Георгий Саликов
ГРАДОСТРОИТЕЛЬСТВО КАК ВОЗДЕЛЫВАНИЕ ПРОСТРАНСТВА
(Несколько этюдов)
Посвящается Валентину Фёдоровичу Назарову
Оглавление
1. Становление и конец градостроительства.
2. Пространство
3. Композиция и механизм
4. Возвышенное и бытовое
5. Событийность
6. Сущностное начало
7. Назаров
8. Что дальше?
Всему свое время, и время всякой вещи под небом ... время разрушать, и время строить… время разбрасывать камни, и время собирать камни …время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить…
/Книга Екклезиаста или Проповедника/
1. Становление и конец градостроительства.
Окунёмся в метаисторическую глубину веков и увидим, с чего началось градостроительство. А завязалось оно делами Каина. Отец его, Адам был изгнан из будто постоянного места жительства, и лишён любимого занятия по возделыванию райского пространства своего обитания. Пришлось ему возделывать плоскость земли. «В поте лица». А Каин, сын Адама, был изгнан уже с земли, то есть, ему запрещено возделывать даже скудную почву. Изгнанник, сын изгнанника. Тогда он возвёл город. Каин был начальным градостроителем начального города, — места для потомственных изгнанников.
И что представляло собой создание Каина? Мы не знаем. Оно бесследно смыто потопом. Но можем догадаться, памятуя о завистливом нраве его автора. Ведь город и человек имеют меж собой некое соответствие. Зависть побуждает соревнование, нацеленное на потребление. Произведение Каина устоялось, по-видимому, исключительно на функционально-коммерческом основании. А главным мерилом там, безусловно, было потребительское удобство конкурентно-коммерческого быта. Оно и сложилось полем для возделывания градостроительства. Каиново детище вмещало в себя улицы из высоких стен, за которыми жили ревностные, завистливые люди, изгнанные с земли, а сходились улицы к широкой рыночной площади, где горожане могли всласть базарить хоть круглые сутки. Большего для изгнанников не нужно.
Однако что-то невнятное скребло их сердца. Чувствовался голод по чему-то более важному, чем ширина рыночной площади. Где-то в глубине рассудка затаилось стойкое знание о том, что они — образ и подобие Бога. Томление накапливалось. И однажды это ощущение истины всё-таки проклюнулось вовне. Появилось искусство. Рядом с утилитарным взошло возвышенное. Потомки Каина изобрели всякие инструменты для него: изобразительные и музыкальные. И взлелеяли царицу искусств — архитектуру. Она-то и принялась вытеснять засилье сугубой функциональности да утилитарности, выявляя вроде бы никому не нужную, но желанную красоту. Райской генетической памяти людей-горожан, изумившей их самих, удалось выпестовать надобность всеобъемлющего творчества. Действительно, ведь образ и подобие Творца рано или поздно должен преподать себя объёмно и содержательно. И подспудный духовный голод тоже проступил совершенно осязательно, да начал точить разум горожанина-изгнанника. Без возвышенного жить стало невозможно. Значит, и сам город оказался духовно голодным. Ведь он с человеком чем-то идентичен. Улицы и площади подверглись поиску иных форм, проявляя собой творческий дух поселенцев. И даже всякое ремесло уже не ладилось без духовного наполнения. А, становясь иным и складывая в себе мощь собственной выраженности, это обновлённое место под небом в свою очередь ответно влияло на умы его создателей, в силу взаимного тождества. Каинова работа из функционального, практичного механизма обратилась в среду созидательную, где наличие духа главенствовало по праву само собой разумеющегося. Он устойчиво накапливался. Тогда образовались храмы, чтобы объять его. А с ними возникло величие, некое родство со Вселенским бытием. Городское пространство обозначилось местом собрания людей не только для того, чтобы поторговать, но и для духовного общения через искусство, религию, науку. Горожане теперь ощущают себя вроде бы не столь уж изгнанниками. Они осознают, что вновь сотворенное искусственное окружение почти вполне близкое, оно вроде бы соответствует их внутреннему состоянию. Генетическая память облегчённо вздохнула. Храмы, театры, школы, иные величественные строения, наполненные духом — это уже самые главные фигуры, закрепляющие созвездия площадей. И наряду с тем, — доминанты города в целом. Его неповторимые черты. Достопримечательности. Иначе говоря, воплощение очеловеченного градостроительства. Рыночные площади становятся вторичными, даже вообще бывают таковыми лишь по утрам и по особым дням. И архитектура их не очень-то балует. Рынок забывает собственное доминантное положение. Он даже рассеивается по жилым улицам, по жилым домам, выдавая себя лишь вывесками да временными сооружениями. Горожане всюду бытуют по-свойски. Почти не изгнанники. Городские пространства и люди действительно сливаются в некий симбиоз, они взаимно поддерживают друг друга, создавая вполне ощутимое единство. А оно находится в гармонии будничного и возвышенного состояния людей, сообща с их вместилищем. Таковое согласие оттачивается многовековым опытом. Именно оно представляет лицо и содержание настоящего города. И всем известно, что подобные виды более всего привлекают нынешних путешественников-горожан-изгнанников. Прельщают человечностью, в них сохранившейся. Человечностью, где есть достойная возможность для реализации их устоявшегося дуализма: творческого, духовного начала, и материальной, потребительской нужды. «Функционировать» современным обитателям там, пожалуй, неудобно, а жить — в самый раз. Впрочем, ещё вплоть до начала 20-го века город представлял собой выпестованное судьбой пространство, где практичное и вознесённое ладили сообща, да и величие, это некое родство со Вселенским бытием, — присутствовало в полной мере.
Затем, похоже, течение дел пошло вспять. Главенство снова перепало функциональности с утилитарностью. Возвышенное выдавливается и исчезает за ненадобностью. Вид городских пространств будто уходит к допотопной каиновой первозданности. Только его масштаб излишне влечется в сторону гигантизма. Улицы обернулись скоростными магистралями, а на их пересечениях и на площадях-пустырях — воссели гигантские рыночные комплексы. Творческий дух возвышенного с головокружительной быстротой выветривается вдоль скоростных магистралей да испаряется над площадями-пустырями. Культурно-просветительские здания и храмы величием не выдаются и затериваются в утилитарных глубинах великоэтажного коммерческого взращивания городской среды. Ныне возвышается именно утилитаризм, и он кичится собственным величием. А одновременно у горожан возобновляется, растёт и ширится щемящее ощущение изгнанничества…
Город снова оказался пристанищем изгнанников. Его обитатели мечутся по нему, «функционируют». Да и само жилище сменяется ими по многу раз. Они ведь изгнанники, своего места в природе не знают. Ещё они охотно путешествуют по чужим городам, где ощущение изгнанничества должно усиливаться. Однако такового будто не замечается. Привычка. Движение по городу, движение по иным городам, движение между ними, — основное занятие горожанина. Вот и градостроительство ныне свелось к организации функционирования различных видов использования земли да транспортных потоков. Человек в нынешней проектной деятельности будто отсутствует. Есть территории, имеется транспортная сеть. Функциональное зонирование да коммуникации. Ещё наличествуют квадратные метры недвижимости. Людей нет. Есть население, исчисляемое некими единицами, и оно служит лишь для расчётов градостроительных уравнений. Человек там — некий «икс». А ведь человек и город идентичны…
Любопытно заметить, что нигде в Библии не сказано о смерти Каина-завистника. Возможно, он ещё жив. И снова он — главный градостроитель.
2. Пространство.
Скажем о пространстве вообще. Оно создано Творцом. Им же оно возделано в виде представленной нам Вселенной во всей совокупности её разнообразного естества.
Пространство цельное, непрерывное. Ему не присуща внешность. Оно, — сплошной интерьер. Ведь, если что-то имеет внешность, значит, должна быть граница, что в свою очередь предполагает заграницу... А что такое заграница пространства? То же самое? Тогда нет межи, коль скоро за ней ничего не изменилось. Пространство только интерьер. Сообщая о нём в названном ключе, невольно обращаемся к архитектуре как виду искусства. Зодчему негоже быть так называемым «объёмщиком». Он всегда одномоментно интерьерщик и градостроитель. Объём, — лишь производное от видения обоих пространств. А они и служат настоящим материалом зодчего. Ведь сказано именно об архитектуре, а не о дизайне и не о декоративном искусстве. Те, — лишь приложение к архитектуре. И рама — приложение к живописному полотну, и зал — приложение к музыке, и оформление книги — приложение к роману... Архитектура, — профессия, наиболее приближенная к делу Бога, сотворившего пространство и возделывающего его. Жаль, что участники этого цеха не достаточно проникаются своим истинным призванием.
Факт повсеместного пребывания пространства, — очевиден. Оно где-то сгущается, где-то разжижается, где-то заостряется, где-то сглаживается. Всюду смешиваются различные выражения его вещества. Творчески смешиваются. Всякий творческий человек занимается подобным делом. Живописец смешивает цвета, музыкант смешивает звуки, поэт смешивает слова, кинематографист смешивает кадры. Архитектор смешивает виды пространств. Смешивает он этот материал в интуитивно найденных пропорциях. Совершается возделывание предмета творчества. А возделанные предметы обладают собственными образами, которые влияют на эмоциональный и духовный настрой. А ещё они меж собой составляют некие отношения, выявляя различные совокупности: многогранные и противоречивые, согласные и независимые. Всё естество пространств вокруг нас, — предмет творчества. А среда обитания людей являет собой единое творчество Бога и человека. Она возделывается, не лишаясь цельности и неделимости. И безграничности. «Порядок Божий и порядок земной — связанные вещи, и если порядок земной не повторяет горний порядок, то он ничего не стоит: это ложный путь». /Мис ван дер Роэ/.
3. Композиция и механизм
Любое творчество предполагает наличие композиции. В искусстве, где замысел творца ничем не опосредован, кроме, собственно, материала произведения, значение композиции — фундаментальное. Без неё всё ломается и обращается в месиво. По-видимому, в точности то же самое случается и у Бога. Его творчество нельзя заподозрить в посредничестве. Вот и весь мир, Им основанный, всё пространство-вещество исполнено композиционно. Здесь имеют место вложенные соотношения определённых форм, явлений, свойств и действий. Кроме того, пространство, где присутствует всё многообразие его проявления, так или иначе, обладает обусловленным поведением. Оно подвижно. Его поведение тоже подчиняется вложенным в него композиционным началам. Так, естественная пространственная вещь в качестве способа подачи и прочтения собственного выражения предъявляет определённые знаки и символы этого выражения, можно сказать, некие иероглифы, переплетаясь в замысловатые соотношения, создающие образ, некую пространственную икону. Всё в мире наполнено ими. Чтобы подать (создать) в природе что-либо искусственное, необходимо привнести сходные с ними знаки и символы, иначе говоря, заниматься возделыванием пространства, подобно садовнику, превращающему лес в уникальный возделанный парк.
Однако зачастую в умах господствует механистический, машинный взгляд на вещи. Такое видение исключает композицию. Бывают люди, достаточно умные люди, но они сравнивают человека с машиной. Ну, небезызвестный учёный Винер прямо сказал: человек подобен машине. И теперь, в наши дни многие ему поддакивают, сравнивая себя с ней. Они выискивают в себе всякие механистические зависимости. Причём, если сравнение себя с паровозом выглядит у них смешным, то сравнение с ЭВМ почему-то смеха не вызывает. А ведь и паровоз, и компьютер относятся к «классу» машин. И вот, другой муж, имя которого неизвестно, высказался иначе, когда размышлял о человеке и машине. Приведу одно воспоминание Альберта Швейцера. Вкратце оно таково. Некий западноевропеец, прогуливаясь по Китаю, видит китайца, достающего воду из колодца. Тот спускается вниз, черпает там воду, поднимает ведро руками вверх, затем сам вылезает оттуда. Западноевропеец говорит ему: ты бы, милок, установил тут специальный механизм, «журавль» называется, и поднимал бы воду полегче да побыстрее. Китаец (имя его неизвестно) сказал: если я сделаю себе машину, а затем увлекусь этим занятием, то вскоре сам стану машиной, а значит, избавлю себя от жизни. Западноевропеец ничего не ответил.
Я же в свою очередь замечу, что жизнь в отличие от механики, — парадоксальна. Она не только допускает схождение параллельных событийных линий, но даже использует их пересечение для становления себя. Всяк видит это по-разному. И данный рассказ о путешествии западного человека по Востоку, заставляет кое о чём задуматься. Есть западноевропейцы, они предпочитают рациональное, аналитическое мышление с примесью механистичности. Есть восточноазиаты, их мышление больше склоняется к образному видению. А кто мы? Мы — восточноевропейцы. Тут Восток нас роднит с восточноазиатами, а Европа — с западноевропейцами. У нас во главе угла видится целостность любых явлений, эдакое софиологическое воззрение на вещи в общем контексте Вселенной. Стало быть, и на градостроительство тоже.
Человек — создатель машины. А изготовителя сравнивать с его изделием, как говорится, не корректно. Но можно машину сопоставить с её создателем. Машина совершенствуется, обретая всё больше и больше способностей. И только. Но человеком она не станет никогда. Это, знаете, бывают люди, которые размышляя о Боге, сравнивают Его с человеком, придают ему собственные качества. Но Бог не тварь, и таковое сравнение неуместно. А соотносить человека с Богом можно, ибо сие возносит, совершенствует его. Пусть и машина себе совершенствуется, но не замещает собой человека, подобно невозможности замещения человеком Бога. Был ещё один умник. Ле Корбюзье. Он назвал жилище машиной для жилья. Тут мы подходим к самому главному в нашем размышлении. О городе. Он ведь тоже человеческое изделие. Стало быть, по определённой логике, он как жилище человека — есть машина. И Корбюзье прав? Однако вспомним, что люди делают не только механизмы. Их творчество ещё изготовляет образы. Вот, скажем, писатель. Он сочиняет образы персонажей и придумывает взаимоотношения. Но что происходит с ним самим? Оказывается, наступает момент, когда персонажи начинают «вести» автора. Они заставляют создателя следовать уже их представлениям и взаимоотношениям. Настоящий писатель охотно подчиняется такому развитию, и его произведение действительно становится самой настоящей художественной правдой. Вот и город. Он — совокупность своеобычных персонажей, созданных различными авторами. Эта целостность заставляет всех авторов (если они настоящие) следовать за ней, всячески сохраняя и защищая её «лицо»…
Впрочем, само собой возникает допущение. Ведь если возможно подчинение автора сотворённому им образу, то почему бы ни подчинить автора сделанной им машине? Возможно. Однако тут дело выбора.
Если градостроительство относится к искусству, то в него вживляются те или иные пространственные выражения, развивая и обогащая общую композицию городских пространств. Создаётся и богатеет некий образ. Он должен явно проступать, отметая всё чуждое ему. А если оно относится к машине, тогда там производятся исключительно механистические изъятия и вставки, преследуя некие частные удобства для функционирования систем. Здесь образу места нет. Здесь механизм, и он должен работать. Так, мы имеем разные подходы к одному и тому же деланию. Искусство, подобно природе, предъявляет цельность, где присутствует содержание в композиционном единстве знаков и символов. Поэтому и создание его должно исполняться на языке знаков и символов. Да и сам наш язык таков. Например, в русском языке есть 52 звука (сюда входят все твёрдые и мягкие согласные, а ещё краткий невнятный твёрдый звук, обозначенный буквой «Ъ»). Язык их содержит. В виде сочетаний, пробелов, акцентов, интонаций, контекстов, иносказаний и много чего вовсе неуловимого. Но нельзя сказать, что язык это механизм, состоящий из 52-х деталей. Человеческий язык — это своеобразная «калька» природы. Поэтому он способен прочесть её. Вникая в него, мы вникаем в природу. И всякое искусство обладает языком для прочтения и подачи сущности. Он зиждется на тех же знаках и символах, что и природа. Градостроительству как искусству — таковой язык, несомненно, свойственен, и даже обязателен.
Но что вышло с выбором в подчинённости градостроителя его же созданиям? Он выбрал машину. И охотно ей предаётся. Более того, он и сочинённые образы также сдаёт ей. В машине главенствует механика. И город как произведение искусства, превращаясь в чисто механический предмет, умаляет себя, по сути, уничтожает. Принципы механики окончательно побеждают композиционное начало. Образ потихоньку рассеивается, а машина обретает главенство. Выходит, что опасение того китайца оправдывается. Мертвенная линейность механистического взаимодействия вытесняет жизненную парадоксальность композиционных соотношений. А механизму язык не нужен…
Но возможен выбор иного качества. Он сводится не к противопоставлению композиционного и механистического подхода к градостроительству, а к их целостности. Ведь город и человек — идентичны. А человек объединяет в себе образ собственной сущности и систему жизнедеятельности, где присутствует механика. Но образ главнее, ибо он — бессмертен.
4. Возвышенное и бытовое
Система жизнеобеспечения города как архитектурного создания, иначе говоря, его бытовые удобства человеку необходимы. Но ещё он нуждается в красоте. Жжёт его потребность того и другого. Поэтому вокруг человека бытовое всегда пребывает в единстве с возвышенным. В конце концов, и Палладиево определение архитектуры удобством, долговечностью, красотой, — живо по сей день. Андреа Палладио, конечно же, имел в виду гармоническое их наполнение. Но гармония не означает равенства. В ней присутствует соотношение различных величин. И, несомненно, возникает вопрос: чего в среде обитания должно быть больше, а чего меньше? Чем можно поступиться, чтобы ощутить нечто главное? Посмотрим. Что мы замечаем, скажем, в естественной природе? Там, конечно же, бытует отточенное взаимодействие всего её содержимого для общего выживания. Но мы оцениваем её по отношению к человеку. Там без труда доступно заметить преимущество красоты над удобствами. Для человека. Иначе говоря, её священная сторона заметно перевешивает полезную. Да и в городах, старых, конечно, — та же картина. И Петербург, хоть не слишком давнишний, тому пример без преувеличения. Правильнее сказать, его агломерация. В ней действительно можно увидеть согласное вхождение урбанизации в природу, здесь изначально городская ткань подчинилась естеству, где возвышенное всегда предпочтительнее бытового. Петербургская агломерация в своём становлении центром имеет природный костяк, коим является обширное основание дельты Невы. На нём завязалась урбанизированная ткань. А предместья откликались на вновь явленное чудо, — либо в облике дворцово-парковых комплексов, либо они там полностью растворялись многочисленными дачами. Одновременно закреплялось это единение, сохраняя в новой среде обитания преимущество за возвышенной стороной. Естественной и искусственной.
На вопрос о критериях красоты ответ несложный: изумление. Это когда «ни в сказке сказать, ни пером описать», то есть, за границами ума. Или восхищение. Это когда вас будто похищают на небеса и не отпускают. Или попадание в самую точку. Это когда иначе быть не могло. А секрет кроется в соотношениях, пропорциях. Любое произведение искусства покоится на определённых соотношениях внутри себя, где пребывают сколь частные композиционные области, столь и целостная их композиционная общность. Градостроительное искусство основывается на пространственных пропорциях. Здесь заметны их определённые соотношения: улицы, дворы, площади, собственно здания, ансамбли. Не только в статике, но и в движении по ним, извлекая градостроительные события. Это когда те или иные здания и ансамбли сходятся и разводятся, затмеваются и проявляются. А ещё скромную роль здесь исполняет распределение освещённости — чисто петербургский приём, благодаря низкому положению солнца. Всё в совокупности созидает целостный градостроительный образ.
Обратим особое внимание на центральное пространство. Оно ведь задаёт отношение к образу вообще всего Петербурга и предместий. Здесь природное содержание — это основание дельты Невы. Урбанизированное, — «три кита»: на севере ансамбль Петропавловской крепости, на юге Зимний дворец, на западе ансамбль Биржи. Они, исполненные собственным композиционным выражением, являют меж собой удивительную целостность. Тут вам и восхищение, и изумление, и попадание в самую точку. В этой связи вспоминается история с проектированием ансамбля стрелки Васильевского острова. Тома де Томон вроде бы неплохо его нарисовал, но что-то ему самому было не по душе. Не то, — думал он, — здание удачное, пропорции завязаны, но в целом — не то. И он решил уменьшить весь ансамбль на одну десятую часть. Уменьшил. И тогда же попал в точку. Общая композиция центрального пространства своим сочетанием природы и урбанизации состоялась на основе точной сомасштабности этих пространств между собой. Ведь ширина Невы удивительно совпадает с ощущением значимости. Она не слишком мала и не слишком велика, она именно значима некой привольностью. Она — главная, центр. И застройка набережных ни подавляет её, ни возвеличивает. Она точно подчёркивает значимость Невского простора. Потому-то и выходит замечательное соотношение величин того и другого. И не только. Есть ещё соотношение высоты зданий и человека. Оно выражено десятикратным его ростом с воздетой к небу рукой. Так мы получили триаду точного попадания в соотношениях величин: природы, застройки, человека. Сомасштабность. Здесь она сама является своеобразной пространственной сущностью.
Что дальше? Что обогащает центральное пространство? Это его продолжение вверх и вниз по течению, где высятся здания второго плана. Это зелёные пространства в виде садов, — некие градостроительные «паузы» в застройке. Ещё мосты. Что касается распределения освещённости, то мы разглядываем южную сторону с сопровождающими нас доминантами второго плана на контражур, иначе говоря, силуэтно, что способствует большей символичности; а северная сторона (ансамбль Петропавловской крепости) сияет на солнце, выявляя детали форм и цвета, в том числе золотого ангела на шпиле колокольни. Совершается пространственная перекличка. К ней присоединяются завершения домовых церквей и декоративные поднятия на крышах иных зданий, и более отдалённые завершения храмов. В скобках заметим, что распределение освещённости успешно исполнено и на главной улице, проявив её ансамбль. Это Невский проспект с широкими отступами от линии застройки по южной стороне и узкими прозорами с выразительными зданиями в глубине по северной стороне. Свершается игра крупных световых пятен на мостовой отступов, и высвечивание храмов в глубине прозоров. Уместно сказать и о движении. Доминантами второго плана центрального пространства, прежде всего, являются Ангел на Александрийском столпе и барабан с куполом Исаакиевского собора. Они при движении скользят над крышами набережной, создавая их некое духовное завершение, а заодно сопровождают наблюдателя в пути, будто благословляют его. Предъявляется одно из градостроительных событий, коими богат Санкт-Петербург.
5. Событийность
Градостроительные события сродни событиям историческим. Вот размеренная жизнь общества, насыщенная оказиями, малозаметными, особо не выдающимися. Но бывают явления, наполненные духовным подвигом, превышающие всё остальное, некие исторические вехи, а на них сосредотачивается историческая память. И случаются своеобразные отклики на эти немаловажные события, они, так или иначе, вплетаются в размеренную жизнь общества, придавая ей определённый событийный характер. Так созидается история в цельности, единой и неповторимой. В градостроительстве происходит то же самое. Есть рядовая застройка с не слишком заметными акцентами. Есть объекты выдающиеся, наполненные духом творчества, запоминающиеся, как главные черты. Есть отклики на них, вкрапленные в рядовую застройку. Здесь мы тоже видим целостность, единую и неповторимую. Можно историю исказить. Ради сиюминутного политического удобства. Вычеркнуть из неё подлинные события, превышающие всё остальное, втиснуть что-нибудь чуждое, но выгодное на данный момент. Можно размеренную жизнь представить в искажённом виде. Можно отклики в жизни общества на подлинные выдающиеся события истолковать на некий выдуманный лад. Опять же для актуального удобства и выгоды. Но тогда нет истории. Выходит аляповатая подделка. То же самое можно учинить и с градостроительством. Ради сиюминутных удобств и выгоды. Снести подлинные выдающиеся здания, устанавливающие главные черты города, мотивируя это новыми потребностями, втиснуть что-либо чуждое городу в виде иных доминант, кажущихся тоже отвечающим нынешнему жизнеобеспечению, подкинуть неприглядные отклики на оставшиеся выдающиеся здания, заменить присущую городу рядовую застройку чем-то инородным, уничтожить живительные отклики на подлинные доминанты. И получим такую же подделку.
Приведём лишь несколько очевидных случаев событийности.
Прежде всего, конечно, пара пространственной выраженности, имеющая меж собой будто некую противоречивость, но, по сути, — целостность. Есть пространная трёхлучевая композиция уличной сети, сходящаяся к доминантному зданию Адмиралтейства, имеющему перед собой незастроенный «люфт» Александровского сада. Этот композиционный приём собирает богатый «букет» градостроительных событий при движении по улицам и водным путям, связывающими эти лучи, где воспроизводится своеобычная образность города. А доминанта замыкает на себя пространственный ансамбль, попутно вовлекая одноимённый канал. И есть Исаакиевский собор, Дворцовая площадь. Они не замыкают на себя перспективы улиц. Они представляют собой яркие многосторонние событийные явления, сопряжённые с неожиданностью точек их восприятия.
Город обладает множеством локальных образцов подобных пар. Это, скажем, с одной стороны, Пески, Коломна. Здесь прямоугольная уличная сеть, но она, подобно Адмиралтейскому трёхлучью, удерживается площадями с доминантами посередине. (Рождественская и Покровская). А с другой стороны, скажем, Троицкий собор в Ротах. Он не концентрирует на себе уличную сеть, но представляет собой яркое явление с неожиданных точек.
Иного рода происшествия. Улица Пестеля (Пантелеймоновская). Она обоими концами замыкается храмами. Происходит вполне определённое градостроительное событие. И улица Глинки, которая одним концом замыкается замечательным наложением друг на друга двух храмов (Никольского и упомянутого Троицкого). Однако здесь утрачена полнота события. Ведь противоположный конец улицы венчался Благовещенской церковью, ныне пустотой на одноимённой площади. А от неё по касательной Ново-Исаакиевской улицы (Якубовича) высится Исаакиевский собор. Эта пустота вопиет. Приведённые в примеры Покровская и Рождественская площади также пустуют. Там потеряны доминанты, а с ними исчез один из композиционных приёмов рождения градостроительной событийности. Или Вознесенский проспект. Он отмечен, как известно, Адмиралтейством и башней на углу Садовой улицы. А что она такое? А она является откликом на Вознесенский собор, который отсутствует. Одновременно она окликается и на снесённую Спасскую церковь, что доминировала на Сенной площади. Утрата вопиет и там, и здесь. Встречается множество иных откликов на утраченные доминанты, включая, кстати, и домовую церковь Николаевского дворца, откликающуюся на отсутствующую Благовещенскую церковь, а также локальные поднятия на крышах в Песках и Коломне. Образцов подобного эха на подобную немоту мы наблюдаем по всему городу. Так радость обращается плачем. Случается и нечто иное. Это когда пригожему звуку откликается эхо, но оно заглушается совершенно чем-то чужим. Владимирская площадь. Есть колокольня Владимирской церкви, и виднеется отклик на неё — башенка на Пяти Углах. Но между ними встрял доминирующий псевдошедевр явно неграмотного архитектора-градостроителя. Вместе с тем, бывают вполне удачные вставки. Это, скажем, башня дома компании "Зингер". Она является неким пространственным "шарниром" между Казанским собором и Спасом-на-Крови. Попадаются и будто малозаметные градостроительные события, но их наличие обогащает или обедняет образ города. Находясь напротив Дома композитора на Большой Морской, можно заметить над ним венчание Исаакиевского собора. А ведь то и другое — произведение одного автора. Изумительно. Недалеко оттуда, с берега Мойки мы видим конную статую Николая Первого. У Клодтовского коня будто отсутствует тяжесть, и это ощущение подчёркивается небесным фоном. Но это было раньше. Теперь фоном является невзрачная стена на Почтамтской улице. Или вот стрелка Васильевского острова. Видовая площадка центрального пространства, с которого мы начали речь. Перед нами Петропавловская крепость, а дальше за ней — некая доминантная застройка Пироговской набережной. А она ведь заменила собой роль бездумно снесённой Троицкой церкви. Такие дела. Более того, тамошняя застройка вообще ничуть не удалась: ни линией в плане, ни соразмерностью с Невой и человеком, ни слишком навязчивой освещённостью. Её голос в перекличке центрального пространства — груб, и случается невпопад. А, помня о сочетании священного и повседневного, предъявим ещё одно замечательное градостроительное событие. При движении по Литейному мосту можно было наблюдать, как утилитарный силуэт водонапорной башни точно налагался на собор Смольного монастыря. Выходило своеобразное затмение. Всякое затмение бывает временным. Но теперь мы не видим оттуда ни башни, ни собора. Их навечно затмила застройка Воскресенской набережной. Тут мы имеем дело с градостроительной слепотой…
Так, если вводится в событийную канву обогащающее её новшество любого стиля, но на основе её же исключительной сущности, то и событийная представленность набирается сил, делается более запоминающейся. Но после бездумного или намеренно вредного вторжения в композиционно сложившуюся событийность, мы ощущаем лишь то, что хочется поскорее отставить куда-нибудь вне собственной жизни, забыть и будто не видеть, невзирая на его чрезвычайную назойливость.
6. Сущностное начало
Перечисленные удачные композиционные виды возделывания пространств, они же, проявление врождённого качества Петербурга, некоего «генетического кода» — в своё удачное давнее время зародились во всём окружении. А также в соотношениях между собой, источая суть образа центрального пространства на всю агломерацию, что слилось в ещё более обширную композицию в совершенной полноте, одновременно имея в себе многообразие и разностилье: связанные соотношения; соразмерность пространств между собой и с человеком; ансамбли, погруженные в общую ткань. И перекличка доминант, скользящих над крышами, общей высотой в десятикратный рост человека с поднятой к небу рукой, где находят место родственные им отклики. Предстал рисунок «небесной линии», очерченный в основном храмами и домовыми церквами с частичными вкраплениями декоративных башенок, что и символически соответствует названию этой линии. Она ещё похожа на некую кардиограмму, на биение живого сердца. Так выразилась и обогатилась целостная пространственная композиция. Она же, приумноженная движением, раскидала многообразие градостроительных событий, которым несть числа.
Но «генетический код», как мы видим из отмеченных лишь нескольких композиционных неурядиц, довольно сильно подпорчен совершенно неудачной генной инженерией. Генномодифицированный Петербург затмевает и заглушает подлинные его ростки везде. (Уж если он добрался до центрального пространства, то почему бы не излиться на всю агломерацию).
Взглянем на ныне доминирующую часть агломерации, так называемые «спальные районы». И тут же ощутим полную глухоту по отношению к взывающим к ней стройным голосам ранее возделанного пространства. Эта глухота очевидно пухнет. Более того, набирает силу явный собственный громоздкий шум, заглушающий те голоса, делая их не пробивающимися в эту новую, но незваную событийность. И к градостроительной слепоте добавилась градостроительная глухота. Что касается образа, то его попросту нет. А если и есть, тогда он напоминает проткнутый из-под земли некий оскал бесчисленных зубов некоего исполинского коммерческого чудовища. И острый клык башни «Газпрома» ставит эдакий восклицательный знак в акте капитуляции возвышенного перед утилитарным. Оскал торжествует. А слепота и глухота прогрессируют. Справедливости ради, можно отметить лишь один случай, когда пространственная композиция здесь удалась. Это «Комендантский аэродром».
Но воображение градостроителя как возделывателя пространства и сотворца Бога (по общему мнению автора и Людвига Миса) самопроизвольно вычерчивает на этой округе в виде зубного оскала, — родственную городу «небесную линию», где высота домов в десятикратный рост человека с воздетой к небу рукой, а над крышами парят новые причудливые доминанты, находя отклики среди подобных поднятий в рядовой застройке. Всё тут новое и разное по стилистике, может быть даже находящееся в кажущемся убедительном противоречии меж собой, но — родственное центральному пространству города, подобно праправнукам. И, двигаясь по Заливу и его берегам, мы видим событийность этого новшества в единстве с былым. Новшество его не заслоняет собой, потому что сущность — главнее... Но это лишь воображение... Сколько надо сил, времени и воли, чтобы оно стало явью?!
Снова напомним, что любое искусство занято созиданием образа. Умелое сочетание житейского с духовным, обыденного с приподнятым, — представляется непременным условием для его сотворения. Даже в литературе образы героев показаны либо неповторимыми особенностями упомянутого сочетания, либо в целом ведётся будто бы описание чисто бытовое, но «между строк» проглядывается духовный смысл. Такова, например, поэма Гоголя Мёртвые души, где показано якобы нечто житейское сатирическое, а ведь речь идёт о катастрофическом омертвлении человеческих душ. В изобразительном искусстве будто бы просто пейзаж, да и тот вроде неказистенький, но за ним просвечивается дух. Тому ярким примером служит живопись Фёдора Васильева. Или, скажем, на полотне Ван-Гога, где изображён всего лишь стул, мы ощущаем насыщенность жизнью. Так живое, одухотворённое искусство рождает живые, одухотворённые образы. Частные и общие. И градостроительное искусство не является исключением. Даже более того, оно обязано развиваться на живом возделывании быта, поскольку постоянно присутствует в качестве жизненной среды.
Градостроительство, по сути, — всегда возделывание среды обитания. Именно возделывание, а не вторжение. И что ставится во главу угла, — основной вопрос. Ответ очевиден: согласие повседневного с возвышенным, точное попадание в соотношениях величин триады «природа-застройка-человек», общая их сомасштабность. Иначе говоря, красота. Ещё Туполев когда-то сказал: некрасивый самолёт не полетит. Но в нынешней направленности градостроительных выдумок преобладает исключительно утилитарный вектор вкупе с нарушением соразмерности. И наш самолёт пребывает в крутом пике. Ибо нынешние занятия в градостроительстве нет возможности назвать возделыванием. Они — разрушительные. Ведь мы знаем, что именно при таковой деятельности обязательно возникает озабоченность или даже давление по поводу сохранения чего-либо ценного. Действительно. Что видится за этой справедливой озабоченностью? Ведь только ломая, имеет смысл что-то сохранять. А при возделывании пространства сохранность ценности подразумевается сама собой, поскольку совершается её обогащение, хотя и не без необходимого изъятия чего-нибудь лишнего, что случается при любом возделывании. Единожды преступив основное правило, появляется соблазн грешить уже без оглядки. Это подобно сделке с совестью. И как отнестись градостроителю к пока ещё уцелевшим пространственным ценностям? А главное — к сущностному началу города? Мы знаем похожий вопрос: «вы любите себя в искусстве или искусство в себе»? Надо ли сугубо по-своему или под давлением невежественного заказчика истолковать эти ценности, вставляя в них себя? Стоит ли соваться туда с чуждым для них генетическим содержанием? Или следует интуитивно находить родственные им обогащения, притом используя любую стилистику и многообразие форм? Пытаться лишь наполнять её, а собственной авторской жизнью — скромно присутствовать там, и одновременно самому обновляться этой обогащённой ценностью? Что если просто не бояться вестись за состоявшимся городом, подобно настоящему писателю, ведомому своими персонажами? По-видимому, тут утаён основной выбор в градостроительстве.
Так, возвращаемся к выбору. Что подвигает человека к тому или иному видению деятельности? Наверное, воспитание. Вот, нынче поговаривают: а не ввести ли в начальные классы уроки по экономике? Пусть. Сгодится. Именно сгодится. Но никому не приходит в голову вводить в школу занятия о красоте. По-видимому, она не обладает житейской годностью. Её в карман не положишь. Эдакое у нас воспитание общества, где слепота и глухота будто бы не замечается. И вот — маленький пример. В степи прокладывается дорога. Линия будущей трассы утыкается в дерево. Возникла нужда принимать удачное решение. Тот, кто воспитан на утилитарной экономике, находит в нём препятствие. Он берёт калькулятор, подсчитывает варианты одоления возникшей помехи. Спилить дерево и выкорчевать корни — будет стоить столько-то. Обойти — столько-то. Обойти получилось дешевле. Обошли. Другой, воспитанный на красоте, ничего не подсчитывая, рисует обход дерева. И при этом замечает: глядите, дорога ведь выдалась красивее.
Чтобы заниматься градостроительной деятельностью, заметен смысл воспитывать во всех его участниках чувство гармонии обыденного и высокого. А участники — всё городское сообщество, рождающее строительные компании, чиновничество, власть. И, конечно же, архитектора. Он во главе угла. Ему необходимо особо устойчивое воспитание. Он не должен поддаваться жадности строительных компаний в совокупности с отсутствием доброй воли у чиновничества. В конце концов, ответственность всегда на нём. Ведь за неудачи в градостроительстве обвиняют не строительные компании и не чиновничество. Обвиняют архитектора. И не только здесь, на земле, но и на небесах. Его ответственность всеобъемлющая. Ведь, как мы отмечали в начале статьи, его дела сравнимы с делами Творца по возделыванию пространства. (Архитектура, — профессия, наиболее приближенная к делу Бога, сотворившего пространство и возделывающего его. Жаль, что участники этого цеха не достаточно проникаются своим истинным призванием). Но такой архитектор может оказаться в одиночестве. Более того, он останется в нищете, не находя заказов на проектирование от людей, видящих смысл бытия лишь в наживе. Но ещё у нас присутствует власть. Это она способна принимать волевые решения согласно с архитектором, остановив хотя бы бездумную гонку за квадратными метрами в нынешнем гибельном градостроительстве, и хотя бы не лоббировать интересы обезумевших от жадности строительных компаний вкупе с их спонсорами. Выходит, и власть должна воспитываться. Вывод простой: надобно культивировать сущностное начало Санкт-Петербурга сообща с его жителями; оттачивать в обществе аристократическую жилу. Именно аристократическую, а не гламурную, что является лишь пошлостью высокого качества. Особенно это касается архитектора и власти.
Без подобного воспитания градостроительство окончательно перейдёт в разрушительное действие, где под чьим-то давлением будет чудом сохранено кое-что ценное, но оторванное от собственного контекста. Случится гоголевское умертвление душ каждого из горожан и омертвление души целого города. И «птица-тройка» уже не взлетит никогда. Потому что страна, город и его жители — идентичны. Ведь центральное пространство Петербурга, породившее всю агломерацию, не только его. Оно показывает всю страну. Ибо только в России возможно такое градостроительство, где значимость центра выражается привольем.
Мы коснулись гармонии будничного и возвышенного, где есть соотношения их величин. Убеждались, будто возвышенное неотступно претендует на явное преимущество. Таковое у нас выискалось гармоническое соотношение. И если вспомнить «золотое сечение», иными словами, «число Бога», то пусть длинный отрезок будет за возвышенным, а короткий — за утилитарным. И заметим: опять наличествует красота. Мы высказывались о выборе согласия между композиционным и системным подходом к градостроительству, где также отметили превосходство композиции как скелета образа — над механизмом как жизнеобеспечением (возможно, в той же «золотой» пропорции). Там и там нашлась некая целостность. Объединив эти две пары, мы получаем всю полноту градостроительной целостности. А, найдя образ вполне конкретной городской среды обитания, где господствует сомасштабность триады «природа-здания-человек», мы уже никогда не сойдём с верного пути в градостроительных делах. Ведь мы восточноевропейцы, у нас мышление софиологическое, всюду видящее целостность вселенскую.
7. Назаров
А что делал градостроитель Валентин Фёдорович Назаров? Могущество его личности велико. Нет нужды здесь её описывать. Но в ней присутствовала особая черта. Он всей своей профессиональной деятельностью опирался на преемственность образа Санкт-Петербурга, находя в нём градостроительные знаки и символы. Обобщённые и детальные, что определяют некий «генетический код». Обобщённый символ ему представлялся явным треугольником. А что касается деталей, крупных и мелких, то приведу лишь один эпизод, но он весьма знаменательный. В 70-е годы проектировался Северо-Запад. Пожалуй, тогда состоялся «апогей» целостного градостроительного проектирования в его мастерской. И Назаров поставил главную задачу: найти образ. Данная тема выводилась большей, чем решение функциональной системы, за что, собственно, платили деньги мастерской. Им не забывалось преимущество композиции над системой, где присутствует механистичность. Назаров созвал для назначенной цели выдающихся архитекторов из других мастерских. Устраивались длительные размышления по поводу видения способов изыскания образа Северо-Запада в целом, и частных образов различных его уголков. Причём, именно «генетически» петербургских, но не заурядно заимствованных. А образ-то многоуровневый, начиная с уличной сети с её заполнением, и заканчивая застройкой во всех её пространственных видах, включая рождение событийности. Икона. Правда, слово «икона» не употреблялось. Его заменяло не пафосное слово «иероглиф». А это всё те же пространственные знаки и символы, в том числе и «паузы», то есть, остановки в застройке, что придают образу наибольшую выразительность. Но задачей оставалось сотворение всё-таки некой целостной пространственной иконы, содержащей эти знаки и символы на всех уровнях. И обязательно основываясь на «генетическом коде», который необходимо углядывать даже в самых неожиданных и будто противоречивых меж собой проявлениях. Таковая работа велась. Частью осознано, частью на уровне профессиональной интуиции. Петербургские «иероглифы» проступали. Выявилось взаимоувязанное соединение трёхлучевой композиции и прямоугольной системы в рисунке уличной сети, где лучи сходились к пространственному доминантному высотному комплексу, имея главной улицей «Шпагу» (ныне Комендантский проспект). И природный костяк был учтён в полноте. Это — особая композиционная подчёркнутость уступа Литоринового моря, названного «Бровкой», и зеркала Лахтинского разлива. Частные пространственные формы тоже содержали в себе петербургский дух. И возникали обязательные «паузы». Нельзя сказать, будто произошло максимальное приближение к истинно петербургской сущности, имея поставщика основных пространственных материалов — домостроительные комбинаты, штампующие панели. Но воля к тому была У кого осознанная, у кого интуитивная…
Ныне реализовалась уличная сеть и её заполнение, правда, не в той, задуманной целостности. Размылась как раз её природная и «паузная» составляющая. А что касается сущностного петербургского образа пространств, исконно петербургской градостроительной событийности, — здесь не воплотилось ничего. Зато показалось некое извращение. Представьте: снесено здание Адмиралтейства, а взамен и по всему Александровскому саду раскинулись гигантские торговые павильоны. Что-то подобное приключилось на истоке Северо-Западного «трёхлучья»…
И всё-таки, говоря о частных идеях Назарова, касающихся образа, нельзя не сказать о виде агломерации в целом. Я бы отметил лишь два аспекта. Один из них — символ в виде треугольника. Здесь условными вершинами могут быть Приозерск, Ивангород, Кириши, полагая Невскую губу в качестве продолжения центрального пространства. Другой — остановки в застройке («паузы»). Есть широкий пояс между телом города и пригородами. И есть промышленный пояс в теле. Он может превратиться в цепочку парков и садов от Екатерингофа до Лавры, сохранив там шедевры промышленного зодчества с функцией культурно-просветительского назначения, да обогащаясь инновациями. Возникнет новая перекличка с центральным городским пространством, и пусть она «подлечит» градостроительную слепоту и глухоту. Думаю, таковые замечания Валентин Фёдорович теперь оценил бы одобрительно. Но ещё необходимо объединение сил власти и зодчих.
Однажды мы с Назаровым прикинули эффективность наших трудов: наиболее весомый успех — это не более чем полтора процента их реализации. И тут совершенно неожиданно напрашивается ещё один эпизод в делах Назарова. Последние годы жизни он посвятил проектированию и строительству храмов. Это неспроста. Не в храме ли обретается то удивительное соединение, о котором велась речь? Образ. Причём, петербургский. Икона. Она воспринимается и общей пластикой сообща с окружением, и интерьером сообща с его убранством, да и всё живописное насыщение там — иконопись. И его мечта об изыскании некоего настоящего пространственного образа человеческого обитания — вдруг сбылась действительно совершенно неожиданно, иным способом, иными делами, в миниатюре. Наверно, в самый раз, на упомянутые полные «полтора процента»…
Мысль о том, что Санкт-Петербургская агломерация представляет собой некую весьма своеобразную модель утраченного райского пространства, постоянно возникает на протяжении веков. Ведь она ещё изначально всем своим существованием приближалась к чему-то подобному. И у святого Петра находится ключ от входа в рай, о котором у горожан-изгнанников чудом теплится генетическая память. А город и его жители — идентичны. Победить слепоту и глухоту, углядеть и услышать эту «генетическую» тенденцию, да не утерять её окончательно, мне представляется отнюдь нелишним, даже если эта цель находится за горизонтом сознания.
8. Что дальше?
Необходимо иметь несколько основных ориентиров. Это устойчивое развитие города, ансамблевость его структуры, преемственность градостроительной мысли, воссоздание утрат.
Устойчивое развитие. Нельзя считать таковым развитие поступательное. Нельзя, потому что неизвестно, от чего отсчитывать эту поступательность. Более того, место отсчёта может оказаться глубоко ошибочным или попросту оторванным. И тогда «устойчиво» развивается именно ошибка. Правильнее искать устойчивое развитие там, где имеются именно устои. В этом случае поступательность вовсе не обязательна. Можно даже «застыть» на чём-либо или даже вернуться назад, с целью укрепить как раз эти самые устои. Значит, для устойчивого развития необходимо выявить, во-первых, неоспоримые ценности, во-вторых, значимые связи между всеми действующими структурами, в-третьих, наладить меж них координационный совет. Можно рассмотреть это на общем развитии страны. Было время, когда роль устоев исполняла связанность дворянской и крестьянской аристократии, опирающаяся на православие и армию, где главным стержнем была честь. Движущую силу развития выполняло купечество, опирающееся на эти устои. Таковое развитие можно считать вполне устойчивым, что и подтверждалось практикой. Затем, произошла ломка устоев. Состоялся раскол в дворянской аристократии на «почвенников» и «либералов», а в крестьянской, — на бедняков и кулаков. Устои зашатались, в следствии чего появились большевики, разрушившие их окончательно. Создались новые «устои», — коммунистическая идея во главе с коммунистической партией. Формировался коллективный «аристократ» в виде множества членов партии, где каждый отдельный член аристократом не являлся. Некое социальное чудо. Движущей силой было строительство коммунизма. Можно ли назвать таковое развитие устойчивым? Самым уязвимым здесь оказался «коллективный аристократ», не имеющий под собой крепкого основания. Он и обвалился. Далее «устоями» заявлено не что иное, как сугубо личное обогащение каждого члена общества. Скользкое и безопорное. Возможно ли устойчивое развитие в такой ситуации? А мы именно в ней нынче и находимся. И стоит заметить, что градостроительство — материальный показатель развития страны. Так мы имеем дело с оторвано-ошибочной поступательностью, заменившей устойчивое развитие. А поскольку вернуться к былым устоям невозможно, доведётся создавать их заново.
Ансамблевость. Для Петербурга это одна из основных неоспоримых ценностей, содержащих его устои. Ансамбль — соразмерное и гармоничное сочетание пространств, подчинённое масштабу природного остова и величине человека. Лучше иметь ансамблевость — вообще сквозную. Как в организации городских пространств, так и в объединении деятельности людей, изготовляющих эти городские пространства.
Преемственность. Ничего не стоит на месте, всё меняется. Но появление нового не означает уничтожения старого. Новая ветка не вырастает на месте срубленной. Она появляется из общего ствола. Здесь и кроется преемственность. Правда, может случиться и прививка. Но прививка к тому же стволу. Преемственность обязательно переплетается с устойчивым развитием, поскольку тяготеет к сохранению и упрочению именно устоев. Она и есть необходимое условие для устойчивого развития. По-видимому, возобновление преемственности и есть начало создания настоящих устоев.
Воссоздание утрат. Есть утраты невосполнимые, а есть восполняемые. Впрочем, и невосполнимые утраты могут быть воссозданы, только для того необходимо длительное время. Относительно легко восполняемые утраты — это доминанты, выражающие целостную ансамблевость города. Трудно восполняемые — средовые. Здесь сразу необходимо отметить, что утраты могут быть и в преемственности. Утрата преемственности наиболее тяжело восполняется. А ещё хуже, когда то, что нарушило преемственность, само становится предметом преемственности, которую лучше назвать заразительностью. Тут возникает почти необратимый процесс нарастания цепочки утрат и полная подмена устоев суррогатом.
Возвратимся к фантазии человека от градостроительного искусства как сотворца Бога (по общему мнению автора и Людвига Миса) и взглянем на желаемое будущее.
Мы имеем порядка двухсот кварталов застройки без образа Петербурга, возведённой во второй половине двадцатого и в первой половине двадцать первого века. Будем надеяться, появится недорогая технология, превращающая бетон и другие стеновые материалы — в мелкую щебёнку, а металл — в обычное вторсырьё. Непосредственно на месте данная «щебёнка» и переплавленный металл станут основой для новых строительных материалов и своеобразной «подсыпкой» для строительства иного тут вида, а именно некоего «праправнука» Петербурга. Здесь обнаружится одновременно карьер, цех производства стеновых конструкций и материал для благоустройства. Объёма данной строительной основы с лихвой хватит для нашего преобразования пространства безликого и тяжкого в пространство, родственное центральной композиции Петербурга. Застройка берегов Невы подхватит идеальное соотношение величины реки и высот застройки, полученное в центральном городском пространстве. Все утраченные храмы исторической части города будут воссозданы, возродив богатую градостроительную событийность.
Невская губа как продолжение центрального городского пространства станет объединителем новой градостроительной ансамблевости. И вот, «Башня Газпрома» будет иметь на самом верху домовую церковь, увенчанную ангелом с крестом, что соответствует заложенному в самом начале основополаганию города: лишь храмы имеют право на возвышение над общей городской структурой. Тогда можно будет считать небоскрёб «Газпрома» — неким подобием Петропавловского собора с ангелоносным шпилем, «держащего» простор Невской губы. Пусть, хотя бы с «натяжкой». Оконечность острова Котлин с Морским собором окажется подобием стрелки Васильевского острова. Дворцовые ансамбли Петергофа и Стрельны — подобием Зимнего. А в Ломоносове появится подобие Адмиралтейства в качестве «отклика» на подобие Петропавловского шпиля. Однако фантазия никогда не станет явью, но желательно уследить будущим поколениям хоть чуточку что-нибудь похожее на неё.