Первая часть - http://www.proza.ru/2017/10/16/1800
На улице Гертрудес, напротив дома №5, за столиком летнего кафе сидели двое. Один – мужчина лет за 70, седой, с протезом вместо правой руки. Другой вдвое моложе.
- Дед, а зачем мы сюда приехали? – спросил молодой.
Его собеседник не торопясь допил кофе, левой рукой отставил маленькую чашечку и только потом ответил:
- А здесь, Егор, меня продавали.
- Как продавали? Где?
- Вон там. Во дворе того дома, - и старик кивнул на двухэтажный тёмно-зелёный домик с симпатичным магазинчиком на другой стороне улицы.
- И за сколько?
- За 9 рейхсмарок.
Дед никогда не рассказывал Егору об этом. Да и вообще всё, что связано с войной, старался обходить стороной. Даже кино про войну не смотрел: только начинался фильм – он вставал и уходил.
Но сегодня, с той минуты, когда они с внуком сошли с поезда, война всё чаще и чаще напоминала о себе – остроконечными рижскими крышами, зданием старой больницы, из окон которой немцы выбрасывали детей, и даже повсюду звучащей латышской речью.
Старик знал, что так будет. Он не хотел вспоминать. Он даже многое успел забыть. Но всё равно приехал сюда, по следам своей памяти.
У него была для этого причина.
***
- Женька! Женька! Айда на овсянковских смотреть! – пятилетний Сашка, раскрасневшийся с мороза, ввалился в дом к своему соседу и дружку.
- Ага! Я сейчас! – И Женька кинулся натягивать валенки.
- Куда? – остановила их Женькина мать. – Нечего вам там делать. Овсянковские все в колхозной конюшне, а вокруг немцы сторожат. Сидите дома!
В псковской деревне Дуплищи всю войну стояла немецкая тыловая часть. В основном это были солдаты, прошедшие фронт, ранения, госпитали. Здесь немцы какое-то время восстанавливались, а потом снова шли на фронт. Может быть, потому, что смерть уже заглядывала в их глаза, сами немцы не злобствовали. «Не то что финны, или бендеровцы c власовцами, что наезжают в другие деревни,» - шептались бабы между собой. А как-то осенью, когда дожди превратили центральную улицу в непроходимое болото, немцы разобрали пару пустующих изб и проложили по селу новую дорогу, по-германски ровную, спрямив все выступы и повороты.
В январе 44-го, вскоре после Нового года, в соседних Овсянках партизаны схватили, а потом убили трёх немцев, ехавших на мотоцикле. Как бабы ни умоляли не делать этого в деревне, ну в крайнем случае отвести в лес и стрелять там, командир был непреклонен. Немцев расстреляли тут же, возле ближайшего сарая, а уже к вечеру в Овсянки пришли каратели. Они выгнали жителей на улицу, а дома - все дома, всю деревню полностью – сожгли. Потом два десятка селян пригнали в Дуплищи - гнать-то было всего пару километров - и заперли на ночь в колхозной конюшне.
Вот к этой конюшне Женькина мать, хлопотавшая у печи, и не пустила детей.
Сашка едва успел стянуть валенки, когда в избу вошёл немецкий офицер. Немцы жили по деревенским хатам, по двое-трое, занимая половину пятистенок. Одни уходили на фронт, другие занимали их место. В доме у Женьки сейчас жил этот офицер со своим денщиком. Сашка не боялся немцев – мамка не раз вспоминала, как немецкий солдат спас его из дома, что полицаи хотели спалить, - но старался держаться от немцев подальше. Вот и сейчас, завидев офицера, он шмыгнул на другую половину избы, к Женьке и его старшему брату Игорю.
Офицер, отряхнувшись от снега, не раздеваясь, подошёл к Женькиной матери и стал ей что-то объяснять. До мальчишек доносились только отдельные слова: «зондербатальонен», «геен», «партизанен», «шнеллер», ещё что-то.
- Сашка! Сашка! Иди сюда! –закричала вдруг Женькина мать и, когда Сашка подбежал, стала очень быстро говорить: - Беги скорей домой. Скажи матери, что нас убивать будут. Всех убивать. Или в Германию угонят. Собирайтесь и тикайте в лес, к партизанам. Гельмут сказал. Давай, беги скорей!
Сашка принялся натягивать валенки, а тёть Маруся уже металась по кухне:
- Женя! Игорь! Быстрее одевайтесь! Быстрее! Игорь, запрягай Орлика! – потом резко села на табуретку и, сложив руки на груди, запричитала. – Господи! А что с Зорькой-то будет?
- Was ist los?** – спросил офицер.
- Корова… Как же она… Как же мы её с собой-то, а?
- Schulz! – офицер подозвал денщика и что-то ему приказал. Тот метнулся в сени и через минуту вернулся с небольшим мешком. Офицер протянул его женщине: - Ein Zucker… Сакар. Ich kaufe… Я покупать твоя корова.
Дальше Сашка уже не слушал. Он наконец-то натянул валенки и понёсся домой.
- Мамань! Мамань! – кричал он, вбегая в свою избу, – Нас убивать будут!
- Ты чего мелешь, дурья твоя башка?
- Тёть Маруся передала. Ихний офицер сказал, что надо к партизанам тикать. А то нас всех убьют!
Лизавета, Сашкина мать, где стояла, там и села. Но сидеть было некогда. Собрать кое-что из одёжки, убедить деда Егора (а он старик упрямый), захватить провизию хотя бы на пару дней…
- Сашка! Что ты копаешься?
- Дед, давай быстрее!
- Сашка, горе ты моё луковое! Ты куда пропал?
А Сашка уже был на улице. Он смотрел вслед проехавшим саням и страшно завидовал Игорю, Женькиному брату, который важно правил Орликом. Сашка тоже хотел, как взрослый мужик, держаться за вожжи, покрикивать басом «Ннно-о-о!» и везти к партизанам Женьку, тёть Марусю и офицерского денщика Шульца. Нее, Шульца к партизанам он бы, наверно, не повёз. Тот, похоже, это почувствовал и в самом конце улицы, возле поста, вылез из саней, что-то сказал дежурившим солдатам и пошёл обратно. А сани поехали дальше.
- Не пройти нам здесь, - раздался рядом голос мамки. – Давай-ка, сынок, огородами.
Но огородами уйти тоже не удалось. Стоило им подойти к плетню, как со стороны леса раздалось: «Halt! Zuruсk!». Два мордатых незнакомых немца автоматами показывали: назад, назад. Деревню уже оцепили.
Да и в самой деревне, пять минут назад тихой, было неспокойно. Солдаты врывались в избы, выгоняли жителей на мороз, едва давая хоть что-нибудь накинуть на себя.
Лизавете с семейством даже в дом не дали зайти. Подталкивая автоматами, их вместе с другими селянами погнали по улице. Сашка увидел, как в соседнем дворе, где жила баба Анфиса, плакала собака – не выла, а именно плакала, поскуливая, зажав голову лапами. Лизавета споткнулась и тут же получила тычок автоматом:
- Давай швидше, бисова жидовка.
- Мы не жиды, - вступился за мать Сашка. Он даже обернулся, ожидая увидеть какого-нибудь полицая, но сзади ухмылялся солдат в такой же серой шинели, как и у других немцев.
Их согнали к бывшему правлению колхоза, большой избе, над которой теперь висел немецкий флаг. Примерно полдеревни, стоявшие здесь, – женщины, старики, бабки – прижимали к себе детей, пытаясь их если не спрятать, то хоть как-то успокоить.
Сашку, который тоже держался за мамкину руку, не надо было успокаивать – он большой, он почти мужик, ему уже 6 лет скоро.
Офицер – не тот, что жил у Женьки, а другой, незнакомый,- шёл вдоль строя селян и указывал на стариков и старух. Автоматчики выводили их и ставили в сторонку. Дошла очередь и до деда Егора. Но дед и тут заупрямился: «Помирать, так всем вместе!» - кричал он, упираясь. Офицер махнул рукой, и деда Егора оставили в покое.
- Вам дуже повезло, - переводил слова офицера тот солдат, что назвал Сашкину мать жидовкой. – Вы поидете в Латвию… Там вам дадуть хату, землю, корову… У вас будет гарна работа…
На станцию Брыканово, что в 4 километрах от Дуплищ, их пригнали к вечеру. Там всех погрузили в товарный вагон, а вагон заколотили досками.
Всю ночь состав стоял на станции. Сашка очень замёрз. Мать его обнимала, гладила по спине, стараясь согреть, а он всё повторял:
- Мам,.. не плачь. Нам там дом дадут, корову… – А мать сглатывала слёзы и только сильнее прижимала к себе сына.
Они ехали долго, дня четыре…или пять… – Сашка сбился со счёта. Часто останавливались. Но двери нигде не открывали. Очень хотелось есть. У Лизаветы хоть что-то было собрано в узелке – хлеб, картоха варёная, - но всё это быстро кончилось. Женщины на остановках поднимали к крошечным окошкам маленьких детей. Те протягивали ручки и просили хлебушка. Иногда давали – корку хлеба, кусочек сахара. Но чаще к поезду не подпускали никого.
В углу вагона мужики выломали пару досок, и в туалет ходили туда. Женщины, особенно молодые, стеснялись и просили отвернуться… Было и так холодно. А когда поезд шёл, в дыру задувал стылый ветер вместе со снегом. А ещё - очень хотелось есть…
Когда поезд остановился в последний раз, и доски снаружи отодрали, день уже клонился к вечеру. Их построили в колонну по четыре и повели по дороге в сторону леса.
- Куда нас? – спросил дед Егор охранников.
- Salaspils, - ответил один из них.
- Всё нормально, Лизавет, - сказал дед дочери, - сало есть идём. Не обманул немец-то.
(Деда Егора расстреляют на третий день – он был почти слепой, да и слышал плохо, а потому для работы оказался не годен).
Большие тяжёлые ворота. Колючая проволока в три ряда. Вышка посреди лагеря. И белый-белый снег. С чёрного неба…
Холодный барак. Нары в три яруса. Жёсткие доски. И очень хочется есть… И ещё - хочется домой, в деревню…
Дома у Сашки главной вражиной была Танька, жившая напротив. Эта вредная девчонка, на два года его старше, постоянно задирала Сашку. Сейчас она лежала на соседних нарах и полночи всхлипывала. Сашка и раньше знал, что Танька глупая. А сейчас лежал и думал, что она вообще дура, такая большая – и дура: и чего она ревёт, ведь немцы обещали и дом, и корову. А потом он уснул…
- Всем встать! Подъём! – раздалось рано утром. – Всем встать и раздеться! Полностью! Догола, тебе сказали! Всё снимай! В баню пойдёте!
Сашка очень любил баню, с её паром и шипящими камнями. Он быстро разделся и аккуратно сложил одежду, как мамка учила.
А потом их – мужчин, женщин, детей, абсолютно голыми – погнали по снегу в соседний барак. Там всех остригли налысо. Ладно Сашка – его мамка каждое лето стригла «под Котовского», - но увидеть маму без тяжёлой русой косы, которой она всегда гордилась…
И немецкая баня Сашке не понравилась. Холодный пол, чуть тёплая вода в тазике и постоянные крики «шнеллер», «быстрей» - совсем не то, что у них дома, в деревне…
Когда вернулись в барак – опять по снегу, босиком, голые, - они нашли свою одежду разбросанной, как будто в ней что-то искали. И опять - «быстрей», «шнеллер». А какое там «быстрее», когда трусики в одной куче, а маечка – в другой? Сашка ещё подумал: и что можно было найти в его трусиках? Одевали – кто что успел найти. Своё, не своё – неважно. Потому что «шнеллер». А тех, кто копался, подгоняли прикладами. И – в соседний барак.
Сашка ещё не дошёл до барака, а уже испугался – оттуда раздавались крики и плач. Кричали и плакали дети, которых вырывали из рук матерей, плакали и кричали матери.
Лизавета пыталась спрятать Сашку под нарами, как-то заслонить его, но того быстро нашли, вытащили и подвели к столу. Толстый немец, сидевший за ним, спросил, как Сашку зовут, сколько ему лет. Потом написал на картонке «Alexandr Bryl. 5 Jahre» и повесил картонку мальчику на шею. И тут Сашка понял, что не будет ничего – ни земли, ни дома, ни коровы - и заплакал. И от обиды, и потому, что ему было жалко мамку…
Следующей была Танька. Та самая вредная Танька, с которой Сашка не раз дрался в деревне. Она сказала: «Не плачь, мама. Видно, судьба моя такая», - и пошла к столу. Потом подошла к Сашке, обняла его и стала успокаивать. (Таня умрёт через месяц – она заболеет дизентерией, и её отнесут в лазарет. Оттуда не возвращался никто).
Сашка попал в барак к самым маленьким – тем, кому не исполнилось и шести лет. Малыши, оторванные от мам, постоянно плакали. Ночью к нему приполз какой-то мальчик и стал просить: «Сисю… Дай сисю…». А где Сашка возьмёт ему сисю? Он и сам очень хотел есть…
Есть…
И наутро, и через день, и через неделю – очень хотелось есть. Сашка даже забыл, что может быть по-другому. Утром выдавали по кусочку хлеба. Сашка съедал половину, а вторую половинку клал в карман и ходил с нею целый день. Как только вспоминал о еде, он доставал этот чёрный кусочек, совсем не похожий на тот хлеб, что пекла дома мамка, нюхал его и прятал обратно.
А малыши плакали. Всё время плакали. Сашка сперва пытался их успокаивать, потом они его раздражали, а потом он просто перестал обращать внимание на детский плач.
Немцы, заходя в барак, пугали детей, мол, тех, кто будет плакать – расстреляем. Но попробуй это разъяснить годовалым детишкам… Малыши умирали сами… Каждое утро маленькие трупики складывали в большие-большие корзины. Тех, кто постарше – в тележки (такие ящики, поставленные на колёса, и к ним приделана ручка) и вывозили. У себя, в деревне, Сашка очень боялся покойников – однажды он проплакал всю ночь, увидев в гробу тётку Матрёну. А здесь, в холодном бараке, Сашка быстро привык к ручкам и ножкам, торчащим из тележек.
А к вечеру появлялись новые малыши…Новый плач… И снова большие-большие корзины…
По утрам в барак приходили три женщины – тётя Клава, тётя Таня и тётя Маня. Они мыли грудничков, обкакавшихся за ночь, помогали складывать в корзины хрупкие детские трупики, как-то пытались успокаивать ещё живых…
- Тёть Тань, а у тебя есть дети? – однажды спросил Сашка.
- Был… Сыночек,.. - ответила она и быстро-быстро ушла в другой конец барака.
Женщины сумели договориться с немцем-поваром, и тот тайком давал им немного молока. Те разводили его кипятком и кормили самых маленьких.
В туалет детей водили на улицу. До него надо было идти вдоль стены. И даже можно было рассмотреть, как в другом конце лагеря работали женщины. Сашка потом врал в бараке, что он видел мамку и даже разговаривал с ней. А однажды он действительно увидел – но не мамку, а тётю Клаву, которая несла с кухни банку с молоком и столкнулась с каким-то офицером. Немец выбил банку, ударил женщину и что-то приказал солдатам. Больше молока малыши не видели… (Тётю Клаву расстреляли в тот же день, а немца-повара отправили на фронт).
Как-то тётя Таня построила детей парами и повела в другой конец лагеря. Сашка понял, что их привели в больницу – там все ходили в белых халатах. Красивая светловолосая тётя напоила их сладковатым чаем. Конечно, не таким, как делала мамка дома, но Сашка так давно не пробовал ничего сладкого… И тут в соседней комнате кто-то закричал. Когда Сашку завели туда, он увидел девочку, чуть поменьше его, у которой в руку была воткнута бутылка. И в эту бутылка набиралась кровь.
И тогда Сашка заплакал…
Кровь у него брали три или четыре раза – Сашка сбился со счёта. Иногда в больнице, иногда врачи приходили к ним в барак. Каждый раз после этого Сашка ложился на нары и долго-долго не мог встать. Он лежал и мечтал: вот было бы хорошо сейчас просто уснуть и во сне умереть. И пусть потом его кинут в эту тележку, куда складывают мёртвых детей! Зато больше не надо будет думать о том, что очень хочется есть… И кровь у него брать не будут – ведь у мёртвых нет крови…
А однажды Сашка увидел мамку.
Их выводили в туалет. Невдалеке, за забором из колючей проволоки, какие-то женщины переносили носилки с землёй. И Сашке показалось, что одна из них – его мамка.
- Мамка! – закричал он. – Мама!
Охранник сильно толкнул его, заругался по-своему и указал в сторону туалета.
- Но там же мамка! – кричал Сашка, показывая рукой на работающих женщин. – Мама!
И тогда немец ударил его какой-то железной палкой по вытянутой руке. Боль была такая, что Сашка даже сел на землю. Он сидел, прижимая к себе больную руку, и плакал. От боли. И от того, что мамка даже не обернулась. И ещё потому, что сегодня опять не удалось умереть во сне…
Рука болела несколько дней. А ещё у Сашки никак не получалось сгибать на ней пальцы. Он пробовал и так, и этак, помогал другой рукой, но всё было без толку.
…Мама, мамочка! Забери меня отсюда!..
…Однажды утром часть детей вывели из барака и приказали залезть в грузовик. У Сашки всё никак не получалось забраться с одной рукою. И тогда какой-то немец взял и просто закинул его в кузов. Им сказали, что если кто-то будет плакать, то тогда расстреляют всех. И дети всю дорогу молчали. Они только прижимались друг к дружке, обмениваясь теплом и страхом.
На одном из рижских перекрёстков автомобиль остановился. Сашка увидел, как из окон большого здания что-то выбрасывают. Когда машина проезжала мимо этого дома, он успел рассмотреть: со второго этажа бросали детей, совсем маленьких, стараясь попасть в кузов грузовика. У машины все борта были забрызганы кровью…
Сашка уже до того привык к смерти, он видел столько мёртвых детей, что только отвернулся, и – всё. И никому ничего не сказал. Да и нельзя было говорить – немцы же предупредили, что тогда всех расстреляют.
…Во дворе двухэтажного тёмно-зелёного дома их уже ждали. Какие-то мужчины подходили, ощупывали детей, а потом уводили по одному с собой. Сашка не знал, зачем они это делают, но он был готов идти куда угодно, только бы не возвращаться в лагерь. Других детей уводили, а он, самый маленький, всё стоял и стоял посреди двора. Ему хотелось кричать: «Дяденька, дяденька! Возьмите меня!» - но кричать и плакать было нельзя, ведь немцы обещали тогда расстрелять всех.
Сашка и не плакал. И когда устали и стали болеть ноги – не плакал. И когда разобрали всех, и он остался совсем один – не плакал. И даже когда проходящий мимо немец. наставив на него палец, сказал «пиф-паф» и засмеялся – тоже не плакал. Просто колючий мартовский ветер надувал на глаза слезинки.
А потом ему стало всё равно. В лагерь – так в лагерь, там хоть можно на нары прилечь. «Пиф-паф» так «пиф-паф», только бы скорей всё это закончилось. Потому что холод… Потому что ветер… А ещё – очень хочется есть…
И даже когда Сашка ехал на телеге – а его всё-таки забрали, - он всё никак не мог согреться.
…Хозяева хутора были похожи как брат с сестрою. И звали их почти одинаково – Янис и Янина. Только он латыш, а его жена из Белоруссии. Увидев Сашку, женщина запричитала: «Госпадзе, яки худы! Як шкилет! И навошта ты яго взяв?»
А Сашка молчал. И когда его мыли в бане, и когда дали чистую, пусть и штопанную-перештопанную одежонку – молчал. И только когда увидел перед собой краюху свежего, деревенского, ещё тёплого хлеба – заплакал. Он не мог поверить, что всё это – ему.
Ещё три месяца назад Сашка считал себя мужиком. А сейчас сидел и плакал. Нет, не так, как другие дети, а – беззвучно, без всхлипов. Просто сидел, держал в руках краюху хлеба, а слёзы катились сами. И время от времени Сашка вздрагивал всем своим худеньким тельцем.
…Дети Саласпилса не похожи на других детей…
И ещё он боялся, что узнают про его больную руку.
- А што у цябе з рукой? Чаму ты всё левой робиш? – раздался над ухом голос хозяйки.
Сашка прижал к груди краюху и поднял заплаканное лицо:
- Тётенька, я всё-всё буду делать! Всё-всё, что вы скажете! Только не отдавайте меня обратно в лагерь! – И добавил: - Не надо…
Женщина вздохнула и отошла.
«Всё-всё» оказалось нехитрой крестьянской работой. Принести сена корове, убрать в хлеву. Когда потеплело – в поле, выпасти скотину, что-то сделать в огороде. Да мало ли дел в хозяйстве?
Сашка приспособился управляться и с больной рукой: бывало, навалит сена в простыню, завяжет узел и тащит тюк почти с себя ростом. Вот только доить корову у него не получалось.
А недели через две Янис привёз девочку. Полина была на пару лет старше Сашки и в лагере жила в другом бараке. Они быстро сдружились – ведь вдвоём намного проворнее управляться по хозяйству. И даже когда корова однажды лягнула Полину, да так, что у той стала отниматься левая рука, дети наловчились доить корову вместе.
Вместе работали, вместе бедокурили. И наказывали их тоже вместе. Нет, их не били. Ругали, конечно.
Янина каждую субботу пекла печенье или платэ (это такая белая лепёшка, обжаренная в печи). И, если дети провинились, она им ничего не давала. Потом, правда, говорила: «Идзице, прыбярыте в печы», - а там их ждал кусочек платэ.
А хозяин, когда ругался, всегда говорил: «Я за вас по 9 рейхсмарок заплатил, а вы работать не хотите. Вот отвезу обратно в лагерь». И это было страшнее всего. Потому что лагерь снился Сашке часто. С его колючей проволокой. С собаками. С торчащими из тележек детскими руками и ногами. И даже та светловолосая тётя, что брала у него кровь – тоже снилась…
А ещё Сашка переживал за маму. Раньше, в деревне, он всегда о ней думал «мамка», а теперь – только «мама». Как она там?
Однажды, уже летом, хозяин сказал, что Красная армия наступает и скоро будет в Латвии. И Сашка после этого много раз мечтал, как он на танке въезжает в лагерь, как разбегаются все немцы, как к нему бегут женщины, а он спрыгивает с танка и идёт искать свою маму.
…Мама нашла его сама, в самом начале осени.
Отступая, немцы часть заключённых погрузили на корабли, чтобы прикрываться ими от советских самолётов. Других продали «в батраки». Лизавете повезло, и теперь она работала на соседнем хуторе. Женщина не знала, что с Сашкой, жив ли он. Но верила, что жив – мать всегда надеется на лучшее. И потому – и расспрашивала, и искала.
Раньше Сашка не знал, что можно плакать и от радости тоже. Он успокаивал маму, гладил её левой рукой и снова и снова говорил:
- Маам… Мама… Ну что ты?.. Ну перестань,.. – и украдкой протирал глаза.
А Лизавета то целовала неживые Сашкины пальцы на правой руке, то трогала губами колючий ёжик волос и всё повторяла:
- Господи, сынок, какой ты седой…
И снова плакала.
А потом, когда уходила, обернулась, перекрестила его и опять сказала:
- Какой же ты седой… Совсем как дед Егор,.. – и ещё раз перекрестила.
На следующий день мама принесла калейдоскоп. Сашка с этой войной вообще забыл, что бывают игрушки. И полвечера они втроём рассматривали всякие узоры. Ничего красивее Сашка в жизни не видел. А самое главное – мама была рядом…
Всё, что происходило с Сашкой дальше, было как в калейдоскопе. Это когда чуть повернёшь трубку – и перед тобой уже новая картина.
…Вот Янис возвращается из Риги.
- Собирайтесь, - поторапливает он детей. – Русские скоро будут здесь. В городе говорят, что немцы хотят расстрелять всех, кто был в лагере. Вам надо уходить.
…Вот Янис отвозит Сашку и Полину на тот хутор, где работала Лизавета.
…Вот они втроём два дня прячутся в лесу, пока случайно не натыкаются на советских солдат.
…Вот больница, где в ожидании эшелонов домой живут женщины и дети.
Сашка сразу узнал этот дом – из его окон выбрасывали малышей, стараясь попасть в кузов грузовика. Серые стены больницы… И красные от крови борта машины…
…Вот Полину забирает какая-то тётка. И Сашка так не хочет её отдавать… И они неумело обнимают друг друга – он левой рукой, она правой.
…Вот вагон-теплушка. И они едут домой. И Сашка удивляется, что люди везут с собой чемоданы, тюки, швейные машинки. Оказалось, что многих крестьян, у которых работали батраки, арестовали (бабы говорили, что их отправят в Сибирь). И женщины брали всё, что можно унести. А у Лизаветы был только Сашка... И у Сашки - только мама… И калейдоскоп…
…И пустая, совершенно безлюдная деревня, встретившая их.
(Когда приблизился фронт, немцы вывезли жителей к себе в тыл, под Идрицу, а стариков – куда-то под Невель, где просто передали их Красной Армии***).
…И уцелевший дом. В нём даже икона висела на своём месте. Вот только запах там стоял какой-то нежилой. Больничный, что ли… Как будто в доме был немецкий госпиталь.
Но всё равно – это был ИХ дом! И Сашка был ДОМА!
***
Старик закончил рассказ, взял с тарелки маленькую булочку, понюхал её и, аккуратно завернув в салфетку, спрятал в карман.
- Привычка, - виновато улыбнулся он, - с войны. У меня в кармане всегда должен быть кусок хлеба.
- Да-а-а, дед, - протянул Егор, не зная, что ещё сказать. – А почему ты раньше мне ничего не рассказывал?
- А ты и не спрашивал. Да и… не хотелось всё это вспоминать. А тут…
Мужчины посидели молча. Потом старший поднялся, задвинул за собой стул:
- Вставай, поехали.
- Куда?
- К женщине.
- Дед, - удивился Егор, - в твоём-то возрасте – и о женщинах думать?
- Вставай, вставай, - поторопил его старик. – А о женщинах нужно думать всегда. Иначе какой ты тогда мужик, а?
Уже в такси внук спросил:
- А как ты её нашёл?
- По интернету. Или ты думал, что я там в игрушки играю?
- Да-а-а, дед, - снова протянул Егор, - ну ты даёшь…
Они подъехали к пятиэтажке на окраине Риги. Поднялись на второй этаж. Позвонили в дверь.
- Kas tur ir?**** - раздался женский голос.
- Здравствуйте, - старик сглотнул комок в горле. Ещё раз сглотнул. И замолчал. Стоял и молчал.
- Вам кого? – спросили из-за двери по-русски.
- Простите, ради Бога, - вмешался Егор. - Мы приехали к Вам издалека, из России. Откройте дверь пожалуйста.
Тишина. Им не открывали, но и не уходили – рассматривали в глазок, наверное.
Наконец, щёлкнул замок, и дверь открылась. На пороге стояла женщина – маленькая, сухая, совершенно седая старушка.
- Саша?.. – неуверенно спросила она.
- Поля…
И дед шагнул к ней. И обнял её. И она обхватила его руками. И в тишине с глухим стуком встретились два протеза. Два протеза – у деда на правой руке, а у женщины на левой.
Два протеза… То, что война оставила этим двум людям.
Людям, у которых она украла детство.
__________
* Wozu brauche ich diesen Krieg? - Зачем мне эта война? (нем.)
** Was ist los? - Что случилось? (нем.)
*** Я не знаю, как это происходило, но сестра моей бабушки, которую немцы вывезли из деревни под Невель, всегда так и говорила: "Нас там ПЕРЕДАЛИ Красной Армии".
**** Kas ir tur? - Кто там? (лат.)