Часть II Дискуссия
Монах Амвросий собирался трапезничать. Его вечерняя трапеза была также проста, как и утренняя – ломоть черного хлеба, вода и молитва.
–Не постновато ли будет? – раздался насмешливый голос.
На ложе, застеленном сухой травой, сидел старый знакомый. В этот раз он был одет проще, словно вышел подышать чистым воздухом перед сном, да и зашел в гости к хорошему знакомому.
–И тебе здравствовать, - ничуть не растерялся монах - на своем веку он повидал всякого, бывало и поужаснее, да справлялся.
–Может, поужинаем в ресторане, я вмиг перенесу? – полюбопытствовал гость.
–Не хлебом единым… - перекрестился монах.
–Неужели ты думаешь, - рассмеялся гость, - что своим постом ты стал ближе к небу? Не думаешь ли, что, возведя скудость в еде и одежде в ранг добродетели, ты вписал себя в число счастливчиков, которые попадут в рай?
–Не думаю, - отломив кусочек хлеба от горбушки, ответил монах. – Я вообще ничего не думаю, когда вкушаю, только молюсь про себя.
Гость перекинул ногу за ногу.
–Давай хотя бы накрою стол. Сколько можно давиться сухомяткой? Кто узнает, что ты нарушил свой обет?
–Никто, - согласно кивнул монах. - Только никакого обета нет - я по своей воле отказался от всяких излишеств. Излишества, они как тяжкий груз в трудном и далеком пути, отягощают, к земле гнут, подталкивают отдохнуть в тени дерева, подремать. А мне идти надо. Молитва, она как дорога – нескончаема, если по ней не идти, то стоило ли ступать?
–Философ ты, - покачал ногой гость. – Только от твоей философии толку никакого, одно сотрясение воздуха и брожение мыслей. Философствовать нужно на сытый желудок, а с голодухи в голову только молитвы и полезут.
–Не скажи, - не согласился монах. – Напротив, уму, неотягощенному желудком, куда удобнее постигать непостижимое, размышлять о вечном, созидать молитвенные храмы и бороться с искушениями. Если наесться, ты сразу роднее станешь, ближе. Мамона и ты – это одно и тоже, а я тебя в свою родню записывать поберегусь.
–Эх, монах… - вздохнул бес. – Живешь ты по шаблонам своей религии, мыслишь по шаблонам, а жизнь куда разнообразней и больше твоей пещерки. Проснись! Мир вокруг кипит событиями! Рождаются и умирают не только люди, но и цивилизации. История изменяется, её изменяют и переписывают. Жизнь – это драгоценный камень с миллионами граней, а не булыжник у дороги, поэтому ею надо дорожить, пользоваться, а не топтать ногами.
Монах дожевал хлеб, перекрестился и со всем вниманием поворотился к гостю.
–Твоя драгоценность любого в бездну утащит, словно жернов в омут, а мой булыжник легче перышка будет: подует ветер и понесет его вверх, к солнцу да облакам, главное успеть ухватиться за него.
–Это для тебя он пушинка, - не согласился бес, - а люди от таких, как ты, шарахаются. Ты же меня не боишься, верно? И знаешь обо мне многое, а не гонишь, выслушиваешь меня, мои карты своими тузами кроешь. Но ты одинок в этом понимании. Другие же - трусливые существа. Люди словно улитки, каждый тащит на себе свой «домик»: чуть что, сразу же прячет голову в раковинку. Атеист в раковинку с надписью: «Пока я существую, мир вокруг существует тоже». Человек религиозный обклеивает раковинку розовыми лоскутками своей слабой веры. Он боится воспринимать мир таким, какой он есть и прячется в хрупкую скорлупку, страшась высунуть наружу даже нос. Для него существует только добро в виде незримого Бога, и не существует зла, а эта раковинка – его мир. Когда такой человек слышит о Боге – счастлив. Когда о нас – закупоривается в своей раковине, даже не дышит, словно нет для него сил зла. А с нами надо бороться – верой, молитвой, как ты борешься! Глупцы! Стоит мне наступить на любую из таких раковин, как она хрустнет и раскрошится на тысячи кусочков, погребя под собой любого. Жалкие и слабые существа!
–Если так, - сказал монах, - зачем ты досаждаешь роду человеческому, зачем крадешь его веру, подменяя ее безверием, зачем стремишься к власти над теми, кто жалок и смешон на твой взгляд?
Бес на минутку задумался.
–Чтобы они не стали сильнее. Если мы ослабим свою хватку, вы усилите свои объятия. Безверие и трусость – это правая и левая руки человечества, за которые мы его крепко держим.
–Может, откушаешь? – протянул ему монах ломоть хлеба.
–Ты что! – отшатнулся бес. – Во-первых, пост не в наших правилах. Во-вторых, хлеб твой намоленный, как такой есть?
–Так в молитве сила!
–Только не наша, - отмахнулся бес. – Люди не верят в силу молитвы, слабо верят в Бога, развращены и отказываются верить в тех, кто живет рядом с ними. То есть, в нас. А мы вокруг кишмя кишим!
–Только не у меня, - улыбнулся в бороду монах.
–Ты пост держишь, молитвы читаешь, перед едой пищу крестишь, перед сном – ложе, где тут нашему брату прижиться, у тебя все чисто. А вот у остальных!
–Слушай, монах, - оживился бес, - а давай создадим свою религию! Ты же начитанный, умный, я тебе годков тридцать к жизни прибавлю, а за это время мы и свою церковь в народ введем, и священнослужителей назначим, чудеса совершать будем. И починешь ты в преклонные годы в ранге патриарха. Давай, а!
–Есть уже такая, - отмахнулся от нечистой идеи монах. - И «правители» в ней ваши, и «служители» - бесы.
–А как еще можно было ослабить христианство, – развел руками бес, - если не разделить его на два лагеря? Разделили и властвуем!
–Власть ваша, - вставил в светец новую лучину монах – он давно пользовался таким «освещением» и привык к нему, - в погибель вашу. Мне чины и подворья ни к чему, моя сила в правде.
–А правда в куске черствого хлеба? – ухмыльнулся бес.
Он подошел к столу, провел над ним рукой и тот тотчас наполнился такой изысканной едой, о которой монах уж и забыл давно.
–Правда в вине, выпей! – и протянул монаху бокал искристого красного вина.
–Только в виде причастия, как кровь Христову, - ответил тот и перекрестил стол.
Вмиг яства обратились в прах.
–Ты зачем так? – обиделся бес. – Я же для тебя старался.
–Эх, нехристь, - сочувственно посмотрел на него монах. – И чему вас там только учат? Сила в простоте, а не в сложности. Ты можешь от пуза есть, а я в вечном посте. Ты зло творишь, а я за людей молюсь. Ты можешь пещерку мою обрушить, а в вере, и тебе не умалить ее ничуть. Так что, чем проще, тем лучше, поверь.
–Неа, - не согласился бес. – Сила в слове, об этом даже в Библии сказано!
–Читал, стало быть? – внимательно взглянул на собеседника монах.
–Было дело, - закивал бес, - не как вы, люди, а как исторический документ. Вот и о слове там сказано «Вначале было слово». Силу слова род человеческий недооценивает, тратит слова почем зря, засоряет их всяким мусором, извращает. Было «безсознательное», а стало «БЕСсознательное», было «безкомпромисный», а стало «БЕСкомпромисный». Ослабевают слова, ослабевает вера, а где слабая вера, там и танцы в храмах, и общественные туалеты у стен церквей, и служители-содомиты, и замена Сына Божьего БЕСкомпромисным наместником Божьим, которому поклоняются, как золотому тельцу, и которого возят за бронированными стеклами. Все один к одному. А ты забился в щель, как букашка, и надеешься мир спасти. Иди на баррикады веры! Жги словом! Веди за собой массы!
–Ох, и хитер ты, нехристь, - погладил седую бороду монах. – Вроде, говоришь складно, да это как бутерброд с маслом и горчицей: сверху масло, снизу горчица, а как ни кусни, все одно обожжет. То, что вы язык засоряете и искажаете, верно, не спорю. Так поле с хлебным колосом зарастает сорняком – было поле, а стало горе. И про веру ослабевшую в людях, тоже верно сказано. Слабеет она – люди больше о вещах мечтают, а не о стяжании царствия небесного. Но это ваши, нехристей, дела. Вам хоть как, но только бы увести человека с пути спасения. А насчет баррикад не смеши! К Богу через баррикады не идут, а к твоему хозяину – однозначно поспешают. И словом жечь – это в обман вводить, запугивать, страхом к земле гнуть. Слово, ты же сам сказал - это сила. Если это «Марсельеза» - то тут сила ваша, бесовская. Если молитвенное слово – сила божия. Да и монах, не Робеспьер. Монаху не кровь нужна и опьянение волей, а уединение, труд и молитва. Спасется он, спасутся вокруг него тысячи других через монашью молитву. Революция пожирает своих детей, а Бог любит. Вот в чем разница.
-Упрям ты, - засопел недовольно бес, - а я упрямее. Жди, завтра заявлюсь…
И сгинул.