Жизнь моя текла так же, как этот ручей. Только святости в ней не было. Было просто желание жить в мире со всеми, но люди не хотели этого. Не принимали полицая к себе. Фронтовики, которые ко мне относились без не-приятия постепенно уходили. В семьдесят пятом умерли и братья Ботинки-ны. Сначала старший – Яков Смородин, потом на третий день после Яшиного сорокового дня и Пётр Иванов. Сердце не выдержало смерти друга и водки. Успели они за всю свою «братскую» жизнь износить только две пары ботинок на двоих.
У Якова я под защитой Петра был на поминках. Когда кто-то попытался сказать в мою сторону, Иванов ответил такое, что даже у председателя сель-совета в глазах помутнело, а обидчик мой, покраснев, убежал с поминок. Больше никто не рискнул.
Похороны самого Иванова я уже смотрел через забор, провожая его издалека. Теперь защитить меня было некому. Пётр был последним из тех жителей посёлка, кто горел в танках, падал в самолётах, ходил в атаки. Все они умерли от ран, контузий, увечий. Умерли от войны. Остались только те, кто или не воевал совсем, сторожа склады и охраняя мосты, или повоевал такую малость, что даже романтика войны не успела выветриться из их голов. Зато им повезло остаться живыми. А я теперь остался перед ними без последней защиты. Постоять за себя я, конечно, мог и отстаивал свои интересы, но именно в этом, считал себя не вправе.
Лесопункт работал круглый год. Для вывозки леса в делянки были проложены рельсы узкоколейки, по которым лес вывозился, несмотря на распутицу. Работы хватало. Технику – трактора и лесовозы – гнали десятками. И использовали её на убой. Брали за три года всё так, что потом и ремонтировать было нечего. Но ремонтировали и передавали или в школы, или в колхозы, приладив борта вместо коников. Много хлопот было с мотовозами – локомотивами узкоколейки. Их железяки были много тяжелее автомобильных да ещё в станок не зажимались. Почти каждый раз приходилось изобретать какое-нибудь приспособление, чтобы именно эту деталь можно было обточить до размера.
Время летело. Да и с возрастом скорость его всё убыстряется и убыстряется. Когда я был мальчишкой, я хотел быстрее вырасти, стать взрослым, чтобы выучиться на инженера, как отец. Но время тянулось душистой смолой детства. Время не спешило. Берегло мою душу в чистоте, чтобы потом война могла пройти по ней своим грязным сапогом. Потом, в войну или в лагере, тоже хотелось, чтобы время шло быстро. Хотелось уснуть, а, проснувшись утром, узнать, что стал на десять лет старше, но и срок кончился. Пропустить, выкинуть самую поганую часть жизни, а потом снова проснуться… кто бы не хотел этого? Но это было. Часы тащились минутами по баракам и лагерной больничке. А потом? Потом я подгонял время, чтобы пришли скорее ответы на запросы о Капке и Кольке. Ждал с нетерпением, погоняя дни и недели… Теперь уже мне ждать нечего, кроме смерти. И, слава Богу, оно побежало. Быстро, весело, радостно. Недели сменялись месяцами, шелестели листками отрывных календарей годы. Я думал, что теперь уж и не замечу, как придёт конец моей жизни…
В восьмидесятом стали сдавать глаза. Что поделать – за шестьдесят перевалило. Даже очки не давали нужной остроты. Пришлось уйти. На моё место прислали пару молодых ребятишек после ПТУ, выбросили на улицу вслед за мной мой станок, поставили два новых, современных. А я, прощаясь со своим железным конём, вдруг увидел на том боку, что всю жизнь был к стене, покрытую толстым слоем пыли и паутины свастику. Все эти годы я был здесь меченым. Меченым и останусь. Тот день до вечера я сидел на станине, но соскрёб ножиком нарисованный подлой рукой фашистский знак, не желающий отпустить меня даже через тридцать пять лет после войны.
- Это тебе Володька-механик, морда конопатая, в первый год нарисовал, - прокомментировал бывший водитель, а с недавних пор от пенсионного без-делья сторож Егор Кузьмин.
- И вы все эти годы знали?
- Конечно, он по всему гаражу трепался, что фашиста пометил.
- Так что ж вы не сказали-то?
- Сначала думали так и надо. Потом забыли. Какая разница-то – всё равно ж не видно!
- Не видно, да заметно…
- Это как? – вопрос требовал ответа, но я уже шёл к проходной, чтобы больше сюда никогда не вернуться.
За месяц молодёжь угробила оба станка. В разгар заготовки. Срочно, ночью талью вернули моего старика на место в токарку. Пригнали электриков, те подключили его, но молодёжь не смогла разобраться в его скоростях, потому что все надписи у рукояток коробки были стёрты временем и тысячами прикосновений моих пальцев. Послали за мной. Я не пошёл. Пришёл начальник лесопункта. Я отказался. Тогда приехали первый секретарь райкома и директор леспромхоза. Уговаривали. Я сказал им сразу и честно, что не пойду и объяснил причины. Но они всё равно уговаривали. А потом, обозвав полицайским выродком, уехали оскорблённые в высоких чувствах выполнения плана.
Жаль станок. Предал я его. Предал. Но не мог я снова к тем людям, которые во мне только полицая и видят.
Свободного времени стало много, очень много, и оттого оно остановилось совсем. На последние сбережения я сделал году в восемьдесят втором ремонт избушки. Мужики заменили самый гнилой безымянный венец, Лешка-печник переложил печку, разобрав лежанку с полированными Екимовной кирпичами. Поклеил обои, обив тёсаные стены фанерой, покрасил пол, заменил две совершенно сгнившие рамы да соорудил дровяничок, который теперь вот стоит, покосившись, и держится ещё только на дровах, уложенных в нём. Дрова, дрова... Один раз, давно уже, с ними такой смех вышел, что я не знал, плакать или смеяться. Пришли пионеры-тимуровцы и по весне мне все дрова, сваленные после колки на улице в большую кучу, словно муравьи переносили и аккуратно уложили в дровянике. Училка у них была молодая да ещё неместная. Практикантка. Ну и напутала чего. Говорят, потом такой скандал был в школе, что тимуровцев хотели снова послать дрова разбрасывать…
Вот так и жил. А время тянулось. Не брали меня никуда даже сторожем. Пока мог токарить, был нужен, на мне висела вся техника, а, значит, и план. Потому и глаза закрывали, а как отказался, так опять полицаем стал.
Пенсия была маленькая. Лагерный срок в стаж не шёл. Войну тоже, естест-венно, не засчитали. Единственные два года жизни, прожитые после войны с Капкой на хуторе, в стаж не вошли. Ну, а зарплатой в лесопункте меня не баловали. Голый тариф. Так что жил своим огородом. Картошка, лук, чеснок. Капустка. Тратился только на хлеб, сигареты и иной раз на водку. Водку я давно привык пить в одиночку, без друзей, которых не было. От нечего делать пытался найти Евграфова. Но сведений о таких, как он, таким, как я, не давали.
Лето моё в те далёкие уже годы было занято огородом, работой по дому, которую я уже не мог делать так сноровисто, как в пятьдесят лет. А вот поздняя осень и зима были мукой. Старенький телевизор кое-как скрашивал мои зимние дни, когда показывал. Однако ломался он частенько, а ждать телемастера Славку из района приходилось по месяцу, а то и больше. Вот в это время бывало туго. Я не мог много читать – берёг глаза. Как бобылевать слепым?
Весна же, даже первая ещё зимняя оттепель, особенно если удавалось сквозь полотно облаков проглянуть солнцу, была для меня праздником. Такие дни я стал проводить, как старый дед, на завалинке. Да почему «как»?.. Я уже тогда был старым. Не дряхлым ещё, а просто старым. Сумел сам за целое лето поменять забор на новый. Правда, вкапывать столбы пришлось нанимать. Сейчас забор уж совсем сгнил, и, несмотря на все мои старания и подпорки, два прясла упали. Двадцать лет прошло. Заборы тут столько не живут. Печь, столько же лет не чищенная, нещадно дымит, труба развалилась. Дым идёт наружу через дырку в крыше, а внутрь через неё же бежит вода. От дождевой есть ещё спасение – прокапает и всё, а вот тающий снег стучит в потолок по два месяца, а уж просочившись через него, об пол. Теперь уже мне не сделать ничего. Осталась только одна радость жизни – верная старая Найда.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/03/21/1247