БИТВА В ПУТИ
1.
То, что третья мировая война начнется завтра (началась сегодня) членкор Академии наук, профессор языкознания Платон Михайлович Дуров понял в тот день, когда вышел Указ правительства «О борьбе с иностранными заимствованиями в разговорной и печатной речи».
Он, живущий на свете долго, знал, что такие кампании сами по себе являются лишь отмашками флага, сигналами боевой трубы, сперматозоидами агрессии, которым не достает лишь соединения с подходящей материнской лексемой, чтобы на свет явился чудовищный плод.
Он давно убедился, что «хорошилище, грядущее из ристалища на позорище по гульбищу в мокроступах и с растопыркой» — всего лишь франт в галошах и с зонтиком.
Сам по себе нестрашен, но симптом.
Он помнил требования называть мадемуазелей сударынями, а также в Петроград переименованный, сразу подурневший Санкт-Петербургъ — и Первую мировую, последовавшую почти одновременно с вышеуказанным.
…Статью Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» — и Вторую мировую.
…Борьбу с космополитизмом — и Карибский кризис.
Создателям новых слов, первоисточникам, творцам Дуров никогда не завидовал, зная, как они платят за свои словесные золотые россыпи, в сравнении с которыми солнце бы померкло.
Он наблюдал воочию длинную вереницу поэтов, фантазеров, страстотерпцев, персон высокоученых и малограмотных, вождей и рабов, гениев и идиотов, идущую от начала времен — с собственными и небывалыми словами на устах.
Иной автор приносил в язык множество новых мемов ("Лев Толстой,как зеркало русской революции", "кухарка должна управлять государством", "Иудушка Троцкий", "как нам реорганизовать рабкрин"...)
Не говоря уж о приснопамятных "империализм,как высшая стадия", "классовое чутье", "низы не хотели, а верхи не могли "...
Но для бессмертия порой хватало и одной строчки: "В лесу родилась елочка".
Или даже единственного, диковатого на первое прочтение неологизма.
К примеру: пассионарность.
Никто толком не понимает, что это такое, нельзя понять. Но ведь без этого словечка ни одного разговора о России не обходится.
Существует оно, и ни в зуб ногой.
Он проницал, какое слово вознесло и погубило Пушкина.
…Блока, Маяковского, Мандельштама…
…Есенина, Цветаеву, Гумилева…
…Шукшина, Высоцкого, Бродского…
Он постиг, что 917-й год был не только бунтом черни, но и бунтом речи.
Что в Великую Отечественную спасли нас не столько даже танки Т-34, сколько русский язык.
Что после катаклизма 90-х, если бы не русское слово — России уже не было бы…
Он был словоманом, словоботом, словофриком (но не слово-фреником, не слово-роботом, не слово-маньяком) профессор Дуров, Платон Михайлыч, редактор-составитель Большого академического Словаря живаго русского языка.
Профессиональным слухом лингвиста ловил Дуров новые слова, каждый день появляющиеся в речи — и пусть 99 из 100 их предстояло умереть к концу дня (бабочки-поденки), все же оставшееся одно слово выживало и обретало крылья (крылатое слово).
Профессор Дуров сидел у себя на квартире в сакральной высотке на Котельничьей набережной, на классическом потертом кожаном диване, пил традиционный, из советской империи коньяк "Три звездочки" и смахивал хрестоматийную скупую слезу.
И в слезах старческих сантиментов, душа языка представлялась ему в виде собаки — то изысканно породистым существом, то простой дворнягой с репьями в хвосте, с глазами беззащитными, карающими, жалкими, смертельными…
Семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят.
Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег.
Дай Джим, на счастье лапу мне.
Булька Толстого.
Жучка-Перезвон Достоевского.
Каштанка Чехова.
Белый пудель Куприна.
И Пришвин, и Бианки.
Муму, вечная: все тонет и не может утонуть.
Пегий пес, бегущий краем моря.
Ко мне, Мухтар!
Верный Руслан.
Белый Бим Черное Ухо.
Полкан и Шавка.
Бобик и Барбоска.
Слон и Моська(Моську жалко, маленькую, которую слон может одной ногой раздавить)…
Анкор еще анкор!
Аппорт!
Фас!
Собаку Дуров съел на словесных кунштюках, и, по пословице, хвостом не подавился.
И доедал вторую.
...Он сам был - верный Руслан, сторож при хозяине - Русском Языке.
Любящий его беззаветно, самозабвенно.
Служивший ему ни на страх, а на совесть.
Изо всех сил. Из шкуры вылезая.
Преданный до самыя смерти.
Абырвалг, – повторял он, захмелев. – Собакошвилли. Хвост вилял собакой. Хорошо бы собаку купить. Я гуляю с собачкой. Собака точка ру. ЧСХ - что, сука, характерно…
2.
Раздался звонок в дверь.
Зазвучали в прихожей молодые, тембра пастушьей свирели, голоса. Свиристели прилетели.
Студентки Трофимова (красавица, но, по-модному, худая, как из голодной губернии) и Карельская (тоже миленькая, но еще худее, будто из Освенцима) принесли к Дурову на подпись коллективное письмо к Президенту РФ:
«Мы, профессора, доценты, преподаватели, аспиранты и студенты филологического факультета Государственного института лингвистики, бойкотируя беспрецедентную иноязычную интервенцию, категорически протестуем…»
Дуров сухо заметил им, что в сакраментальной фразе сей обнаруживается лишь одно истинно русское слово: соединительный союз «и».
- Скажите лучше, как будет по-русски «айпад»? – спросил он у Трофимовой.
- Мобила. Мобильный телефон. О, это тоже не по-русски!… Ну-у-у тогда… «Серебряное блюдечко, наливное яблочко, покажи нам небылицы»!
- А «компьютер»? – спросил Дуров, и сам себе ответил, – Махина премудра, считало чужеземно, счёты-самоводы… Мем – слово знаменательно, самогласная стихира, притча во языцехъ… Баг – жуколица… Аккаунт, вот, только не могу перевести…
Трофимова с Карельской переглянулись… Пере-усмехнулись.
- По… – неуверенно начала Карельская. – Как его? Подворье!
- Ну да, ну да, подворье.
- А лулз?
- Это просто фи!
Кот бы говорил, – с нежностью думал Дуров.
- Лулз – потъха. Через ять.
Профессор развел руками.
- Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо. Свободно я могу и мыслить, и дышать, и даже абіе и аще не писать...
Услыхав про семо и овамо (странным образом созвучные для них с семяизвержением и овуляцией) девицы засобирались домой – церемонно попрощались.
- Мы к вам еще зайдем, профессор. Потом! - игриво пообещала Трофимова.
Потом — что уж. Потом — суп с котом.
Дуров проводил их до прихожей, закрыл за ними всхлипнувшую дверь.
И услышал донесшийся с лестничной площадки трогательный флейтовый хохоток.
Кисаньки с флейтами.
Гламурные Киссо.
Котьки благолепны, зело собою прельстительны.
Что ж, камин растоплю, буду пить.
Хорошо бы собаку купить.
3.
Как не стремился Дуров прожить совершенным анахоретом, к нему на квартиру в хрестоматийной высотке, что ни утро, являлись визитеры.
Ба-альшие оригиналы.
Личности.
Субъекты.
Уникумы.
ИМХО: "имею мнение, хрен оспоришь" - Дуров это ценил.
Забегал по дороге с лекции на телепередачу Дима Блюмкин, пашущий, как крепостной, на ниве русского языка (сеял разумное, доброе, вечное, но – то птицы поклевали, то плевелы задушили).
Дима-Дюма, вылитый классик, бонвиван и анфан террибль, с никогда не убывающим аппетитом.
Чревоугодник словесный.
Гурман поэзии.
Подымай выше.
Шеф-повар литературы.
Сомелье художественных текстов.
- Попал я в попадало, не успеваю никуда. Еду в маршрутке по Кольцевой, и слышу:
- ИМХО, – говорит один юноша другому, – Сисадмин у нас то, что надо.
- Только без ИМХО, – говорит другой.
- А как?
- «Нижайше полагаю». И не «сисадмин» он у нас.
- А кто? Атаман, что ли? Батька? Презик?
- Кудесник.
Дима хохотал.
Жевал мушкетерские усы:
- Таки-да, кудесник. Скажи мне, кудесник, любимец богов…
Он был тролль, толстый настолько, насколько позволял размер одежды.
Но именно к Диме Блюмкину Дуров приглядывался, намереваясь сделать Диму словом.
4.
то (АТО!) являлась Псюша Общак, предлагала себя.
Как мем.
Платон Михайлович помнил Псюшу в достославную эпоху «Ачуметь и Чоужтам».
Типа, там у них — ачуметь, а мы — чо уж там.
Тогда она казалась ему лихой степной кобылицей, которая летит сквозь кровь и пыль, и мнет ковыль.
Кентаврица древних сказаний.
Носилась по бульварам, маршировала по набережным.
Лошадь Апокалипсиса.
Ксюшадь, кого бы скушать.
Пожалуй, Псюша тянула на отдельную лексему, являясь, чоужтам, символом и топ-моделью нулевых. Академическим эталоном пошлости. Образчиком истинного китча.
Но ныне, в эпоху «пост-труф» она, как бы, схлопнулась и, типа того, что полиняла.
Ачумелая попозиция.
На Троянскую лошадь Кремля уже не тянула.
Но еще храбрилась. Подавала себя в аккаунтах тщательно отфотошопенную во все места:
- Стильные штучки от Псючки-штучки! Той еще щучки! Пипл хавает! Олух лоханулся. У совка для ненависти осталось три главных арт-объекта: Кот д`Азур, педикюр и я.
Э! К-с, к-с.
Маленькая разбойница. Экс.
Кандидатша в Презики. Экс.
Домдвашка. Экс.
Представьте, даже жена и мать (последнее не экс).
Укатали тебя крутые горки, – думал словарь. – Заездили клячу.
Теперь Псюша напоминала ему трогательного есенинского жеребенка, который, задрав хвост, бежит за паровозом.
С беззащитными, внезапно, глазами.
Милый, милый, смешной дуралей!
И все же, мем «Ксюша Собчак» имел все шансы остаться в родном языке.
5.
Наконец, по вызову эхологоса, являлся штатный Ловец, Митя Вертинский, нет, не потомок «того самого, который Пьеро».
Приносил новую добычу.
Вдвоем они с Митей, только для лулзов, составляли «Карманный словарик патриота»:
Ag.ru — степь Половецкая.
AIDS – червіе.
Facebook – Мордокнига…
...Н-да, а на Митю Вертинского надо не забыть завещание составить. По всем правилам, и у нотариуса заверить, - думал профессор.
Ближе его нет сейчас человека.
Душеприказчик. Преемник. Ученик.
Почему же именно он?
Тщеславен. Сноб, конечно. Отчасти трусоват. И подлинным талантом не отмечен.
ДОцент, как дОцент. С пОртфелем, а в нем докУменты.
Но…
Есть в нем.
Единственный из всех, перебывавших у меня на Котельнической, он знает: слово — не эхо мира.
Мир — эхо слова.
Вертинский способен поверить в это.
Уже верит.
Точней, для него нет такого вопроса: верить или не верить.
Не сможет он не верить.
Не в силах разувериться.
Родился с этим.
Тоже ведь избранничество (зря он комплексует, что не творец, не первоисточник).
Ловец слов.
Над пропастью во лжи.
Профессия.
- Зомби-апокалипсис? – вопрошал Платон Михайлович.
- Нежить обдержаше, навь побъдиша! – отвечал Митя.
6.
Реальность изменялась по воле слов.
Московские бомбилы мутировали в ямщиков,
бомжи – в калик перехожих,
гастарбайтеры – в басурманов-сарацин,
охранники – в рынд,
менты – в ярыг,
ментовки – в ярыжкины конторы.
Попозиция ждала 37-го года онлайн.
Гулага-лайт.
За вами уже выехали.
В чудной решетчатой карете.
От сумы да от тюрьмы не зарекайся.
Чай, в России живешь.
Был бы человек, а статья найдется.
Слово и дело!
7.
Вышел Указ о запрете публичного употребления нецензурной брани.
Это было очередным заблуждением властей, а может быть,и сознательным вызовом.
Сумасшедшая энергетика четырех слов.
Ими можно выразить все, что угодно.
Мощно.
Универсально.
Кратко.
Недвусмысленно.
Сакрально.
Мистически.
Магически.
Без тяжелой артиллерии мата мы не победили бы в войне, не покорили бы Сибирь и Арктику, в космос бы не полетели.
Не перечертили чертей, не пересвятили папу Римского, как нам в нашей исторической судьбе выпало.
Стратегический запас матерщины, впрочем, не стоит тратить попусту.
Он не для каждого дня.
Магию мата следует сберегать для особых коллизий истории.
- Мы матом не ругаемся, мы на нем говорим! - объяснялся электорат.
- Так придержите язык! Не транжирьте слов зря! Пригодятся на черный день! - готов был выкрикнуть в ответ Дуров.
Но не запрещать.
Как нельзя в России запрещать водку. Во избежание. По умолчанию. Ибо.
Ибо нефиг!
Горбачев, вот, порубил виноградники. И что (и чо?, и що? и што?)
Шта-а-а-а?
И большевики пытались, было, ввести сухой закон, да вовремя опомнились. Ввели свою новоблагословленную, 40-градусную.
Дуров опрокидывал рюмку-другую и рыдал в рукав, вместо закуски.
8.
В оперативный день (опердень) прибежал в профессорскую берлогу генеральный дизайнер по русмату Арсений (Милоуд) Зубов.
Слово-ложец, лексико-маньяк, гръховодникъ содомскиий.
С ног до головы весь испещренный тату, писанками азиацкими, как половецкий идол.
Принес на утверждение разные «охрибеть», «вытебеть», «худак», «худозвон», «распопица»…
Платон Михайлович вежливо отказал:
- Не могу-с. Ничего не могу-с. Заменители мата планируется издать отдельной академической брошюрой.
Не любил Дуров все эти «елки-моталки», «японский городовой», «еж твою плешь»… Что-то в них было омерзительное.
Арсений обиделся, как дитя:
- Побойтесь Бога, профессор! Без ёкселя-мокселя нам всем настанет полный ёптыптырь!
Да что вам, для ёкселя жалко пикселя?
Он вздумал Дурова укорить украми:
- Одна ваша коллега свидомая, ученица самого Потебни, уже потырила нашу ёкэлэмэнэ.
Пока вы, Платон Михайлыч, извините, выдрючиваетесь, другие все поховають.
Вы в большой словарь имени Вия Потебни загляните. Там вы этих самых чудесей узрите до полного изумления. Такая потебень!
Или нехай забирають?
- Не учи отца стебаться, – классически отвечал Дуров.
Арсений загибал по большому загибу 17 матерных колен Петра I.
И хлопал дверью в прихожей.
Русмато-бот, охальнiк окаянный.
В последнее время у Платона Михайловича стал ныть к концу дня позвоночник. Не выдерживал тяжести крепких выражений.
Распопица и вовсе задавила бы, дай ей потачку.
Румяная толстозадая баба.
Руки в боки, бедрами поводит, ухмыляется.
Норовит в своих потных объятиях задушить.
СлюнРаспопица и вовсе задавила бы, дай ей потачку.
Румяная, толстозадая баба.
Руки в боки, бедрами поводит, ухмыляется.
Норовит в своих потных объятиях задушить.
Слюнявым ртом зацеловать.
Приставала.
Клеилась во дворах, на городских перекрестках.
В трамвае садилась рядом, терлась жирным боком.
В подворотне ловила, ухая и хохоча.
Как прикажете бесстыжей бабе дать отворот-поворот?
Приходилось спасаться бегством.
Но она не сдавалась.
9.
Позвонил бывший дипломник, аспирант Сема Мирский.
Объявил, что он готов расстаться со своей коллекцией, за достойное вознаграждение.
Мол, один близкий мне человек испытывает серьезные материальные затруднения, а иначе бы ни за что, никогда…
- О какой коллекции вы толкуете, Сема?
- Как! Вы не слыхали! Это же вся Москва обсуждает! Это же что-то особенного!Топ-смарт-люкс. Я вам сегодня же принесу… По телефону не объяснишь.
Дуров бросил взгляд на свой эхологос, словоидентификатор последней модели. Аппарат молчал, отказывая Мирскому в креативности, но стрелка в окошке «синерджи» зашкаливала.
- Несите.
И Сема принес.
Разложил свой топ-смарт-люкс на столике.
Платон Михайлыч, рассмотревший коллекцию в старомодный монокль (что нам эхологос! свой глазок точнее), долго молчал, собирался с мыслями.
- Далеко пойдете, Сема, – наконец, выговорил он. – Вы туда пойдете, куда Макаревича с телятами не гоняли.
- Я всего лишь собираю фольклор. В помощь филологам будущего. Чтобы лет эдак через 50 какому-нибудь студиозусу было что скачать для своего курсовика. По темушке «Неформальная лексика эпохи ядерной информационной войны»…
Сёмушка с темушкой.
Тема у него в темени.
10.
В стеклянном ящике, пришпиленные булавками к картону, сидели:
Прокурор Пшонка (какая пшенка!)
Продан – Америке продан.
Яйценюх, на Америку нюх, он же Кролик, он же Сеня — деньги вперед.
Ti moshonka, Тимошенница, Дама с белом, Смерть с косой.
Кличко (кличка, не имя), он же Колючко и Глючко.
Ткни-в-бок, он же Тянивбок, Лягнивбок, Вырвиглаз, Выбейзуб, Тяни-толкай, но прежде всего, конечно, Тянибакс.
Янучар Янукович, он же Януковощ и Янушеску, он же Проффесор, он же Шапкокрад, он же Дважды Несудимый.
Поломойский (Каломойский).
Трупчинов, кровавый пастор.
Парашенко, Петя Параша.
Он же шоколадный Петруша,
Он же сладко-коричневый,
Пороша (телебачиньем своим народу глаза запорошил).
Перзидент Поросeнко,
Поросенок Петр (политкорректно: подсвинок),
Два Свинарчука на подхвате (ну, тут уже тавтология).
Потрох,
Потрошенко,
Попрошайко,
Порх, и в шайку.
Петя: держите порох сухим!
Тебе бы сухим всегда быть не мешало бы.
- И почему же у них такие неприятные фамилии? – пробормотал Словарь.
- Это мстит им родной русский язык! Преданный ими! – с готовностью отвечал Сема Мирский.
И в отдельных пробирках:
Ангела Меркиль. Ангел померкший.
Барак Бабуинович. Батрак Абрама.
Вики Нуланд с кокаиновыми кексами, она же Англичанка Гадит, она же обнулившаяся.
И незабвенная наша Джейн Псаки (один псаки, как мера глупости всех вещей)…
Платон Михайлович вздохнул эллегически — в молодости он сам,бывало, охотился за словечками на улицах Москвы — в парках, скверах, кафе, маршрутках вагонах метро, кинотеатрах… Преследовал их с сачком в руках, накрывал марлевым колпачком, расправлял и сушил, протыкал булавкой для коллекции — подобно энтомологу.
Поймать словечко, это, доложу вам, удовольствие редкостное.
На самом деле, нечто неизъяснимое.
Несказанное.
Слово — это то, что понять нам нашим человеческим умом невозможно.
Ухватить его за хвост, обжигая руки жаро-птицевым пером.
Потом оно войдет в словари.
Будет определено, классифицировано, прокомментировано сотнями профессоров и доцентов.
Займет свою строчку, свой раздел, свой абзац в словарях.
А пока оно только твое, спеши наиграться с ним вволю.
Чародейство!
Волхованье!
11.
Сема Мирский, ловец слов нового поколения, не использовал столь милые Дурову, но уже почти ставшие бабушкиным антиквариатом сетчатые сачки.
Сам Сема (сам-сем) был не сачок,что-что, а уж это нет.
Трудяга!
Мирский приманивал Персоны на радио-микрофон.
Весьма похожий на фаллоиммитатор.
Мирский смазывал его словесной патокой, ради пущего эффекта.
Пока уловленная Персона в струе эфира активно и с удовольствием целовала эхо-фаллос.
Мирский время от времени взбадривал Персону, впивался крючками вопросов на тонкой леске.
Вот, сейчас, еще немного – и вылупится на свет фортепля.
Почему же именно фортепля»?
Форте, пля!
Это происходило, хоть и не так часто, как хотелось бы.
Над головой Персоны сгущалось эфирное пространство.
Появлялось некое существо – звуковой выморок, словесный призрак, имеющий с Персоной несомненное сходство.
Вылупившаяся Фортепля металась в тесной студии, задевая о стены черными (блэк-пиар) перепончатыми крыльями, рвалась на свободу.
Полный альбац, лютый голодец.
Сема накрывал добычу сетью.
Случалось, и собой накрывал, при артобстреле.
Классически морил в морилке, сушил в расправилке.
А потом с помощью некоего вещества, внесенного в список особо опасных антиконституционных психаделиков (недешево за него просили на Черкизовском рынке!) оживлял труп.
Извлекал мумию из саркофага.
Запускал зомби.
Открывал ему вольный эфир.
На память оставались куколки в стеклянных пробирках.
Только потом спешил с добычей в штаб к главному словарю.
Убеждал купить экземпляры:
- Ты только посмотри, какая прелесть! Это же экзот! Подобного во всем мире не сыщешь!
Дуров бросал снобистский взгляд на содержимое пробирки.
Цитировал наизусть: Калерия Ногодерская, она же Старохатская, Невтудверская, Жаба д`Орк, Московская девственница, любимая племянница Ктулху…
Что-то здесь не то…
Какой-то подвох…
Пристально вглядывался в экспонат, сквозь свои диоптрии.
- Переморил ты ее в морилке, – выговаривал он, наконец.
Был грех, был такой грех… – со вздохом, соглашался Сема, отмечая про себя, что старый профессор в своем деле д`Артаньян, и все мы, в сравнении с ним, пидарасы.
- Может, этого возьмешь? Живенький! Кусается!
Платон Михайлович прищуривался на живенького.
Андрей — гибкость позвоночника. Кукаревич, Макакаревич, Макароныч, Смакаревич, Чмокаревич… начальник Всея Русскаго Року…
Но и начальника року Вертинский приобрести отказался.
Пусть вылежится.
Через десяток лет видно будет, чего он стоит.
12.
Профессор подошел к окну на 20-м этаже своей высотки.
Погоде, похоже, настал полный альбац.
Казалось бы, все в Москве, что до сих пор не выгорело зыгарем, должно бы успокоиться и впасть в меламед.
Но в атмосфере, в самом воздухе, томительная возникла тревога, предчувствие грядущего чубайса.
Словно прошелся под окнами кто-то с резником.
Кац-кац-кац — побежал на раздвоенных копытах голодный хомяк, кошку приблудную схомячил.
Нанесло откуда-то ганопольским и урином.
Познер застыл в величавой позе.
Ургант зашелся в руганте.
Алибасов карабасил.
Петрушка петросянил.
Горбачерт вспомнился, не к ночи будь помянут.
И вот, шендерахнуло где-то за горизонтом.
Как из макаревича ахеджакнуло.
Улюлюканьем, улюкаевшиной разнеслось вокруг.
Помело по песку веником, покатило фаликом.
Дурову впервые за много месяцев стало смешно.
Дуров улыбнулся.
И тут же опять слезы брызнули.
- ПлачУ, – сказал он. – И плАчу.
13.
Вестимо, новая эпоха благополучно проистекала себе под лозунгом: yahoo!
Я – хууу!
Ху из я? Я из ху!
Йаху-у-у!
Скромно.
Самокритично.
Здоровый соллипсизм, коллеги.
Солипсист солипсисту глаз не выклюет.
И перманентное полыхание словесных баталий, ежедневные теракты риторики, делающие взрывоопасным каждый утюг, немало успокаивали аудиторию.
Пар уходил в гудок.
Но вот вдруг стало подозрительно тихо окрест.
Ничто в полюшке не колышется. Листик не шелохнется. Травка малая не прозябнет.
Вся природа замерла в ожидании.
Присмирели блогеры в своих бложиках.
Устаканились в формате полит-шоу.
Тролли сменили роли.
Ти-ха!
Закололо сердце, стеснилась грудь.
Может, пронесет еще мимо?
Пройдет стороной, как гроза, как черный вихрь?
…А сколько ж было предзнаменований.
Предупреждал вас язык.
То, что символами своими сделало соседнее государство трех предателей.
Лексически осужденных навек.
Мазепа, Петлюра, Бандера – срослось хлесткое слово с их именами.
И не отменишь этого ничем — так речь определилась.
Титул таков у каждого из них, звание, должность — предатели.
А само название Щеневмерла, из гимна — это же о той, что все время умирает.
Ни умереть ни может, ни ожить окончательно.
Панночка в гробу.
Спит наяву.
Зомби.
Всего лишь символ? А что важней символа?
Нет, не миновало.
Где-то за горизонтом запели медные трубы.
Застучали гулкие копыта.
Вот, грянуло.
Синими молниями запульсировало по небу.
- Препарат укранаи-и-ил!
- Майдан тебе!
- Они там все майданулись!
- Это ж майдауны!
- Майдан головного мозга!
- Промайданили Крым!
- Щеневмерлу промайданите!
- Евро-майдано-ремо-о-онт!
- Дуркоина!
- Бандеростан!
Последнее слово и оказалось ключевым в кроссворде.
Откровением, объясняющим душе нечто непроясненное ранее.
Паролем.
Вот с чем играются бывшебратья.
С тем, с чем играть нельзя.
Война, значит война, священная и народная.
Фашизм не пройдет.
Наше дело правое.
Враг будет разбит.
Началась всеобщая языковая мобилизация.
Все подлежащие подлежат призыву.
Сказуемые в установленный срок обязаны сказаться на призывных пунктах.
Обстоятельства времени, места и образа действия не принимаются во внимание.
Вступай в союзы с соединительными союзами.
Ходи к причастию.
Деепричастия признаны дееспособными.
Междометия и прочие боеприпасы вроде лайков, расходились на ура, со скоростью пулеметной ленты.
«Ноны», «Грады», «Буки», «Мистрали».
Паритивы, унитермы, омофоны, клитики.
И где-то на атомном ракетоносце «Пламенный Глаголъ» наводчик уже видел в оптическом прицеле Главную Цель.
Термоядерная логос-война.
Боевые лексемы, самоходные, летучие, горючие, радиоактивные,с ядерными боеголовками, межконтинентальные — ее абсолютное оружие.
Платон Михайлович не был главнокомандующим этой войны,ее маршалом Жуковым.
Не был даже лейтенантом.
Ни рядовым на линии фронта.
Но - летописцем.
Военкором.
Независимым комментатором.
Приглашенным экспертом.
Былинником речистым.
Комиссаром Фурмановым.
Писателем Бабелем с тетрадкой и стилом в вещмешке, с интеллигентскими очечками на носу.
А без таких в словесных баталиях не обойтись.
- Вам Бабель нравится, товарищ Буденный? - Смотря какая бабель!
14.
Дуров встал у окна на последнем этаже своей башни, откуда видна была вся старая Москва.
Над городом, над Москвой-рекой нависла Пря.
Облилась туманом Зга.
Див вышел из древнего химскинского, химерического леса и застонал, заглушая рев Третьего Кольца.
Вот, грохнуло за горизонтом, будто свод небесный обрушится.
Запахло горькой полынью и донником, люто, бешено.
Пыль встала черной стеной.
Бежит по земле Хромая Коза.
Морда – телеящиком. Хвост – пистолетом Макарова.
Коза Ностра.
Глаза косые – один на нас, а другой на пиндосский Адидас.
Стонут вековые дубы, бьют по земле копыта, искры-молнии летят из-под копыт.
Страшная Коза-Дiрiза малорусских быличек.
Вышел в чисто поле Степан Бандера,плешивый красавчик, то ли человек, то ли зверь — клички: Серый, Лис, Крук (ворон).
Вышел Петлюра, чернобривый бис,тпетлей удавленника на шее.
Пухловатый Мазепа в гетманском жупане, с царским орденом на лацкане, с костью в горле — анафемой.
Три тушки. Титушки. Медный Змiй трехглавый.
Вышел из тумана бритый, репо-головый, с особенной, жестокой складкой губ Шухевич.
Чахклик немверущий,вужик вугнепальний.
Вынул ножик из кармана.
А кто за нас?
Неужто некому?
Глянь, навстречу им на Сивке-Бурке – мчится младой богатырь, удалой боец с позывным Моторола.
Че Гевара из Чевенгура.
И принял вызов убиенный, сбрызнутый живою водой герой ДНР Захарченко.
Встали рядом Павел Шеремет и Олег Бузина (в огороде-то бузина, а вот в Киеве дядька).
А с ними вольный казак-поэт Николай Туроверов.
Андрей Платонов, Пимен ада и рая!
Коммунистические святые - Олег Кошевой, Ульяна Громова, Любка Шевцова!
Политрук Александр Фадеев, воспевший их!
Луганский казак, император слова, Владимир Даль!
Тарас Бульба!
Они за нас!
Речь Боевая и Кипучая встала против Бандеростана.
Речь ручьилась.
Нежить обдержаше, навь побъдиша!
И схватились две силы в великой битве.