рот.
Сидим мы с Юлькой Ладаюн в зале, на репетиции. А по сцене ходит народный артист дядя Вова Бергер. Он в Германию собирается уезжать. Потому что у нас в стране всегда непонятно что, а в Германии всегда понятно что. И корни опять же.
– Но без языка – никуда! – сокрушается дядя Володя. – И вот учу язык, учу, как могу… А старость не радость. Ни черта не запоминаю. Ну, и на права сдаю. Машину водить чтобы. Пока нормально язык не выучу, в артисты не возьмут. Надо на всякий случай научиться шофёрить. Таксовать чтобы, в случае чего… Да, без языка – никуда!
И мы с Юлькой тихо смеёмся. Представляем дядю Вову без языка. Как он такой – рот открывает. А языка во рту и нет. А без него – никуда.   
Ходит дядя Вова по сцене в костюме гаишника, песню разучивает. Звуковик Алик сверху, из будочки своей, музыку крутит. А дядя Вова поёт и поёт, к мелодии привыкает:

– Помни правила движенья,
Как таблицу умноженья!
Как таблицу умноженья,
Помни правила движе…

Тьфу ты! – злится. – И тут – правила движенья! И так их день и ночь учу, а тут ещё и роли такие подсовывают… И вообще! – кричит. – У нас театр кукол или что? Дети приходят смотреть сказку. Думают, их куколки ждут. А тут – какой-то мильтон на сцене! Ещё и поёт. У детей стресс, между прочим.
– Так, Вова, сейчас кто-то договорится, – сипит из зала Борис Игоревич. Он только задремал, а тут – крик… Старенький Борис Игоревич. На пенсию ему пора. Так между собой шепчутся артисты. Сидит и засыпает прямо на репетиции. Но из театра не уходит. Любит его безумно. Да и жить на что-то надо. Пенсию задерживают по полгода. Время такое.
– Дорогие друзья! У нас – поют. Все поют. Дети и взрослые, автомобильные моторы и уличные светофоры. Коты и собаки, и даже дорожные знаки. Все без исключения поют о правилах движения! – это такой вступительный текст у дяди Вовы-гаишника.
Сказка-то музыкальная. И мама моя поёт арию старухи Аварии. Красиво поёт… Таким специально старческим, трещащим голоском… Я в зале с гордостью оборачиваюсь к Юльке:
– Вон как мама моя умеет голоса менять! Может и бабушкой быть, и девочкой, и лягушкой, и свинкой!
– Подумаешь! – Юлька хмыкает. – Мой папа, хоть и не артист, тоже голоса умеет менять, знаешь, как классно? Когда напьётся. И лягушка получается. А особенно свинка.

                Народный и заслуженный

А на премьере дядя Вова Бергер вышел немножко с похмелья. Накануне отмечал с другом премьеру завтрашнюю. Заранее нельзя отмечать, вот ему и плохо теперь. Друг его – заслуженный артист. Дядя Саша Бычков. И дядя Вова иногда над ним подшучивает, особенно когда напивается. Мол, хороший ты артист, Сашка, но – всего лишь заслуженный. А я-то, гляди – народный! Меня народ любит. А у тебя так, заслуги…
Но дядя Саша не обижается. Посмеивается добродушно. Маленький такой, кругленький, очень добрый. Конфеты нам с Юлькой дарит.
– Эх, не пил бы Санчо – цены б ему не было! – говорил Борис Игоревич.
Дядя Саша просто в запой уходит. Обычно актёры к водке привычные. Ну, выпьют и выпьют. Ну, опохмелятся на другой день. И на репетицию. Ну, максимум отпросятся у Бориса Игоревича на денёк. И помощник режиссёра, тётя Наташа, к нему подойдёт с утра и скажет, например:
– Таисия Генриховна просила передать, что заболела. Завтра будет как штык.
– Эх, ма! – сипит огорчённо Борис Игоревич. – Что ж она так? Ну, конечно, пусть поправляется. Пьяный Колобок нам не нужен. Дети не поймут. Хотя, с другой стороны, взрослые поймут… Но – это слишком смелый поиск новых форм. Так что пусть отлёживается. Но завтра – как штык!
А дядя Саша Бычков – он прямо в запой уходит. И поэтому пить с ним не рекомендуется под угрозой выговора. Только дяде Вове Бергеру всё можно. Потому что поди сделай выговор народному артисту. Он – городская «звезда». На него в театр ходят.
Так и спрашивают в кассе:
– А Бергер сегодня играет?
И, если играет, сразу билет покупают.
Вот дядя Саша Бычков и запил снова. После отмечания с дядей Вовой Бергером. А у него – главная роль. Как и у дяди Вовы. Дядя Вова – гаишник, а дядя Саша – Кот-директор, который зверят в школе дорожного движенья учит. Он с этой старухой Аварией и расправляется в итоге... Без него – какой спектакль? Хоть премьеру отменяй!
Борис Игоревич за сердце хватается. Сипит:
– Убили! Зарезали без скальпеля! Уволюсь к чёртовой матери, живите сами как знаете! Пришлют вместо меня какого-нибудь молодого. Он вам новые формы-то придумает! Без штанов по сцене бегать заставит! Вспомните меня тогда добрым словом, а поздно будет.
 
                Сеня, выручай!

И тут дядя Сеня Шлафман ему под руку подвернулся. Точнее, под ногу. Потому что бегал Борис Игоревич по театру. А у дяди Сени в спектакле – эпизодик. Одного из учеников дорожной школы играет. Пёсика такого забавного. «Гав-гав! Переходить нужно на зелёный, а стоять на красный», ; вот и все слова…
Схватил Борис Игоревич дядю Сеню за грудки – и сипит:
– Сеня, родной, у тебя – память! Может, помнишь Сашкину роль? Сыграешь Кота-директора? Главное, текст, текст! А там уж как-нибудь! А? Я тебе премию, я тебе… Что хочешь! Только спаси премьеру!
Дядя Сеня Шлафман помялся, очки поправил. Говорит:
– Ну… Если подумать… Если очень подумать…
– Очень подумай, умоляю! – чуть не плачет главный режиссёр. И не отпускает дядю Сеню, всё держит.
– Попробую, но за результат, сами понимаете, ручаться не могу…
– Гений! Ты гений! – сипит Борис Игоревич. – Срочно к Свете, переодеваться!
Света – костюмерша. И дядя Сеня в неё влюблён. Об этом все в театре знают. Потому что в театре все про всех всё знают, как ни молчи.
Дядя Сеня стесняется в любви Свете признаться. Потому что она молодая. Она красавица. А он постарше. И внешне так себе. Очки, бородёнка. Рост опять же не выдающийся. Непутёвый опять же. Разве он пара такой потрясающей девушке?
Дядя Сеня вообще молчалив. И только со мной почему-то разговаривает. Может, потому что с ребёнком легче говорить. А, может, потому, что я его не перебиваю.
Иногда во время перерыва там, или перед спектаклем, сядет рядом со мной, вздохнёт, очки поправит:
– Вот так, Митя, – скажет. – Так и живём… Зайчиков да собачек играем… А что? Мы на Гамлетов не претендуем. Если мордой не вышли. Нам и собачек сойдёт… Как в школе-то?
– Нормально, – вру я. Где уж там нормально. Двойки да тройки. Хорошо, мама не ругает. Повезло мне с ней. Она так и говорит: «Главное – здоровенький. А оценки дело десятое. Я и сама не отличницей была. Мягко говоря. Зато теперь, смотри: старуха Авария! И ты не пропадёшь. У тебя данные. Рожа наглая, голос противный. Самое место в театре».
А вот Юлькин отец Юльку ругает. Даже иногда ударяет. Не бьёт, а так… По шее может легонько. Да ещё и кричит:
– Мать твоя была бы жива – умерла со стыда! Двоечница!
Юлька плачет тогда. И тоже хочет умереть.
Она мне однажды так рассказывала про это, рассказывала. Мол, папа, когда пьяный, вообще очень громко кричит. Если двойка. Даже домой страшно идти!
И плакала, плакала… Слёзы такие огромные прямо лились. Мы одни тогда в зале сидели. В последнем ряду. И мне вдруг очень захотелось её погладить. Утешить чтобы. Но я стеснялся. Поглажу – а она скажет: «Дурак, что ли? Что гладишь-то? Ты утюг, что ли?» И не погладил.
               
                Помни правила движенья
               
– Дорогие друзья! У нас – пьют! – признался полному залу зрителей гаишник-дядя Вова Бергер. И замер. Это он вместо «поют» сказал «пьют».
«Оговорочка по Фрейду, твою налево», – как говорил в таких случаях Борис Игоревич.
 И что делать? Пытается исправиться – и не может. Плохо после вчерашнего. И стыдно, что дядя Саша Бычков из-за него в запой ушёл. И вообще в образ как-то вжиться не получается… И продолжает с ужасом дядя Вова, а глаза у него всё больше и больше становятся:
– Все пьют! Дети и взрослые, автомобильные моторы и уличные светофоры. Коты и собаки, и даже дорожные знаки. Все без исключения… пьют за  правила движения!
Борис Игоревич ему из-за кулис кулак показывает.
Дядя Вова ему в ответ – язык… А что делать. Гулять так гулять. Всё равно выговора не избежать теперь. Хоть и народный. Эх, надо же на премьере так оговориться!
Алик заслушался у себя наверху в будке, музыку вовремя не включил.
Борис Игоревич тогда не выдержал, высунулся из-за кулис и страшным шёпотом сипит вверх:
– Алик!!!
Алик вздрогнул наверху, быстро на кнопку нажал. Зазвучала музыка, а дядя Вова Бергер поскорее запел:

– Помни правила движенья,
Как таблицу умноженья!
Как таблицу умноженья,
Помни правила движе…

Запнулся в танце о фонарь – и как рухнет.

Ну, а мама моя хорошо сыграла. Старуху Аварию. Зрители её прямо возненавидели. Даже кидались в неё разными мелкими предметами. Чтоб аварий не устраивала.
И дядя Сеня Шлафман Кота-директора неплохо сыграл. Без всяких репетиций. Это в театре называется «срочный ввод». Дядю Сеню хлебом не корми, дай только к костюмерше Светочке за чем-нибудь сходить. А тут – целый костюм Кота! Она ему и одевать этот костюм помогала, наверно. Застёгивала. Поэтому, может, дядя Сеня так вдохновенно играл и почти ни разу не сбился.
Только один раз вместо «Светофор» сказал «Светофыр». Мне так понравилось это слово, что я решил обязательно нарисовать это существо. Светофыр. Помесь светофора и фыркающего зверька, какого-нибудь ёжика. Светофор игольчатый.

В общем, всё прошло нормально. Только Валера, осветитель, очень ругался, что ему фонарь сломали дядей Вовой Бергером. И Алик был недоволен, что не в такт опять вступают, когда поют.
Алик и Валера – друзья. И будочки у них рядом, наверху. На двери одной будочки написано «Фонарщик», на другой – «Фанерщик». Фонарщик – это Валера, осветитель. А фанерщик – фонограммщик то есть – Алик. 

                Приготовили ладошки!

Алик – мыслитель. Любит пофилософствовать. На разные темы. Например, что всё в мире относительно. Относительно театра – денег никогда не будет. А Валера простой. И даже довольно грубый. Но дружат. Любовь к искусству объединяет.  И водка, конечно.  Но не надо думать, что вот прямо все в театре пьют. Помощник режиссёра тётя Наташа, например, не пьет. Она закодировалась.
Да и дядя Саша Бычков из запоя наконец вышел. Теперь можно ездить со «Старухой Аварией» по садикам и школам.
Мама меня и в эти поездки иногда брала. Я в детстве часто гриппом болел, на больничных сидел. И, только температура спадёт, она меня с собой и тащит.
Приезжаем мы в детский садик. Дядя Миша Морозов, старший машинист, декорации да ширмы устанавливает. Ругается тихонько:
– Всё один да один. И таскай я, и ставь я. А надбавки не допросишься. А ещё детский театр. Никакого понимания… Хоть вешайся.
Наконец, всё установлено. Артисты «заряжены» за ширмой, Алик – за магнитофоном. Валера – на свете. Не на белом свете. А вообще – «на свете». То есть – спектакль фонарями освещает. Потому что за окном, как всегда, темно. В Заполярье такие полярные ночи, что и днём – темнота.
– Ну что, готовы? – заглядывает за ширму администратор, тётя Лариса.
– Давно готовы… – мрачно отвечают артисты.
Тётя Лариса выходит перед ширмой к детишкам.
– Здравствуйте, ребятки!
– Здраасть… – нестройно отвечают дошколята.
– Уууу! – привычно огорчается тётя Лариса. – Как-то недружно отвечаете. Наверное, не завтракали.
– Заааавтракали… – возражают детки.
– А чем завтракали? Что давали-то? – интересуется администратор.
– Манную каааашу…
– Ну, значит, мало каши ели. Силёнок нет.
– Ееееесть…
– А если есть – тогда давайте ещё разок, громко и дружно: здравствуйте!
– Здрааасть!!!
– Ну вот, уже лучше. А ну-ка ещё разок: здравствуйте!
– Здрааавствуйте!!!!!
– Другое дело. Спасибо. Вот теперь и дружно, и громко. Я оглохла.
– Ха-ха-ха!
– Ребята, а вы знаете, кто к вам приехал?
Меня всегда очень удивлял этот вопрос тёти Ларисы. Конечно, дети знают, что театр приехал. А не, скажем, слон на верблюде. Не совсем же дурачки, хоть и маленькие.
– Знаааем! – кричат ребята.
– И кто?
– Конь в пальто, – бурчит за ширмой народный дядя Вова Бергер. –  Не тяни кота за хвост, начинай. Башка гудит.
– Значит, театр к вам приехал, правильно! – радуется тётя Лариса. – А в театре как себя нужно вести?
– Хорошоооо!!!
– Верно. Не кричать, не топать ногами, вообще не шуметь. Сидеть и тихонечко смотреть. Чтобы не сбивать наших артистов. Они и без вас отлично собьются…
Воспитатели хихикают.
– А теперь – приготовили ладошки! Встретим сказку аплодисментами!
Захлопали дети. Началась сказка…

                Дебют дяди Юры

Тётя Лариса молодец. Без неё спектакль не начинается и не заканчивается. Только один раз она голос сорвала. И не смогла начать. И закончить. Пива холодного вечером выпила в честь четверга, а наутро голос пропал. Прибегает в театр и шипит – мол, говорить не могу. Кто за меня сможет спектакль начать и закончить?
Ну, дядя Юра Сазонов, он ещё тогда работал, и говорит:
– Если, к примеру, бутылку поставишь, то отлично справлюсь. Лучше ваших артистов погорелого театра.
Тётя Лариса уже совсем говорить не может, два пальца ему показывает – дескать, две бутылки поставлю, только выручи!
Вышел дядя Юра Сазонов перед занавесом. А в зале – народу! Ну, он немножко испугался. Трезвый был потому что. Стушевался. Но примерно помнит, что говорить надо. И начал:
– Здорово, эти… как вас там… дети.
– Здрааасть!
– Что-то недружно. Не похмелились с утра, что ли?
Тётя Лариса ему из-за кулис – кулак.
– Ой! – исправился дядя Юра. – Я в смысле… Мало каши кушали?
– Мнооого!
– А я вообще кашу не кушал, – возражает один бойкий малыш в первом ряду.
– Вот те на,– удивляется дядя Юра. – Что ж ты жрал? Ой, в смысле… кушал?
– Супик!
– Мда, – резюмирует дядя Юра. – Супик тоже приветствуется. Чё там дальше, Лар? – в кулисы смотрит. А там тётя Лариса ему уже два кулака показывает.
– А! – вспомнил дядя Юра. – А вы знаете, куда припёрл… пришли, то есть?
– В теааааатр!
– Смотри, какие умные. Небось, и книжки читаете.
– Читаааем!
– Грамотные… Понарожали вас на нашу погибель. А Юра отдувайся… В общем, чтобы – ша! Не сбивайте артистов, тихо сидеть, как мыши! Приготовили руки – и давайте хлопайте, пока по шее не прилетело.
В общем, неплохо дядя Юра начал спектакль. Детишки с удовольствием его со сцены проводили аплодисментами.
А тётя Лариса, встретив за кулисами, показала три кулака. До сих пор не понимаю, как у неё это получилось. Может, один кулак из пальцев ноги скрутила? 
Но это было ещё не всё. В конце тётя Лариса всегда выходила и спрашивала:
– Ну что, ребята, понравилась сказка?
– Дааа! – отвечали ребята.
– Ещё придёте к нам в театр?
– Дааа!!!
– Молодцы! А теперь аккуратненько встаём, и спокойно, не толпясь, организованно идём в гардероб.
И вот дяде Юре в конце спектакля всё это нужно было тоже теперь произнести.
– Не пойду я, Лар… – бормотал он. – И так уже один раз опозорился. Обойдусь и одной бутылкой, не надо двух. Делай что хошь, а не пойду.
Но тётя Лариса неожиданно мощным для своего хрупкого тела пинком вытолкнула дядю Юру на сцену.
Зал встретил его, как старого приятеля, одобрительно. Аплодисментами.
– Ээээ… – почесал дядя Юра за ухом и уронил папиросу. У него папироса за ухо была заложена. – Это… как его… Посмотрели?
– Дааааа!!!! – радостно ответили ребята.
– И что… Понравилась эта…эээ… ерундовина?
– Даааа!!!
– Ооооо… – удивился дядя Юра. – И что, получается, ещё к нам придёте?
– Дааа!!!!!
– Оооо… – Дядя Юра долго, задумчиво чешет за ухом.
В это время за кулисами тётя Лариса показывает ему четыре кулака.
Дядя Юра резко вспоминает, радостно хлопает себя по лбу:
– А теперь встали и пошли отсюда нафиг! Организованно.

Больше дядю Юру выступать не звали. А тётя Лариса с тех пор холодного пива не пила. И вообще это было давно. Дядя Юра теперь уже старшим машинистом в театре не работает, а работает молодой Миша Морозов. Вот спектакль закончился, и, ворча про то, что он всё должен делать один, и про то, что надбавки не допросишься, дядя Миша разбирает ширмы и декорации.
– Молодцы какие! – говорит заведующая детским садом. – Детям так понравилось, и нам тоже! Прямо умнички, такие таланты!
– А ещё мы любим покушать… – мрачно басит, намекая, Миша Морозов.
– И выпить! – рявкает дядя Валера-осветитель.
Заведующая испуганно убегает.
 
                Песенка дядюшки клоуна

А ещё в садики и школы часто возят сказку про клоуна. Там Дядюшка Клоун есть, которого играет народный дядя Вова Бергер. И у него живёт мышонок в доме. Он его никак прогнать не может. А мышонок то сыр утащит, то дыру прогрызёт в стене, то ещё чего.
Тогда Дядюшка Клоун решает завести кота. Чтобы тот мышонка поймал наконец. Кота как раз моя мама и играет… Но кот и мышонок в итоге подружились, и вместе стали Дядюшку Клоуна доводить до белого каления. Потом, правда, все помирились. А Дядюшка Клоун в конце спектакля, после всех смешных приключений, садился с гитарой и пел грустную песню. Про телегу. Про то, как телега, вдребезги разбитая, везёт его куда-то. И конь устал. И дорога дальняя. И только колокольчик звучит и звучит так трогательно:

Диги-диги-дон, дон-дон,
Диги-дон, дон-дон,
Дон-дон, дон-дон…

И у многих зрителей вдруг слёзы появляются. Так хорошо и грустно становится.
А дядя Вова всё дальше поёт. И кот с мышонком с двух сторон ширмы вылезают, прислушиваются к песне, осторожно подходят всё ближе к Дядюшке Клоуну.
А телега в песне едет и едет… Ветер! Непогода. Конь поскакал рысью, и неизвестно, чем кончится поездка. И только колокольчик всё звучит и звучит, трогая своим переливом:

Диги-диги-дон, дон-дон,
Диги-дон, дон-дон,
Дон-дон, дон-дон…

И вот уже кот и мышонок поют рядом с дядюшкой клоуном. Диги-диги-донькают. И так грустно-грустно и хорошо. Только мышонок тихонько взвизгивает вдруг. Дядюшка Клоун ущипнул его за попу. Точнее, не его, а тётю Аню Набойкину, которая мышонка играет.
Тётя Аня – театральная красавица. Её все артисты любят. Мужчины. Ну, кроме дяди Сени Шлафмана. Он Свету любит, костюмершу.

Потом дети и взрослые подходят к Дядюшке Клоуну брать автограф. Потому что это же дядя Вова Бергер, известный артист.
Однажды один мальчик автограф взял и тихо так спрашивает: «А можно с вами сфотографироваться?» А дядя Вова то ли не услышал в шуме, то ли вид сделал, что не услышал… Видно было, что ему не до фото. Башка гудела, наверное.
И мальчик очень смутился. Смутился и оттого, что дядя Вова не ответил, и оттого, что понимал, что остальные услышали его вопрос. И смотрят на него теперь, как на дурачка. И мальчик так огорчился, что и «спасибо!» за автограф не сказал. Молча отошёл.
И я тогда подумал, что, когда стану известным артистом, всегда буду прислушиваться ко всем. И отвечать. Даже если башка раскалывается. И фотографироваться обязательно.
Я про это Юльке рассказал, а она говорит:
– Я тоже, когда известной балериной стану, буду фотографироваться со всеми. Им же приятно фото со звездой, и мне приятно будет, что им приятно.
И улыбнулась смущённо. И мне опять почему-то захотелось её погладить. И я на всякий случай треснул её немножко по плечу. Чтоб себя не выдать. А она меня треснула по уху. Так и поговорили. 

                Мы тоже артисты!

Нам с Юлькой скоро повезло стать артистами. Правда, не звёздами. Но всё равно.
Борис Игоревич ставил «Женитьбу». Это такая знаменитая пьеса Гоголя. Театр детский, пьеса – взрослая. Эксперимент. И надо было привлечь в театр побольше народу. И тогда он решил, что будут и куклы играть, и живые люди.
А мы с Юлькой должны были изображать мечты Агафьи Тихоновны. Агафья Тихоновна – это невеста. За неё куча женихов сватается, а она всё не решается замуж. Всё сомневается. И вот сидит она и говорит задумчиво: «Выйду замуж… Дети пойдут… Мальчики».
На слове «мальчики» я должен был выходить перед занавесом, приятно улыбаться и смотреть вдаль. А Агафья Тихоновна меня обнять должна была.
«А там и девочки пойдут…» – в раздумьях продолжала Агафья Тихоновна.
И тут Юлька с другой стороны кулис должна была выходить. И тоже стоять и приятно улыбаться, и вдаль смотреть. А Агафья Тихоновна её тоже обнимала. С другой стороны.
Это вообще случайно получилось. Просто нам на репетиции было скучно, и мы с Юлькой бегали вперегонки по залу. И сбили вахтёршу Тамару Палну, которая как раз зашла в зал приобщиться к искусству.
Вообще Тамара Пална театр не любила. Говорила – грех. Изображать других людей – грех. Так что театр – дело греховное… Сильно верующей была. Но, тем не менее, много лет работала в театре на вахте. И всё про всех знала. И какие спектакли идут, и кто в кого влюблён. Кто с кем сошёлся, и кто разошёлся. И кто в запой ушёл, и кто вышел. И всё-таки говорила:
– Грех мне, какой грех, что работаю здесь! Господь спросит… Всем вам в аду гореть, грешники.
Однажды Борис Игоревич не выдержал и просипел:
– Да как же ты, Пална, тут работаешь тогда? На что надеешься, когда помрёшь?
– А что ж! – вздохнула Тамара Пална, обречённо маша рукой. – И мне с вами, грешничками, в одном аду гореть. Свидимся…

И вот, значит, зашла Тамара Павловна в зал, а мы её с ног сбили. И она заголосила:
– Грешники проклятые! Старуху чуть не покалечили! Я вам сейчас бошки откручу.
И тогда Борис Игоревич сказал:
– Не надо им бошки откручивать. Я их к делу приспособлю. Чтоб дурью не маялись.
И вот он придумал наш выход. В «Женитьбе». И мы с Юлькой с удовольствием репетировали, выходили, обнимались с Агафьей Тихоновной (точнее, с куклой Агафьи Тихоновны) и перед премьерой волновались не меньше, чем исполнители главных ролей.
Мама моя в «Женитьбе» не играла, уехала на гастроли с «Золушкой». Мачехой была. Злой такой.
 А премьера «Женитьбы» проходила не в театре у нас, а в большом зале Дворца культуры шахтёров. Потому что в нашем зале, как назло, накануне потолок обвалился. Не выдержал, наверное, гениальности постановки.

                Не пущу!

И вот прихожу на премьеру во Дворец культуры, гордый такой, а там на вахте сидит незнакомая бабка. И говорит:
– Чего надо?
Я говорю важно:
– Я артист. В спектакле играю.
– В каком? – насмешливо говорит бабка.
– В «Женитьбе» Гоголя! – скромно так, но с достоинством, объясняю.
– Ха-ха-ха! В «Женитьбе»!! Жениться надумал? Не рановато ли? А ну иди отсюда, пока охрану не вызвала.
Я опешил. Прямо чуть не заплакал от обиды. Стою как дурак. Не ухожу.
А бабка опять:
– Иди, иди, отсюда! Небось, это ты в ту субботу! Кресла в зале изрезал ножичком! По глазам вижу, что ты!
Тут я совсем растерялся. Да разве я могу? Кресла – ножичком? Да разве я – такой? Я – артист. Без меня премьера сорвётся.
А бабка тяжело встала и давай меня выпихивать из помещения.
– Пошёл отсюда, говорю! Пошёл! Артист, тоже мне… Брысь!
Как котёнку прямо.
И тогда я не выдержал и всё-таки разревелся. Стою и смотрю, как в двух шагах зрители собираются на премьеру, и плачу.
Тут по фойе пробежала Юлька. Я увидел её, но от рёва не смог даже позвать. Хорошо, она меня сама заметила.
– Ты чего тут? – спрашивает.
А мне стыдно-престыдно за свой рёв, но как-то так пробило. Не остановиться. Обидно сильно было.
А бабка ей объясняет:
– Да вот, врёт, что артист. Видали мы таких артистов. Пустишь, а потом все кресла ножичком изрежут. И слова на них разные нацарапают. Непечатные. Да ещё и с ошибками. Двоечник.   
– Да вы что? Он правда артист! – кричит Юлька. – Я тоже в «Женитьбе»!
– Батюшки! Час от часу не легче! – говорит бабка. – Куда вам жениться, малолетним? Совсем стыд потеряли! Щас обоих выгоню!
– Да не нам жениться! – кричит Юлька. – А Агафье Тихоновне!
– Сейчас охрану как вызову, – кричит бабка в ответ. – Выгонят вас втроем, с Агафьей Тихоновной вашей! Взрослый человек, а чему ребятишек учит!
И стала Юльку тоже к выходу подталкивать. Но Юлька, будушая балерина, ловким танцевальным движением вырвалась из рук бабки, и, показав ей язык, побежала звать Бориса Игоревича, чтоб спасал.
А я всё всхлипывал и не уходил.
– Зовите, зовите, – бурчала бабка. – Хоть режиссёра вашего. Хоть мэра. Хоть президента. Сказала, не пущу, значит не пущу.
Приковылял Борис Игоревич. Засипел на бабку страшным голосом, схватил нас с Юлькой за руки и потащил через фойе в зал.
Бабка растерялась. Но всё-таки крикнула вслед:
– Понаставят спектаклей! Поди разберись, кто артист, кто имущество портит! Новые формы они ищут! Где ж это видано, чтоб ребятишки во взрослых спектаклях играли?
– У Эфроса видано! – обернувшись, просипел Борис Игоревич, утаскивая нас с Юлькой.
– И Эфроса вашего не пущу, как придёт, так и знайте! – крикнула бабка. Вот ведь вредная была…
               
                Да разве это артист?

Дядя Сеня Шлафман как-то рассказал мне похожую историю. Как на гастроли ехали куда-то ещё дальше на север, хотя куда уж дальше… И тётя Лариса-администратор объясняла проводнице поезда, посреди ночи, при пересадке. Что – страшно холодно, и что билеты потом покажут, а сейчас пустите, тётенька, в вагон. А то замёрзнем. Артисты всё-таки.
И тогда проводница насмешливо крикнула:
– Это – артисты?! – и на дядю Сеню указала рукой так резко, чуть варежка у неё с руки не свалилась. – Что вы мне байки рассказываете? Быстро билеты показывайте! Артисты, понимаешь!
– Мне так обидно было, – рассказывал дядя Сеня. – Ну да, не похож я на артиста. Не та фактура. Рост мелкий, и осанки нет, очки эти толстые, чтоб их… А там ещё, на морозе таком, закутался во всё что можно. Шапка-ушанка под два метра на голове, да шарф, да пихора эта засаленная.  Какой-то не пойми кто. Разве артисты такими бывают. Обидно, Митя. Вот так. Обидно… Ну ничего. Не для них играем. Для детей. Дети – любят.

  Дети и правда дядю Сеню любили. Артисты над ним посмеивались, а дети любили. Добрый он был, безобидный. Малопьющий. А дети чувствуют.
Один раз, например, такой случай был. Дядя Сеня Дедом Морозом работал. Ну, подрабатывал на Новый год. Это у артистов «халтурой» называется. 
Дядя Сеня, конечно, на Деда Мороза не очень похож. Санта-Клаус в Америке, например, в очках. А Дедушка Мороз наш как-то не очень в очках смотрится. Голос опять же у дяди Сени негромкий. Но он так решил, что главное – доброта. И заработать. И ездил по квартирам, значит. Подрабатывал. Зайдёт: «А где здесь, дескать, мальчик Дима живёт?» Или, скажем, девочка Таня. Хорошо ли, дескать, себя вели целый год? Маму-папу слушали? Вот вам за это подарочки. Которые родители ваши заранее мне в мешок положили. Только, значит, сперва песенку спойте или стишок прочтите.
Ну, мальчик Дима прочтёт. И девочка Таня прочтёт. И споют. И спляшут хороводик с Дедом Морозом. А он им – подарки. Попрощался до следующего Нового года, пятьсот рублей от родителей в коридоре получил, и иди дальше.
А холодно же. В нашем городе всегда холодно, а в Новый год втройне.
И вот идёт дядя Сеня-Дед Мороз, уставший-преуставший. Еле ноги волочит. Мешок за тощей спиной болтается. Очки на морозе заиндевели. И так ему на душе погано. Что ничего особо не складывается. Ни в личной жизни, ни в театральной. И ролей не дают больших, и Светочка-костюмер на него ноль внимания… В общем, тоска. Новый год даже не с кем отметить.
На улицах уже почти никого. Так, запоздавшие прохожие к новогодним столам торопятся да к семьям…
А тут девчонка маленькая. Шапка набекрень, шуба на одной пуговице болтается. Валеночки худые. Идёт тоже печально так, смотрит в пространство… Вдруг – увидела дядю Сеню. Глаза у неё сразу округлились, рот в улыбку растянулся. Подбежала, смотрит восхищённо снизу вверх и говорит, и пар от холода – изо рта, как дым:
– Дедушка Морозик! Наконец-то я тебя встретила!!! Ты всё-таки существуешь!
– Существую, девочка, – грустно говорит дядя Сеня. – То-то и оно. Что существую. По-другому такую жизнь не назовёшь.
– Ура!!! – радуется девчонка. – Давай!
И ладошку протягивает. А ладошка красная вся от мороза. Варежек даже нет.
– Чего давать-то? – удивляется дядя Сеня.
– Сотик!


                Чудо новогоднее

А тогда только сотовые телефоны стали у нас в городе появляться. Богатые родители детям покупали, конечно. А так-то мечта всех детей была этот сотик.
– Чего? – говорит дядя Сеня. – Какой ещё сотик? Почему?
– Ну как же! – смеётся девочка. – Совсем ты старенький стал, забывчивый! Я же тебе письмо писала. Чтоб ты мне сотик подарил. Мы с мамой одни живём. У мамы денег нет ни на что, вот она и наругала: говорит, иди погуляй. Может, встретишь своего Деда Мороза, пусть он тебе сотик подарит. А то достала, говорит. Лучше б ты папашу своего встретила, который алименты тебе не платит. Ну, я папашу не встретила. Он, наверное, уже пьяный где-нибудь валяется. А тебя встретила! Ура!! Мечты сбываются!!! Давай! ; и опять ладошку красную протягивает.
Дядя Сеня бороду почесал накладную. А потом под накладной – и свою.
– А ты это… Стишка, наверное, не знаешь? И песенки? Подарки-то просто так не вручаются.
– Знаю, знаю! – смеётся девчонка. – И стишок, и песенку, и танец!
Заплясала на морозе, запела:

– В лесу родилась ёлочка,
А в ней сидел бандит,
И ждал, когда Снегурочка
Притащит динамит!

И вот идёт Снегурочка,
И тащит динамит –
Ещё одна секундочка,
И ёлочка взлетит!

И захохотала. А пар изо рта – всё гуще.
– Это меня Надя Лапшина научила! Правда, смешно?
– Очень, – вздыхает дядя Сеня. – Бездна юмора просто.
– Давай, давай подарок, дедушка! А то что ж. У Нади Лапшиной есть сотик, и у Иры Притулы есть. И у Артёма Смирнова! А Артём… Он такой… – вздохнула, выпустив клуб пара. – Он такой… Ну, понимаешь?..
– Понимаю, – грустит Дед Мороз-дядя Сеня. А сам лихорадочно думает: что делать? Не подаришь сотика – у ребёнка травма. Разочарование в Деде Морозе. А, может, и в жизни. Может, от него сейчас судьба человека зависит.
Почесал Дед Мороз ещё раз накладную бороду, а потом – свою, порылся в недрах тулупа красного, достал «Моторолу». Треснутую немного. Чёрно-белую. Самая дешёвая модель. Купил у Андрюхи Шорохова. Андрюха Шорохов – молодой, но перспективный. И роли главные. Иванушка там, Наф-Наф. Король опять же. В «Балладе о королевском бутерброде»… Андрюха себе на премию новый сотовый купил. А дяде Сене продал старый свой телефон, по дешёвке.
Дед Мороз-дядя Сеня девчонке свой сотовый и протянул.
Девчонка сотовый увидела, глаза загорелись, схватила. Прижала к груди.
– Телефончик, телефончик! – заплясала на льду, чуть не грохнулась. – Спасибо, дедулечка Морозик!
Потом разглядела.
– Ой, дедушка. А чего это он треснутый? И чёрно-белый… И вообще какой-то этот… Как будто уже чей-то. Я так-то новый просила и цветной.
 – Тут не магазин, – вдруг неожиданно для себя разозлился дядя Сеня. Но быстро поправился, улыбнулся широко, и самым добрым, каким только нашёл в себе, голосом, сказал:
– Пока – такой, девочка. Всё лучше, чем ничего… С Новым годом! А на следующий Новый год, если будешь хорошо себя вести, маму слушать, учиться на «пять» – будет тебе и новый и цветной!
У девчонки опять глаза заблестели:
– Обещаешь?
– Когда я тебе врал?
– Ну так-то да… Никогда не врал. Я с тобой вообще никогда раньше не разговаривала. А ты такой прикольный. Простой. Как будто человек обычный, а не волшебник.
– Есть такое, – вздыхает дядя Сеня. – Ну, пока? До следующего Нового года? – и дальше шагать собрался.
– Стой! – крикнула девчонка, схватила его красной ручонкой за лапу. – Ты, наверное, устал! И голодный! Пойдём, я тебя с мамой познакомлю! Она у меня добрая! Накормит, и праздник вместе отметим!
– Хм, – сказал Дед Мороз. – Да мне как бы… Это… Меня другие детки ждут. С другими подарками.
– Да? – у девчонки глаза опять погасли. И снова зажглись. – Ну ничего… Главное – сотик у меня теперь! Как у Нади Лапшиной! И Артёма Смирнова! Урааа!!  Спасибо, дедушка!! С Новым годом, пошёл нафиг!
– В смысле? – не понял Дед Мороз.
– Ну, это шутка такая, – объясняет девочка. – Мама так говорит.

Дед Мороз-дядя Сеня медленно брёл по тёмному снежному двору, а девчонка всё плясала, грея в ладошках свой сотик. Дед Мороз обернулся раз, другой… Потом решительно развернулся и вернулся.
– Пойдём, –сказал. – С мамой знакомиться.

                Привет и пока               
               
     Это мне всё дядя Сеня сам рассказал. После Нового года. Я его спросил:
– И как, познакомились вы с её мамой?
– Да, познакомился… – сказал дядя Сеня. – Хорошая женщина. И салат вкусный был. Но… – и вздохнул глубоко. И, погладив меня по голове, ушёл гримироваться в Скомороха. Потому что ёлки всё продолжались.
И я понял, что означает «но». Это означает – Света-костюмер лучше всех. Любовь есть любовь. Когда любишь, никто другой не нужен.
А потом в зал вбежала Юлька, а за ней бежал её папа, хореограф Николай Иваныч Ладаюн. И кричал:
– Я тебя прибью сейчас! Ты зачем водку в раковину вылила?
– А чтоб ты не пил! – кричала Юлька, прячась за креслами.
– А твоё ли это соплячье дело? – кричал Николай Иваныч.
– Моё, моё! – визжала Юлька и пряталась за креслами.
Наконец Николай Иваныч плюнул и выскочил из зала.
А Юлька ещё долго сидела за креслом. Сидела, а потом всхлипывать начала. Я осторожно подошёл к ней, осторожно, чтоб не напугать, сказал:
– Привет.
Но она всё равно от неожиданности вздрогнула. Повернула ко мне заплаканное лицо. Сидела, маленькая, тоненькая, и плакала. Плохо, когда папа пьёт. И мама умерла… Иногда я думаю: может, и хорошо, что у меня папы нет и не было? Вдруг бы тоже пил. Николай Иваныч, папа её, как выпьет – прямо очень злым становится. И Юльку всё ругает. Мол, мама из-за неё умерла. А почему из-за неё? Юлька мамы даже не помнит.
Она всё плакала, сидя на корточках за креслом. И я не выдержал, опустился рядом с ней, стал гладить её по голове. Она замерла на секунду, потом осторожно прижалась ко мне.

А дядя Сеня скоро из театра ушёл совсем. Он просто от разных переживаний заболел. Что-то с нервами стало. Лежал в больнице целый месяц. Вышел, пришёл в театр. Думал, обрадуются ему. А никто и не радуется.  И товарищ  Андрюха Шорохов прищурился и говорит:
– Вернулся, псих?
Дядя Сеня обиделся на «психа». Поднялся к Алику и Валере в их будочки. А Валера там водку пил с каким-то неизвестным человеком, и был ещё грубее обычного.
Дядя Сеня ему:
– Привет, Валера. Как тут всё? 
А Валера опасно так посмотрел на дядю Сеню и говорит:
– Ты кто такой?
Дядя Сеня опешил:
– Как кто я такой? Валера, ты чего?
– Вон отсюда пошёл! Понятно?
– Почему?..
– По кочану! Кто ты такой, Сеня? А?! Иди отсюда, пока в рыло не дал!
 Может, он думал, что дядя Сеня водкой попросит поделиться. А её и так мало было.
– Я сомневаюсь, что мне надо уходить… – промямлил дядя Сеня, сам не зная что.
– Ах, ты ещё сомневаешься?! – Валера вскочил и занёс кулак над дядей Сеней.
Дядя Сеня быстро развернулся и вышел из будочки.
На ступенях его нагнал Валерин друг. Руки в наколках.
– Стопэ!
Дядя Сеня остановился, как вкопанный.
– Чё тебя Валерик выгнал? – процедил человек. – Значит, косяки за тобой водятся, да? Водятся косяки-то? – и грозно склонился над дядей Сеней.
Дядя Сеня не понял, какие косяки. И вообще ничего не понял.
– Просто мне стало очень плохо и страшно, – рассказал он мне потом. – Вот и решил уволиться. А то только из больницы вышел, и опять обратно?
– И куда работать пойдёте? – спросил я.
– Не знаю, Мить, не знаю… – сказал дядя Сеня. – Сейчас не это главное. Главное – из этого ада поскорее уйти. А так… Может, свой театр открою. А что? – дядя Сеня заулыбался. Он так редко улыбался, что сам смутился и снова быстренько стал серьёзным. – Пойдёшь ко мне работать, когда подрастёшь? А?
– Пойду, – сказал я. Надо ж было его как-то поддержать.
– Вот и молодец, – снова осторожно улыбнулся дядя Сеня. – Эх… Ни с кем не хочу прощаться. Только вот…
И я понял, что он хочет попрощаться только со Светой-костюмершей.
И он, наверное, с ней попрощался. А она, наверное, смотрела на него, ничего не понимая.  Она вообще  такая была… Молчаливая и задумчивая. И очень красивая, да. Тут не поспоришь.
Но точно не знаю, как дядя Сеня с ней попрощался. Об этом он уж мне не рассказал. Просто подошёл, крепко пожал мне руку и вышел из театра навсегда.
Борис Игоревич, главный режиссёр, курил в предбаннике и задумчиво смотрел, как за дядей Сеней закрывалась дверь. Ничего не сказал. Докурил, бросил сигарету в баночку и пошёл в зал на репетицию. Спать. 

                Спокойный режиссёр

После ухода дяди Сени нужно было брать кого-то на замену. Дали объявление. Мол, примем ученика актёра с последующим трудоустройством. Приходили разные люди. Читали стихи и басни, песни пели. Один даже оперным голосом. Песню Мусоргского под названием «Козёл». Вышел и объявил гордо: «Козёл!»
– Очень приятно. А меня зовут Борис Игоревич, – миролюбиво откликнулся главный режиссёр из зала. Он не издевался, просто глуховат был. Кроме того, что часто засыпал на репетициях. Старенький… Шестьдесят пять лет как раз ему исполнялось. В конце года. Одновременно с сорокалетним юбилеем театра.
Эти две даты решили совместить. И сделать в декабре торжественный концерт. С разными номерами и приглашёнными гостями. Ставить концерт взялся молодой, только что «испечённый», как выразилась Тамара Пална, режиссёр Сомов.
Он, как пришёл с труппой знакомиться, все удивились. Привыкли, что Борис Игоревич всегда ругается, кричит чего-то. А Сомов спокойный такой. Сел на стульчик и говорит тихо так, мягко:
– Очень приятно всех вас видеть. В первый раз.
Не то что Борис Игоревич. Тот, правда, смешно ругался. Топал ногами и кулаками махал. Чистый Карабас-Барабас. Особенно не любил он, когда артисты, репетируя какую-нибудь сцену, спрашивали: «А это так и будет?» Почему-то это больше всего Бориса Игоревича злило. Некоторые специально спрашивали, чтоб над реакцией похихикать.
Тётя Аня Набойкина, красавица театральная, Золушку как-то репетировала. И Борис Игоревич ей показывал, как танцевать надо. С принцем. И как потом убегать с бала.
– А перед тем как убежать, – сипел Борис Игоревич, – Ты за голову схватись. Тут Алик музыку даст такую… Как бы бой часов. Бой судьбы. Алик, слышишь там? Запиши! И вот под этой бой часов крутись, крутись, держись за голову… – Задумался. – Да, это хорошо будет.
– Борис Игоревич, так это так и будет? – уточняет тётя Аня-Золушка.
Тут Борис Игоревич вскакивает, начинает бегать по сцене, топать ногами и кричать:
– Да мать-перемать! Что ж это… Что ж это за вопрос… Да, так и будет, твою налево! Я режиссёр и, если я так сказал, так и будет! 

А Сомов не такой. Спокойный и даже вялый какой-то. Ну, молодой. Неопытный ещё. Нервы крепкие пока что. Тамара Пална так сказала.   
В общем, ставил Сомов юбилей театра и Бориса Игоревича. Но я на тех репетициях почти не был.
 
                Хрю

Я проснулся как-то утром, глаза открыл, а из коридора вдруг вылетело шесть огромных мух. Вылетели – и кружатся под потолком. Я удивился, маму зову:
– Мам, мухи какие огромные!
– Откуда мухи? – теперь удивилась мама. – У нас и летом-то мух раз-две и обчёлся. Не юг. А сейчас-то откуда?
– Да вот же они, – говорю, – смотри, летают!
Ну, мама смотрела, смотрела – ничего не увидела.
– Да ты лови, – говорю, – лови!
Ну, она ладошами похлопала, похлопала в воздухе. Ни одной мухи не прихлопнула.
– Они же такие большие, как же ты их не… – начал я, но закончить не успел: эти шесть больших мух вдруг ринулись прямо на меня – и рассыпались на моей подушке на тысячи маленьких, микроскопических мушек-блошек, и стали клевать подушку!
Я в ужасе подскочил и заорал.
Мама испугалась, что я заорал, и тоже заорала.
А я смотрел на подушку. Мушки продолжали её клевать. Они были везде. Куда бы я ни повернулся – справа, слева, на ковре, на потолке… Тысячи, миллионы их. И меня облепили, все рукава… Я бегал по квартире и орал, пытаясь скинуть их.
Потом мама звонила в скорую. А я лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть этих тысяч и миллионов мушек везде, особенно на себе. Но и перед закрытыми глазами они летали и всё что-то клевали.
А потом приехала скорая. Измерили температуру. Оказалось, очень высокая. Осмотрели, сказали: ничего страшного. Типичная свинка. Есть такая болезнь. И лучше ей в детстве переболеть, вот как я сейчас. А бред при такой температуре – это вполне нормально. Хоть и неприятно, конечно.
– Это хорошо, что мушки-блошки мерещатся, – сказала мне улыбчивая врач, что-то быстро строча в своих бумагах. – А представь, крокодилы-бегемоты. Бывает и такое.   

                Репетиции в разгаре

Неделю или даже больше я с этой свинкой провалялся. Лицо раздуло, как грушу… Когда мама снова взяла меня в театр, репетиции двойного юбилея были в разгаре.
Сомов говорил дяде Андрюхе Шорохову:       
– Мы, значит, так поставим, что будут выходить разные гости. Поздравлять театр и Бориса Игоревича. А ты в образе тролля из «Оловянного солдатика» будешь их представлять.
Тролль – лучшая роль дяди Андрюхи. Он, когда этого вредного тролля играет, зал аж визжит от восторга. Очень хорошо получается у дяди Андрюхи вредность.
– А что мне говорить? – спрашивает он.
– Импровизируй, – мягко говорит Сомов. – Скажем, выходит зам мэра по культуре.  А ты ему что-нибудь такое, кукольное, с нашим театром связанное. Например: «Евгений Иваныч, а вы настоящий? Или кукольный? Вы из бумаги или из картона?»
– Хм, ; сомневается дядя Андрей. – А если он обидится?
– Ну, Андрюш… Ты же зама мэра знаешь. Он, скорее всего, уже хорошо поддатый выйдет. Так что, наоборот, посмеётся. Главное, не давай ему долго говорить. Чтоб не затягивать. А то он любит поболтать в таком состоянии. Как почувствуешь, что речь затягивается – намекни ему мягко, что заканчивать пора. Много других выступающих, дескать. Давай попробуем. Вот я – зам мэра по культуре.
 Режиссёр Сомов, положив ладонь на сцену, легко прыгнул на неё. Изобразил на лице важность, встал к воображаемому микрофону, приосанился.
– Ой, Евгений Иваныч! А вы настоящий? Живой? Или мертвецки бухой, как обычно? – спрашивает дядя Андрюха-тролль тонким вредным голоском.
– Андрюша, не так, – мягко укоряет Сомов. – Вежливо. Он всё-таки шишка. А с твоими шуточками последний кислород нам перекроют.
– Ну, тогда так… – думает дядя Андрюха. – Ой, Евгений Иваныч! А вы живой или опять кукла?
– Почему – опять? – удивляется Сомов.
– Ну, вы в прошлый раз, когда бенефис Бергера был, так нажрались, что мы вас, как куклу, по всему театру волокли в сортир блевать, пардон.
– Андрюша, прекрати,– мягко укоряет Сомов. – Серьёзней. Значит, вышел я. То есть Евгений Иваныч. Говорит речь. И не заканчивает. Что ты скажешь? Давай, вот я говорю речь.
И Сомов стал изображать Евгения Иваныча. Руками машет и говорит:
– Бла-бла-бла, бла-бла-бла! Бла-бла-бла, бла-бла! Поздравляю коллектив! Фа-фа, ля-ля! Бла-бла-бла… Ну давай, останавливай меня уже аккуратно.
– Хорош болтать, пьяная тварь! – визжит тролль-дядя Андрюха.
– Это называется – мягко?! – флегматичный Сомов даже немного разозлился. – Всё тебе шуточки, Андрей. А дело, между прочим, серьёзное.

Тут мне, сидящему в зале, кто-то сзади резко закрыл глаза. Я вздрогнул и говорю:
– Ой.
А за спиной раздался радостный смех. Это Юлька была.
– Привет! Вернулся! Как твоя свинка?
– Кончилась.
– Ура! А я думала, ты теперь хрюкать будешь.
Подошёл Юлькин папа, Николай Иваныч Ладаюн. Он к юбилейному вечеру танцы ставит.
– Вернулся, болезный! Ну, хорошо. А то мне Юлька про тебя все ухи прожужжала. Скучала…
Юлька покраснела сразу.
– И ничего я не жужжала! Просто пропал же, вот и спрашивала.
– Ну-ну… – Николай Иваныч похлопал меня по плечу, ушёл в предбанник курить.
– Папа закодировался, – сказала Юлька. – Ему мама стала мерещиться, представляешь? Я сидела уроки делала, а он пил-пил, и вдруг как подпрыгнет, глаза огромные и кричит: «Люська! Люська!» Маму мою Люся звали… Ну, и вот. Стала она ему мерещиться. И решил, что хватит пить. Раз уже даже мама моя с того света к нему пришла. Намекнула.

                Кукла колдуна

Репетиции шли полным ходом, а Борис Игоревич в это время лежал в больнице. У него инфаркт был. И Сомов, и все очень надеялись, что к юбилею театра и себя он уже вылечится. Но Борис Игоревич никак не выздоравливал.
И тогда режиссёр Сомов интересно придумал. Сделать его куклу. Куклу Бориса Игоревича. Чтобы она вместо него вела юбилей. А озвучивать куклу попросил дядю Мишу Морозова, старшего машиниста сцены. У него голос был похож на Бориса Игоревича. Такой же сиплый и бубнящий.
– Я и декорации таскай, я и собирай, я и кукол озвучивай… А какой я артист? У меня в трудовом договоре не записано кукол озвучивать. Мне доплата полагается, ; бурчал дядя Миша Морозов.
– Миша, ну ты же на все руки мастер, – увещевал Сомов. – И на голоса тоже. Выручи. Театр тебя не забудет. Там и сказать всего пару реплик надо. В начале поздороваться, в финале поблагодарить.
– Не доплачивают, – бубнил своё на все руки мастер.
– Я поговорю с бухгалтерией, – уговаривал Сомов.
И Миша Морозов наконец согласился. И куклу сделали в мастерских. Очень похожую на Бориса Игоревича. Такую же лысую и с седой бородой. Настоящий Карабас-Барабас. Ну, или Лев Толстой. Кому как больше нравится.
Репетиции были почти закончены, разные важные гости уже получили приглашение на юбилей, и в газете большую статью напечатали. И интервью с артистами брали. И с мамой моей взяли. Я в школу с газетой пришёл, всем на уроке хвастался. Пока не выгнали из класса. Мешал потому что. Всё-таки полугодовая контрольная.

И вот – генеральная репетиция. Сомов в зале, Валера наверху свет медленно гасит. Алик-философ в соседней будке опять задумался над каким-то философским вопросом. Что всё в мире относительно. И относительно театра – ерунда этот юбилей. Потому что юбилей кончится, и надо будет дальше жить. А денег нет. И всё такое. Так задумался, что пропустил, когда музыку надо включать.
Свет погас, актёры за ширмой на изготовке… И – тишина.
– Аааалик! – прорезал тишину пронзительный крик Таисии  Генриховны, пожилой и заслуженной актрисы. Она большая такая, солидная. Серьёзная. Но из-за очень тонкого голоса до сих пор играет девочек. И зайчиков разных. И на юбилее очередного зайчика играет. Ей даже ушки длинные к голове привязали. Потому что зайчик не только куклой, но и живым планом должен выходить.
– Таисия Генриховна, только вы по сцене сильно не прыгайте, – смущённо просил Сомов. – А то вдруг того…
– Вдруг провалится? – пищит Таисия Генриховна. – Так и говорите. Я не дура. Понимаю, не Дюймовочка.

И вот Алик вздрогнул наверху, выскочил из своих мыслей философских, быстро на кнопку нажал, музыка пошла…
Тут Тамара Пална, вахтёр, в зал осторожно заходит. Крестится. Подходит к Сомову, что-то ему на ухо шепчет. Сомов смотрит на неё сперва удивлённо, потом потрясённо. Лицо его вытягивается.
– Стоп! – кричит он неожиданно громким голосом.
Музыка замолкает, актёры, уже начавшие гуськом выходить в танце, поставленном Юлькиным папой, резко останавливаются, врезаются друг в друга. Вопросительно смотрят в тёмный зал на вскочившего Сомова.
– Всё отменяем. Звонили из больницы. Борис Игоревич скончался.

                Весёлые истории   

И отменили юбилей театра и юбилей главного режиссёра. Какие уж праздники, если главного больше нет. Мама моя даже плакала. Говорила: «Такой хороший был. Только старенький уже. Ему надо было на пенсию выйти и отдыхать, а он всё с нами. Вот сердце и не выдержало. Легко ли с нами-то?»
– Борис Игоревич театр любил до безумия, – сказал на поминках народный дядя Вова Бергер. – И нас заставлял его любить. Если кто-то артачился почему-нибудь, он сразу: «Не любишь театр!» И правильно. Если не любишь театр, нечего в нём и делать тогда. Светлая память Борису. Земля пухом. Выпьем, друзья.
И, не чокаясь, пили. Чокаться на поминках нельзя. Правило такое, объяснил мне заслуженный дядя Саша Бычков.
Он пил больше всех. Потому что больше всех любил Бориса Игоревича. Когда дядя Саша приехал в наш город молодым артистом после распределения, Борис Игоревич в него поверил. Дал сразу главную роль. Ёжика в «Необыкновенном состязании». Так и начался триумф дяди Саши. Маленький, кругленький, очень добрый. И снова пихает нам с Юлькой конфеты, берёт со стола и говорит: «Закусывайте. Ой, то есть, угощайтесь».
И всё пьёт и пьёт, без остановки. Горе залить чтобы. К нему уж дядя Вова Бергер наклонился и говорит:
– Саня, заслуженный наш, ты б завязывал. С твоим диабетом только водку и жрать. Да ещё в таких количествах. Опять в запой уйдёшь, а скоро – ёлки… Говорю как старший товарищ твой. Народный.
Но дядя Саша даже не откликается сейчас на шутки про «заслуженного-народного». Так ему грустно. А вокруг все уже хорошо выпили, и начинаются байки. Когда вроде бы и печаль, что умер Борис Игоревич, а всё-таки … Вот дядя Вова Бергер рассказывает:
– Я тогда в Доме культуры шахтёров подрабатывал, ставил концерты. Коммунистическая партия, всё такое. И позвали скрипача одного. А там же сцена огромная, и – оркестровая яма тоже огромная. И вот на концерте этот скрипач выходит, играет что-то такое душещипательное… Красиво так… Глаза аж сам от удовольствия закрыл. И с закрытыми глазами всё ближе и ближе к оркестровой, значит, яме подходит. Медленно так, красиво, ближе и ближе… И – вместе со скрипкой как ухнет вдруг в эту яму! В зале – тишина. А из ямы – мат-перемат скрипача. И, главное, кричит:
– Понакопали тут ям!
Все хохочут. Потом вспоминают, что – поминают Бориса Игоревича. И всем стыдно. Но тут – новая байка. От старшего машиниста дяди Миши Морозова:
– Работал я тогда машинистом на периферии. Актёры для заработка спектакль сделали. Ездили по школам и садикам. И был у нас такой Лёша Ситников. Пёсика играл. Который петушка охранял. Чтоб лиса не съела. Ну, ширмовой спектакль, артисты ползают за ширмой в три погибели, артисток за попы потихоньку щиплют. Всё как обычно. Вот, играем… Пёсик в начале спектакля выходит с метёлкой, снег убирает. Песенку поёт. А я сзади небо держу на штативе. А плохо штатив закрепил. И в какой-то момент  Лёша, значит, поёт песенку, подметает себе, и вдруг сзади него с грохотом падает небо. Представляете? Сзади вместо неба моя смущённая рожа появляется! Дети в зале, конечно, в шоке. Ну, Лёша не растерялся. Даже из образа не вышел. Оглянулся собачкой – и говорит:
– Гав, гав! Не бойтесь, ребята. Просто небо рухнуло. Маленькая космическая катастрофа. Видимо, конец света. Бывает.
И – дальше себе подметать, как ни в чём не бывало!
И опять за столом все хохочут, и опять смущаются, что смешно им. А надо грустить. Потому что Борис Игоревич умер.
– Не надо было куклу Игоревича делать! – укоряет Сомова Тамара Пална, осторожно отхлёбывая вино из стаканчика бумажного. – Грех это. Язычество. Человек ещё жив был, а вы из него – куклу… Может, потому и помер!..
И снова – грустные тосты. И снова пьют. И встаёт артист дядя Витя Спицын. И говорит, рюмку подняв:
– Мы с Борисом Игоревич часто спорили. Он говорил: «Не бери на голос». Потому что я кричал громко. Страсти рвал в клочья. Но я считаю, что я прав был. Потому что я профессионал, и вполсилы играть не имею права. А зато на Сеньку Шлафмана он правильно ругался. Нечего с таким характером в театре делать. И правильно, что Сенька ушёл.
– Ну при чём тут?.. – морщится помощник режиссёра, тётя Наташа.

                Профессионал

Дядю Витю в театре не любят. Над дядей Сеней просто смеялись, а его вот – не любят. Потому что скандальный очень. И завистливый. Так мама говорит. Он и дяде Сене завидовал, что тому всегда Деда Мороза доставалось играть. Хоть и непохож дядя Сеня на Деда Мороза ни внешне, ни голосом. А вот дядя Витя – другое дело. Высокий, голос звучный, кровь с молоком… А всё каких-то разбойников играет и пиратов. А премию за Деда Мороза, как Новый год, так Сеньке. Завидовал, в общем.
И с Борисом Игоревичем всегда ругался. И даже сейчас не удержался, чтоб не сказать, что, мол, – он прав был, а Борис Игоревич нет. А и правда, чего дядя Витя на всех спектаклях так кричит? Мы с Юлькой даже уши затыкаем.
Борис Игоревич от него разных красок требовал, объясняла мама. Игры. А не только на голос брать. И Сомов, новый режиссёр, теперь того же требует. Вот дядя Витя Спицын на всех и злится. Что у него по-другому не получается. И чуть что – «я профессионал!»
Вот ему и припомнили. Таисия Генриховна байку рассказала:
– Витя, а помнишь, как мы играли-то в тридцатиградусный мороз? На Северном, где ещё Дом культуры не отапливался? 
– Не помню, – ворчит дядя Витя.
– Ну да, играли! – убеждает его Таисия Генриховна. – Дети в зале в шубах и шапках. Мы тоже тогда за кулисами все поодевались кто во что. А что? За ширмой всё равно не видно же. Какая разница, как играть, если дубарь такой? А Витя-то наш, Витя! Гордо так:
– Я – профессионал! И играть буду, как положено!
Ну, все в двух свитерах за ширмой перемещаются, а Витенька – в тоненькой униформе, значит. В футболочке. Синенькой. И сам уже весь синенький. Трясётся, зуб на зуб не попадает, а всё играет, бедный.
– Ну и что? – злится дядя Витя Спицын. – И профессионал!
– Ага, – смеётся Таисия Генриховна. – Только кто-то потом для сугреву в антракте хряпнул как следует, и  развезло нашего профессионала!
Все снова смеются за столом. Дядя Витя Спицын надувшись сидит.
– Слова перезабывал, за ширмой всё спотыкался, чуть спектакль не сорвал, ха-ха-ха! Еле живого потом водкой растёрли, обогрели, спать  уложили. А ночью, значит, просыпаюсь от какого-то скрипа странного. Мы ж в одной комнате все жили там в общаге, помните?
Просыпаюсь – смотрю: профессионал наш встал, подошёл к шкафу – и дверцу туда-сюда зачем-то. Дверца и скрипит… Наконец, открыл. И тупо, значит, в шкаф смотрит-смотрит. Потом, гляжу, штаны снимает. Хорошо, я крикнула: «Витя, что ты делаешь?!» А он, оказывается, спьяну шкаф с туалетом перепутал. Ещё бы секунда…
Хохочут за столом.
– Вы не забыли, что вы на поминках? – обиженно кричит своим зычным голосом дядя Витя, легко перекрывая смех. – Нелюди! Светлая память, Борис Игоревич… – Налил себе рюмку до краёв, выпил залпом, лихорадочно стал искать закусить. Алик ему бутафорское яблоко сунул, из «Молодильных яблок». Дядя Витя куснул – и как завоет! В общем, совсем обиделся. Встал и ушёл. И ещё раз сказал, что все – нелюди.

Дядя Саня Бычков молча рюмку налил тоже и тоже залпом выпил. Лицо уже красное всё, видно, что плохо ему. Переживает, Бориса Игоревича всё вспоминает. И пить нельзя. Диабет… А всё равно пьёт.
– Каким ты молодым артистом приехал? – усмехается дядя Вова Бергер, глядя на него уже мутновато. – Ты старым приехал. На заработки. Потому что в те годы тут ещё деньги платили. И северные надбавки. Вот и остался. Кто ж знал, что рухнет всё. Сиди уж. И хватит пить, серьёзно! – И отобрал у дяди Саши следующую рюмку.
Дядя Саша Бычков совсем загрустил. И совсем покраснел. А потом взгляд его каким-то странным стал. Сидит и сидит. И в пространство смотрит. Мама моя увидела, подошла к нему, за руку взяла осторожно и говорит:
– Саня, пойди, полежи в гримёрке. Успокойся.
Дядя Саша покорно встал, держась за мамину руку. С другой стороны его дядя Вова Бергер подхватил.
– Идём, идём. Когда ещё народный всего лишь заслуженного проводит…
Отвели его на второй этаж, в гримёрку.
Мама рядом со мной села, говорит: «Пусть отдохнёт, поспит. Я его там укрыла, свет выключила. А то правда. Нельзя ему пить. Даже в такой день».
Жалко, жалко дядю Сашу. Маленький, кругленький, добрый. И талантливый. И очень любил Бориса Игоревича. А даже выпить за его память нельзя. Пусть поспит.
Мама дружит с дядей Сашей. Когда-то мы ходили с ней к дяде Саше  в гости, он приглашал на день рожденья. И там он рассказал байку. Он редко рассказывал, а тут выпил, настроение поднялось, и рассказал. Все пьют сейчас, веселятся, про Бориса Игоревича уже почти забыли. И Юлька куда-то делась. А я вот сижу и байку его вспоминаю. Хотя это и не байка, а так, рассказ просто.

                Рассказ дяди Саши Бычкова

«Ездили мы как-то на гастроли. В Западную Сибирь. Я ещё молодой был. Зелёный. Но уже проблемы со здоровьем имел. Почки, например, болели. И ведь не пил же ещё почти. Так, две-три рюмки с утра. Днём и вечером тоже. А так вообще не пил. Что я, дурак, здоровье гробить?
И вот, значит, сели на поезд, сутки ехали. Приехали, а там ещё на машине теперь надо ехать до посёлка. По зимнику. Зимник – это дорога такая. Зимняя. Сперва по замёрзшей Оби, значит, по льду, а потом по зимнику.
Ну, поймала Лариса-то, администратор, машинку. Декорации загрузили, себя загрузили. Едем. По льду сперва. До города. По Оби. По речке, значит. Замёрзшей. И едем как на колдобинах. Вроде речка, а всё подпрыгиваем. Я и спросил у шофёра: что это, товарищ водитель, вроде ж ровно должно быть. А он говорит:
– Волны, товарищ артист. Волны на Оби замёрзли. В лёд превратились. Вот мы по волнам и прыгаем. Дело известное.
Ну, я и поверил. Молодой был, зелёный.
А наша Таисия Генриховна заскучала. Грустно ей было долго ехать в машине… Она и говорит:
– Чего это мы держимся за кресла на этих колдобинах? Чтоб не подпрыгивать? А давайте лучше специально держаться не будем. Вот и получится батут.
Ну, актёры – хуже детей. Так и решили. Не стали держаться. Как волна – все дружно хоп! И подпрыгнули сами собой. Весело. Смех, шутки. Так и прыгали. Пока на особо высокой волне Генриховна башкой о потолок не треснулась со всей дури. Тут заохала, конечно. Легла. Ну, подули ей на башку. А прыжки наши прекратились.
А Лариса, администратор, говорит:
– Производственная травма в начале гастролей. Это мне совсем не улыбается. Что вы, как маленькие? Ну ладно эти, три дурака молодых. Но вы-то, Таисия Генриховна, уважаемая актриса. Подстрекатель, ей-богу.   
Так что доехали уже без прыжков. Вылезли в городе, поймали другую машину, и теперь уже по зимнику. Час, два, три. Заслуженная Таисия Генриховна попросила остановиться. Потому что ей блевалось, извиняюсь. То ли сотрясение получила, когда об потолок трескалась. То ли вчера пить не надо было полночи… В общем, останавливались иногда.
И вот, наконец, добрались до посёлка. Где гастроли. Поселили нас в местный Дом культуры. Со всеми удобствами. В Доме этом даже туалет был. Это единственный дом был в посёлке с туалетом. А так все на улицу там бегали.
Расположились, распределились. Таисии Генриховне, конечно, отдельная комната. Как заслуженной. А мы втроём – я, да Ирка Колпакова была у нас такая, да Алик вот. С магнитофоном своим. В одном кабинете все. Вповалку спали. Но греха не было, это как на духу. Потому что время другое было. Не знали этих современных штук. Просто спали и всё. Просто холодно было. Поэтому под одним одеялом спали. И тесно прижавшись. Чтоб согреться. А что у Алика с Иркой в результате любовь получилась, так конечно. Если так тесно прижиматься. Молодые же, зелёные. А я что. Глаза закрыл и храпел. Делал вид, что сплю.
А играть должны были, кстати, «Ивана и Василису». Как Иван её от Кащея спасал. Настольный спектакль. Я – все мужские роли. Ирка Колпакова – все женские. Ну, кроме Бабы-Яги. Бабой-Ягой у нас всегда Таисия Генриховна была. Её роль потому что. Ну, и на гастролях оплата больше. И от зятя и внуков отдохнуть можно, выпить спокойно. Вот она с нами и ездила, молодыми, зелёными. Не артачилась, сама напрашивалась.
И вот, значит, Лариса пошла по своим административным делам, вернулась и тоже спать располагается. В отдельном кабинете. Имеет право. Старший администратор всё-таки.
А на другой день вдруг мороз как вдарил! Пятьдесят градусов. Не вру, ей-богу! Пятьдесят!! Это представляете что такое? У нас, скажем, бывает, тридцать. Сорок даже иногда бывает. Но редко. А тут – пятьдесят! Западная Сибирь, понимаете. Ну, местные жители привычные. Пьют водку, чтоб согреться. А нас и водка не согревает. Мёрзнем в этом Доме культуры как цуцики. Батареи отопления почти не спасают. Таисия Генриховна на батарею даже села. А всё без толку. Даже попу не обожгла.
А главное – спектакли наши все отменились. Садики и школы на время аномальных холодов, конечно, закрылись. Детишки по домам сидят, водку пьют с родителями. Греются. Ждут, пока морозы отступят… Это январь был. Крещенские морозы. Лариса тоже молодец, нашла время, когда в Сибирь ехать.
В общем, и работы нет, и мёрзнем. День сидим, два сидим. Прогнозы неутешительные. Третий день сидим – приходит к нам Лариса и говорит: «Поехали, говорит, отсюда, нафиг. Эти морозы только крепче становятся. Что зря сидеть».
Стала она договариваться, чтоб  вывезли нас. Тут-то и выяснилось, что в такие морозы машины не ходят. Опасно. Машина может от холода заглохнуть посреди зимника этого. Где ни жилья поблизости, ничего. И очень запросто помереть можно. От холода и голода в итоге. В машине-то. Уже бывали случаи. И никакой шофёр на себя такую ответственность не возьмёт. Тем более и сам же может помереть таким образом. А кому охота. 
Ну, что поделать. Заложники холода. Сидим дальше. День, ночь. Работы нет. Морозы не спадают. Пьём водку, рыбу едим местную. На пятый день Лариса говорит: давайте хоть в Дом культуры народ соберём. Хоть взрослых. Расскажем о театре, не знаю… Таисия Генриховна чего-нибудь прочтёт. Ты, говорит мне, Саня, песенки попоёшь из спектакля. Ирка Колпакова просто покрасуется. Станцует чего-нибудь. Алик ей магнитофон включит. А Алик расскажет про свою работу звукорежиссёром. Как это увлекательно.
Ну, вечером собрался в Дом культуры народ. Спели, сплясали, рассказали. Потом – застолье. Опять водка рекой для сугрева. Баянист какой-то местный припёрся. «Цыганочку» играть. Лариса-администратор с горя, что гастроли насмарку, назюзюкалась. Ушла с баянистом куда-то. Алик с Иркой Колпаковой тоже пошёл. А я сижу один, водку пью. Грущу. Тут и ко мне подходит девушка. Местная. Но не очень страшная, я же уже водки много выпил. И говорит:
– Всегда мечтала артиста полюбить.
Намекает, значит.
– Я, – говорит, – здесь уборщицей работаю. Но к искусству тянусь.
И водки мне, зараза, всё подливает.
А мне так худо уже, так худо, что и сказать не могу. Чмокнул я её для порядка, говорю:
– Погоди, родная, сейчас приду.
Вышел из кабинета, пошёл по коридору. Дошёл до конца, упёрся лбом в стекло ледяное. И стою. Думаю. Смотрю на улицу. А там всё белое и аж трещит от мороза. Птицы на лету замерзают. Лично видел. Ей-богу, не вру. Летит птичка – и замертво падает. Жуть. И стою так, башкой стекло морозное подпираю, и думаю: вот, хотел ты искусства. Хотел артистом стать. Заработков хотел. Поехал в Тмутаракань. И что? Сидишь на краю земли, пьяный и нищий. И уборщица пристаёт.   
В общем, сбежал я от девушки той, и от всех. Сижу где-то в закутке этого Дома культуры, грущу. Так всю ночь и просидел. А утром – мать честная! Адские боли. От водки и от мороза почки мои проклятые дали себя знать.
Бегаю по Дому культуры, ору благим матом. И в туалет всё время надо. Лариса перепугалась, говорит, надо тебя, Саня, на вертолёте везти на Большую землю к врачу. Спасать. Мы-то ладно, мы тут погибнем, рыба заканчивается… Водка, главное, тоже заканчивается. Но если ты дуба дашь – я себе, как администратор, никогда не прощу.
Тут встал я, как мог, в позу, и говорю:
– Не надо, Лариса! Помирать, так вместе! Как же я товарищей брошу?  Мы же одна семья, театр!
Прослезилась Лариса. И Алик прослезился. И Ирка Колпакова. Обняли меня дружно. И говорят: вот это товарищ.
А старушка одна работала вахтёршей в этом Доме культуры, и говорит: не надо, говорит, его на вертолёте. Вертолёты тоже падают. Пускай ко мне домой идёт спать. У меня там печка. Можно нагреть. Тепло будет. И почки отпустит. Сынок мой ему поможет.
Пришёл бабкин сынок скоро, здоровый такой мужчина, повёл меня в свою избушку. Накормил, напоил, спать уложил. И печку затопил на ночь.
– Грейся, говорит, артист. Я культуру уважаю. У меня мама в культуре работает. Вахтёршей.
И вот задремал я, измученный, у печки этой.
А ночью, значит, просыпаюсь – караул! От печки почки заработали. И в туалет тянут опять невыносимо. Глаза открыл – и сперва подумал, что ослеп. Вообще темнота! Просто вот полное впечатление. Потому что в избушке окон не было. Одни ковры вместо окон по стенам. Вот и темно. А в туалет ну прямо очень надо.
Встал я, как смог, иду наощупь… Держусь за всё, что можно… Туалет ищу. А нет его. Он только в Доме культуры в этом посёлке. Ну, делать нечего. Нащупал какую-то стенку, стучу в неё. Громче и громче.
Проснулся вахтёршин сын, заматерился. Что, говорит, такое? Чего тебе, артист, не спится? Я говорю: в уборную срочно надо…
Он в темноте меня нащупал неожиданно, я аж вскрикнул. Нащупал, спичкой чиркнул, осветил себя и меня. Достал из-за печки ведро. Говорит: на. Выйдешь на улицу. Сделаешь свои дела. Ведро снегом помоешь. И вернёшься.
 И вот, братцы мои… В пятидесятиградусный мороз! Выхожу с ведром на улицу! Делаю свои дела! Струя, извиняюсь, на глазах замерзает…
Нет, мы когда оттуда наконец выехали, когда морозы ослабли немного, пока ехали, я так и сказал Ларисе:
– Если живым вернусь, в жизни больше в такие края на гастроли не поеду. Хоть увольняйте.
– А если мёртвым вернешься, ведь тем более не поедешь, – Алик говорит, философ наш.
А Ирка Колпакова на плече у него спит. Подружились совсем, значит, на гастролях. Хоть кому-то польза от гастролей этих вышла.
А та девушка-то, которая уборщица в Доме культуры, прибежала меня провожать. Говорит: адрес дай. Письма тебе писать буду. На Большую землю. Потому что очень артистов люблю.
Я говорю:
– А ты приезжай. К нам. Найдём тебе работу.
А она:
– Нет, куда ж я отсюда? Лучше моего посёлочка и места нет! Лучше ты ко мне приезжай. Мужу как-нибудь объясню. Он поймёт. А то что он. Уедет на свою рыбалку и нет его неделями. То на льдине унесёт, то ещё чего.
Вот так клюква со смородиной, думаю. Ещё и муж у неё. Вот счастья-то привалило бы.
А, пока ехали, по дороге ещё людей спасли. Какая-то рыбная комиссия в райцентр ехала. И машина встала от холода. Женщина молодая и мужичок. Весёлый такой. Наш шофёр их заметил и к нам запустил. А машину там и бросили они. А что с ней делать. В общем, повезло им, что мы проезжали. А то неизвестно, чем бы эта комиссия у них кончилась.
А, как приехали, я и слёг. С почками своими гадскими. Месяц почти отходил. Борис Игоревич сперва ругался. Потому что спектакли из-за меня отменять пришлось. Но потом сжалился:
– Хвалю, говорит, что товарищей не бросил. На вертолёте лететь отказался. Любишь театр, значит. Быть тебе народным. Ну, я пока только заслуженный. Не всем же Бергерами быть. Но всё впереди. Наливай…
А так в целом доехали. Добрались. И всё хорошо кончилось. Только муж Ирки Колпаковой Алику рожу набил. Ну, это уж как положено. Не нами заведено. Традиции уважать надо».

                Бывает и такое

Наконец поминки закончились. И Юлька прибежала. Она, оказывается, на сцене была. Танцевала. Понятно, что, когда поминки, танцевать некрасиво. Но очень уж хотелось. Тем более будущей балерине надо всё время тренироваться.
Убирали пустые бутылки, вытирали столы… Тамара Пална складывала в пакет бутерброды и яблоки со стола. Для внуков. А женщины и мужчины пошли наверх по гримёркам своим, одеваться.
И тут сбегают вниз по лестнице дядя Андрюха Шорохов и дядя Витя Спицын, чуть друг друга с ног не сбивают.
– Скорую, – кричат, – скорую вызывайте! Там что-то с Саней!
Приехала скорая. Опять старенький врач Яков Маркович. Постоянно на его смену наши театральные проблемы приходятся. То дядя Витя Спицын себе шею защемит от напряжения, крича. То народный дядя Витя Бергер головой со всего размаху стукнется о сцену, кровь не остановить. Координацию теряет. Особенно после выходных. То у вахтёрши Тамары Палны сердце прихватит. 
Поднимается по ступенькам Яков Маркович, большой и бурчащий, как медведь. Если  б медведи бороды носили. Ласково ворчит:
– Я к вам как на работу уже. Что на этот раз? Дюймовочка со сцены свалилась? Или Бармалей себе шею свернул?
А это не Дюймовочка и не Бармалей. Это дядя Саша Бычков умер.
Так бывает, мне мама объяснила. Если один человек умирает, по которому другой очень переживает, то умерший человек с собой второго быстренько к себе и забирает. Чтоб не грустил. Призывает к себе как бы.
Бориса Игоревича на родину хоронить повезли, в далёкий южный город. А дядю Сашу Бычкова хоронили у нас. 

И лежал дядя Саша в гробу, и жена его, не жившая с ним давно, но сейчас пришедшая, худая и высокая, молча, закрыв глаза, обнимала его, прижавшись губами ко лбу. Дядя Саша, маленький, кругленький, добрый… Кто же теперь нам с Юлькой конфеты будет совать. Для закуски. Юлька рядом, плачет горько. И папа её, хореограф Николай Иваныч Ладаюн, плачет. И бухгалтеры плачут, и артисты… Даже злой дядя Витя Спицын.
И Тамара Пална крестится и всхлипывает. Только режиссёр Сомов серьёзен.
Гроб у театра. На четырёх табуретках поставлен. Подошёл Сомов к гробу, и говорит:
– Смерть самых лучших намечает и дёргает по одному, как пел классик. Самые лучшие ушли от нас на этой неделе один за другим. Так бывает. Светлая память тебе, русский артист Александр Петрович Бычков. Ты любил театр. Любил беззаветно. Приехав сюда много лет назад, не испугался ни морозов наших, ни безденежья потом… Всё трудился. Для нашего маленького зрителя. И зритель отвечал тебе тем же. Он будет тебя помнить. И мы тоже будем. Земля пухом.   
Тут завыла бывщая жена дяди Саши. Её под руки подхватили бухгалтер тётя Вика и Тамара Пална. Осторожно от гроба отвели. А гроб с дядей Сашей Бычковым погрузили в машину. Потому что шофёр в кабине курил-курил, а потом выскочил и как закричит:
– Ну давайте уже, а то холодно! К вечеру ещё подморозит, заглохну к чёртовой матери! На кладбище ночевать будете.
И взрослые поехали с дядей Сашей на кладбище. А мы с Юлькой остались. Пошли прочь от театра. Но долго идти по улице не смогли. Декабрь просто лютый был. Заскочили в гастроном, греться. У Юльки деньги нашлись на шоколадку. Купили, разделили.
Стояли у окна, смотрели на белую улицу. Всё в снегу и в гирляндах новогодних. Скоро праздник. Совсем скоро. У кого радость. А у кого и горе.  У жены дяди Саши Бычкова, например… Радость и горе всегда рядом, как говорит мама. И в театре, и в жизни. Всего по чуть-чуть. А иногда и помногу. Так бывает.
 
                Моя мама Снегурочка

А потом начались новогодние каникулы. Мы с Юлькой всё время торчали в театре на утренниках и спектаклях. Школы-то не было. Мама всё играла кота с Дядюшкой Клоуном. И заслуженный дядя Вова Бергер пел в конце каждого спектакля грустно-грустно:

Диги-диги-дон, дон-дон,
Диги-дон, дон-дон,
Дон-дон, дон-дон…

А грустная мама-кот и мышонок-тётя Аня Набойкина с двух сторон осторожно к нему подходили, садились куклами на плечи и подпевали. Дигидонькали дружно. 
После каждого спектакля зрители спускались из зала в фойе, на новогоднюю ёлку с хороводами и подарками. Мама моя играла Снегурочку. Я этим гордился. Вроде мама, а вроде девочка. Красивая, значит. Молодая. Раз режиссёр Сомов ей Снегурочку доверил. А Алик, хоть и не артист, а звукорежиссёр, играл Деда Мороза. Дядя Витя Спицын злился на него и на режиссёра за это.
– У кого голос, у кого образование, фактура? Правильно! А почему играет звуковик, а? – ворчал он в гримёрке, обиженно затягиваясь сигаретой и кашляя. – То этот еврей играл, Шлафман, то теперь звуковик! О чём новый главный думает? Ничего, отольются вам мои слёзки.   
Как отольются нам слёзки дяди Вити, я не понимал. Но было его жалко, конечно. А о чём думал новый главный – Сомов? О том, что Алик любит детей. И умеет с ними. А дети это чувствуют. А у дяди Вити и голос громкий, и сам он большой и видный. И образование. И вообще. А дети от него разбегаются…

– Раз, два, три,
Ёлочка, гори! –

торжественно просит ёлочку Алик-Дед Мороз.
Но ёлочка не зажигается.

– Ребята, видимо, недружно крикнули, – профессиональным тоном заявляет из хоровода администратор тётя Лариса.
– А ну-ка, детки, дружнее! – соглашается Дед Мороз.
«Раз, два, три, ёлочка, гори!» – кричат дети вместе со взрослыми. Но ёлочка всё не загорается. Вот вредная.
Тогда кричат заклинание в третий раз – но и тут ёлочка не загорается.
Тогда Дед Мороз удивлённо смотрит на Валеру-осветителя.
Валера позади хоровода показывает на розетку, потом делает жест себе по шее – дескать, накрылась ёлочка. Розетка перегорела. В самый неподходящий момент.

– Дед Мороз умён, хитёр:
И волшебник, и монтёр! –

импровизирует Алик, подходя в это время к Валере и тихо спрашивая, чего теперь делать. Дядя Валера бежит наверх к себе, в будку с надписью «Фонарщик», хватает там очень длинный удлинитель, такой, чтоб хватило до другой розетки, которая работает.
А Дед Мороз с моей мамой-Снегурочкой в это время водят хоровод. Мол, ёлочка, наверное, не загорается, потому что ждёт, когда ребята споют про неё песню. И вот водят дети и взрослые хоровод, поют «В лесу родилась ёлочка». И Дед Мороз поёт. И мама моя поёт так красиво. Таким звонким голосом. И ходит гордо в своей красивой снегуркиной шубе и в кокошнике.
Но вот прибежал с удлинителем Валера. И можно смело ещё раз попросить ёлочку зажечься.
«Раз, два, три, ёлочка, гори!» ; и загорелась ёлочка, и замигала фонариками. Захлопали в ладоши дети и взрослые, завопили радостно.
И закрестилась Тамара Пална от такого. Мол, чему радуются, нехристи. Рождеству надо радоваться. А не Новому году языческому.   

Отдохнул театр один денёк, первого января, а со второго – снова в бой. Спектакли да утренники новогодние. Такая уж у артистов работа. Все отдыхают, а у них самая рабочая пора. Ну, или не все отдыхают. Врачи вот, например. Скорая помощь. Якова Марковича опять вызвать пришлось. Старшему машинисту-на все руки мастеру-Мише Морозову плохо стало. Он всё ворчал, что ему и таскать декорации, и собирать, а доплаты нет… 
А потом вдруг сел прямо на сцене и сидит. Все к нему: «Миша, Миша!» А он сидит и молчит. Надо спектакль начинать, а он всё сидит. Его поднимают, а он отбивается.
Яков Маркович приехал, сказал, что это что-то непонятное. И надо в больницу везти, в приёмный покой. Там разберутся. Может, с алкоголем связано. Может, с погодой. Может, ещё чего. Отвезли Мишу Морозова в больницу. А из приёмного покоя, потом сказали, в психиатрическую направили. Что-то с ним случилось, с головой. От алкоголя, может, правда…
А в остальном всё ничего было. И мама играла Снегурочку. И денег больше заработала. Потому что в Новый год артистам небольшую доплату делают. Кто работает. Особенно Снегурочкам. И Дедам Морозам. Так что Алик тоже заработал, и за это дядя Витя Спицын на него совсем разозлился. И сказал, что, мол, сейчас отгулы будут после ёлок, а после отгулов он заявление об уходе напишет. И пусть Сомов ищет потом такого артиста. Фиг где найдёт. За такие копейки и унижения. А лично он умывает руки.

                Говорите, не молчите

И были отгулы за ёлки. Наконец-то я маму настоящую увидел. А то всё – то Снегурочка, то кот, то Ниф-Ниф, то Марья-царевна, то бегемотик… Гулять не получалось: в январе у всех холодно, а у нас так и вовсе на улицу носа не высунешь, сразу от холода отвалится.
Мы с мамой дома сидели. Она мне рассказывала разные истории, про театр и просто. И в шахматы играли. И телевизор смотрели. Всякие огоньки новогодние. А вечером свет специально выключали, а ёлочка фонариками мигала. Это нам старший машинист-на все руки мастер-дядя Миша Морозов установил. И ёлочку, и фонарики. Ворчал, правда, всё время, что – ему не доплачивают за установление ёлок артистом на дому. Но мама ему и денег заплатила немножко, и водки налила. Так что он довольный ушёл. И даже сказал маме:
– Добрая вы. И красивая, Маргарита Михална. И талантливая. Вам бы в столицы. А не у нас отираться, где разве чего дождёшься от этих… ; и Миша неопределённо помотал в воздухе рукой с перебинтованными пальцами. У Миши всегда что-нибудь перебинтовано. То пальцы, то голова, то ещё чего. Мастер же. Часто травмируется молотками и всем таким.
И так мы с мамой вечером болтали, смотрели на мигающую в темноте ёлочку, пили чай с остатками профсоюзных конфет. И говорили про Мишу. Как он теперь в психиатрической. Там же и дядя Сеня Шлафман раньше лежал. Что-то прямо в этом театре все с ума сходят. Надо бы Мишу проведать, как потеплее станет. Авось выпустят его к концу отгулов, а то спектакли же. Он один знает всю эту механику – где чего ставить по декорациям, и такое прочее… Да и вообще жалко человека.
И вдруг позвонила тётя Наташа, помощник режиссёра.
И сказала, что дядя Миши Морозова больше нет. И мама сперва не поверила. Разве так бывает? Только недавно Борис Игоревич умер, за ним – дядя Саша Бычков. Так ещё и Миша? И главное, только что про него вспоминали. Мама подумала, что не так поняла тётю Наташу. «В каком смысле – нет?» – спрашивает. «В прямом», – ответила тётя Наташа, расплакалась и трубку положила.
И мы с мамой побежали, сами не зная зачем, в театр. Хоть и выходной, и вечер поздний, и холодно ужасно. А у театра уже было много народу. Все артисты, и Тамара Пална, и философ Алик, и грубый Валера, и администратор Лариса, и все-все-все…

Миша Морозов покончил с собой в больнице. Почему, никто не понимал. Просто тётя Наташа приехала его навестить, как помощник режиссёра и человек. А там все бегают с большими глазами. И слышит она: «Больной отравился!» А кто отравился, она ещё не знала. А потом поняла. Когда к Мише в палату зашла.
Он, оказалось, таблетки опасные украл как-то. И специально всю упаковку выпил. И сердце остановилось. И никто не мог понять, почему так. И зачем.
И больные испуганные ходили по коридорам, заглядывали осторожно в палату, где лежал Миша.

 Морозы никак не спадали. Хоронили, кутаясь во все возможные шубы, со слезами то ли от горя, то ли от мороза. Мама Миши, в чёрном платке, вся белая – и лицом, и волосами, плакала над гробом, гладила его лицо. Плакали опять многие. Даже грубый Валера курил-курил на крыльце, а потом сплюнул, и руками по глазам провёл, и чертыхнулся – мол, да что ж такое-то!
Любили Мишу, хоть и ворчун он был вечный.
Режиссёр Сомов, с белой от мороза бородой, переводил взгляд с Миши на нас, с нас на Мишу. Грустно тоже стоял. Говорил:
– У него долги были. Вот как. А мы и не знали. Приятель его приходил, рассказывал: у всех, мол, позанимал, а отдавать нечем. В театре-то зарплата не ахти. Кредиторы угрожать начали. Ну, пил да пил, чтоб заглушить как-то. Допился… А из театра уходить не хотел. В фирму там или ещё куда. Где больше платят. Да и какой фирме нужны пьяницы… Любил театр. А теперь все спектакли полетели. Пока нового машиниста найдём да обучим, как чего и куда. Да не в этом дело, – спохватился. – Жалко. Жалко. – И вытер глаза тоже.
Мишина мама всё стояла у гроба, всё гладила Мишино лицо, и всё лились у неё слёзы прямо на Мишу. И моя мама, сжав мне руку и тронув за плечо, подошла через толпу к Мишиной маме. И встала рядом. И её руку сжала. И держала так. А Мишина мама уткнулась ей в плечо и продолжала молча плакать. А мама молча её гладила.
– Такой молодой, такой молодой… – шептали вокруг.
– Вы не молчите, чёрт бы вас взял! – неожиданно громко и раздражённо сказал Сомов. – У кого какие проблемы, идите ко мне. Или к директору. Да мало ли к кому. Долги там, ещё что, полечиться надо, отдохнуть – разве мы звери? Поможем всегда, чем можем. А то доводите… Что вот, третьего за месяц хороним.
– Это как в анекдоте, умирали генсеки-то в восьмидесятых один за другим, – горько усмехнулся дядя Витя Спицын. – Телик включают, а там диктор: «Дорогие товарищи, вы будете смеяться, но нас опять постигла тяжёлая утрата!»
И все с осуждением посмотрели на дядю Витю. До анекдотов ли сейчас? И он сам понял, что не то сказал. Опустил глаза. Отошёл от толпы. И, наверное, снова подумал, что после отгулов уволится. Ну его, этот театр. С его алкашами и смертями. И Дедами Морозами-звуковиками. Ну его, этот город… Он часто говорил, что и в Москве не пропадёт. Талант имеется, образование тоже. Фактура опять же. И голос.
– Кому что надо, говорите, не молчите! – снова тоскливо крикнул обычно спокойный режиссёр Сомов. – Пусть это, наконец уже, будет последнее прощание!
– Хорошо сказал, Серёжа, – похвалил Сомова стоявший рядом директор театра, Георгий Степаныч. – Пусть будет последнее. Хватит, товарищи. Хватит. У нас с вами большие планы.
– Планы, Степаныч! Всё тебе планы, – укоризненно, сквозь слёзы, пропищала Таисия Генриховна. – Сам пить давай бросай. Не мальчик уже. А то тоже скопытишься не сегодня-завтра. Другого директора, чтоб из наших, понимающий чтоб, скоро ли найдёшь?
  «Из наших» – это значит из артистов. Георгий Степаныч бывший артист.
– Правильно говоришь, Генриховна. Правильно, – говорит низенький, плотный директор, кутаясь в дублёнку, – Вот Мишаню помяну – и брошу. Честное слово.
– Ловлю на слове!

                Мир – театр

Народный дядя Вова Бергер говорил речь. Про то, что – надо ему уже скорее в Германию уезжать. А то так всех товарищей похоронит. Мрут как мухи. И вообще всем надо куда-нибудь уезжать. Но это детали. А лично он Мишу Морозова всегда уважал.
И бывший старший машинист пришёл из парка, дядя Юра Сазонов. Пьяный, конечно. Чтоб не так холодно было. Но плакал искренне, хоть и мало Мишу знал. И вообще многие пришли, кто уже не работал даже в театре.
И я стоял, мёрз, кутался и думал. Думал – что, конечно, много в театре плохого. Всякие скандалы, разборки, пьянки, зависть, грубость, лесть… Но ведь – и дружба, и любовь. И сострадание. Вот Мишу как провожают. Плачут. И мама моя Мишину маму, совсем ей незнакомую, гладит. А та всё плачет ей в плечо.
И дядя Саша Бычков когда умер недавно, как его жене помогли. Хоть и бывшая. И деньгами, и вообще. И на памятник скинулись. И Бориса Игоревича тоже на юг как проводили… И слезами, и деньгами. И вообще. Всегда, если что, объединяются и забывают про обиды. И помогают. Чем могут. Пусть иногда почти и не могут ничем.
Театр – это как жизнь. В жизни тоже рядом и хорошее, и плохое. И доброе, и злое. И страшное, и смешное. «Весь мир – театр, по меткому утверждению товарища Шекспира», – так любил начинать тосты покойный Борис Игоревич.
И город наш – тоже театр. Он вроде морозный такой, угрюмый, тёмный. Но и – ласковый, добрый, обнимающий.
И в жизни – как и в театре, как и в городе ; бывают комедии и драмы. И трагедии. И эти… Фарсы. И ещё много чего бывает. Совсем разного и противоположного. Но это – жизнь. Ужасная, но и прекрасная тоже.
И я всё стоял и смотрел на Мишу в гробу, на его маму, вспоминал дядю Сашу Бычкова и его жену, и Бориса Игоревича. И думал, почему лучше всё-таки не умирать. Потому что мы тогда оставляем самых близких. Навсегда одних. И им потом без нас очень плохо.
А тем более – если мы уходим по доброй воле. Как Миша вот. Разные ведь бывают обстоятельства. Бывает, что некуда деваться, нельзя не самоубиться. И тогда важно, чтобы кто-то в этот момент держал тебя за руку.  Не давал украсть смертельные таблетки. Или, там, петлю затянуть на шее… А если – некому держать?
   
– Дети, вы совсем синие, а ну живо в театр греться! – это Николай Иваныч Ладаюн прогнал нас с Юлькой. И мы пошли в театр греться. И Юлька хлюпала носом. От холода и немножко от слёз. И я её осторожно обнял за плечо. А она осторожно меня. А потом Тамара Пална горячим чаем нас поила. С вафлями.

                И всё-таки юбилей

Весной отметили всё-таки юбилей театра. Пусть с опозданием. Улеглась печаль. Потеплело на улице и в сердцах. 
Был торжественный концерт, поставленный режиссёром Сомовым. И пели, и плясали. И номера разные показывали. И речи были.
И зам мэра по культуре хорошо выступил. И даже дядя Андрюха Шорохов-ведущий в образе тролля его почти не обидел. Только через полчаса его торжественной речи аккуратно сказал: «Евгений Иваныч, время не резиновое. А вы вот, кстати, резиновый? Вы кукольный или настоящий, кстати?» И зам всё понял и не обиделся. Сразу раскланялся и со сцены упал. Потому что всё-таки сильно его директор Георгий Степаныч до концерта угостил.

А потом отмечали в кафе «Север». Пили, и снова речи говорили и танцевали. Заслуженный дядя Вова Бергер весь исплакался: «Покидаю вас, в Неметчину еду! Как же вы без меня-то? На кого ж теперь в театр ходить будут?! Прогорите!» ; ну, это он в шутку. У него на завтра и билеты куплены. Просто правда грустно, столько лет работать и вдруг прощаться и с театром, и с городом, и с товарищами. А там, в Германии, пока устроится. Сплошные «помни правила движенья» будут…
Потом все ещё больше выпили и стали по кафе хороводы водить. И вообще демонстрировать свои таланты, кто как может. Даже не артисты.  Пожилой директор Георгий Степаныч по старой памяти даже монолог Ромео прочёл.
А Алик-звуковик песню спел. Про марионеток. На театральную тему потому что. Даже грубый Валера-осветитель чечётку сбацал. Правда, стукнулся в процессе о музыкальную колонку большим пальцем ноги, и с криком: «Ай-ёй-ей, твою маму!..» номер свернул.
И мы с Юлькой тоже таланты показали. Я стихи прочёл. Из школьной программы:

Уходи, Зима седая!
Уж красавицы Весны
Колесница золотая
Мчится с горней вышины!

И всё такое. Потому что тоже в тему. Весна же, хоть и холодно, как зимой.   
И Юлька танцевала, как настоящая балерина. Нет, она всё-таки обязательно балериной станет. Вот и Николай Иваныч Ладаюн, папа её, театральный хореограф, с гордостью на Юльку смотрит. И говорит мне тихо:
– Мать бы – гордилась.

                Здравствуй, дедушка Мороз!

А потом год шёл, шёл. И были спектакли. И теперь уже не народный дядя Вова Бергер, а обычный дядя Андрюха Шорохов пел Дядюшкой Клоуном:

Диги-диги-дон, дон-дон,
Диги-дон, дон-дон,
Дон-дон, дон-дон…

И подходили к нему осторожно с двух сторон, и подпевали кот и мышонок – мама моя и тётя Аня Набойкина, театральная красавица.

И снова наступила зима. И Новый год. И мы с Юлькой шли по морозному, тёмному городу, утопая в снегу и глядя на прорезающие тьму разноцветные гирлянды фонариков. А навстречу нам шёл Дед Мороз. И, увидев нас, заулыбался и радостно развёл руками. И сказал своим таким знакомым голосом:
– Юлечка! Митенька!
И мы узнали дядю Сеню Шлафмана. Он теперь работал при городском Управлении культуры. Готовил разные праздники и мероприятия. А в Новый год, как раньше, был Дедом Морозом. На городской ёлке и вообще.
И мы с ним, спасаясь от холода, зашли в кафе «Север», где весной отмечали юбилей театра. Пили чай с бутербродами и разговаривали. Дядя Сеня всё расспрашивал о театре, всё грустил об умерших. Только один раз немножко обрадовался, когда мы рассказали, что дядя Витя Спицын уволился. Но потом снова расстроился. Потому что про Свету-костюмершу спросил. И мы сказали, что она замуж вышла. За бизнесмена. И дядя Сеня сказал:
– Ну да. Бизнесмен – это не я… Ну, что ж. Пусть счастлива будет. Это главное.
 И мы долго так грелись и разговаривали. И все на нас с завистью и уважением глядели. Потому что не каждому ребёнку Дед Мороз – добрый знакомый. С которым так, запросто, в кафе посидеть можно.   
Потом мы долго прощались, и дядя Сеня Шлафман, покопавшись в мешке, подарил нам с Юлькой по шоколадке. И сказал, что – да, он со мной согласен. И с Шекспиром. Мир – театр. А театр – мир. А в мире всегда и хорошее, и плохое есть. И часто – рядом.
И важно не только плохое видеть, но и хорошее. И самому быть хорошим человеком. Ну, не всегда, конечно. А так, по возможности хотя бы. Или, если не получается быть хорошим, хотя бы не быть плохим. Не обязательно – артистом там не быть плохим, или танцором, или шахтёром, или учителем, или врачом вот, как Яков Маркович… Неважно. Главное – человеком быть. Вот как можешь. Хоть чуть-чуть. И тогда остальное как-нибудь. Уж приложится. А не приложится, так и ладно. А если, бывает… Ну, так бывает, когда совсем никак не получается не быть плохим… Тогда чтоб хоть было за это совестно.

И снова мы с Юлькой шли одни по светло-тёмному городу, хрустели по снегу. И Юлька, прощаясь у своего дома, сама вдруг взяла меня за руку. И сказала, что не хотела мне говорить, но они с папой через месяц уедут навсегда. В другой город. Он тоже северный, но всё-таки потеплее. И ближе к Большой земле. И зарплату там папе больше предложили. И условия. И вообще ему в этом городе тяжело, потому что всё про маму напоминает.
А эти смерти его совсем подкосили. И он боится, что снова начнёт пить. И Юлька этого тоже очень боится. В общем, уезжают. И я не знал, что сказать. Сказал только, что – мы ведь будем друг другу письма писать. И Юлька горячо закивала – конечно, будем! И созваниваться. По сотовому дорого, конечно, в другой город звонить, но чуть-чуть можно. 
– Я, как сим-карту местную сделаю, сразу позвоню!.. Ну, пока! – и поднялась на цыпочки, и, опустив глаза, легко прикоснулась своими губами к моим, и тут же отпрянула. И тогда я обнял её, и стал искать губами её губы. А она отворачивалась. Но всё-таки один раз мне удалось губы поймать и чмокнуть.
А скоро они с папой уехали. И я всё ждал звонка или письма.
И не дождался.

         Если бы я мог вернуться в детство, обязательно вернулся бы в те годы, когда мама работала в театре. Когда мама ещё была жива… В наш самый северный на свете город, дальше только Ледовитый океан. Так говорил мне школьный приятель, Максим Шавенко. Он очень умный, я ему верю.

           Октябрь-декабрь 2018, г. Хайфа