На фотографии капитан Грэг. Снимал Петрович.
Глава 9. Вахты, инструкции и другое…
Вахты были построены по принципу ротации – чтобы не заскучать, долго делая одно и то же. Ночные вахты были освобождены от работы на камбузе – нечего греметь посудой. Да и сделано всё было на камбузе к ночи-то... Каждая из дневных вахт была поделена внутри самой себя на две группы: «сначала наверху» и «сначала внизу».
Каждый, кто был «сначала наверху», или на палубе, должен был пройти свой круг из четырех этапов: штурвал, потом – вперёдсмотрящие, потом – уборка палубы и напоследок – контроль показателей приборов в машинном отделении.
Те, которые были «сначала внизу», то есть на камбузе, мыли посуду и сам камбуз, ну, и наводили лёгкий порядок в кают-компании.
Когда проходило полвахты, люди менялись местами – палубные шли помогать коку что-нибудь чистить и резать для очередного завтрака, обеда или ужина, а камбузные – проходить свой круг наверху.
Как только я поняла, что Te Vega меня не боится, не дёргается и отвечает на любой мой импульс, я тоже перестала её бояться и дёргаться, и самым любимым делом стало стоять на руле. Уважать и не бояться на взаимной основе – дело приятное. Эл иногда хвалил меня, говорил, что я неплохо чувствую лодку, и я жалела, что никто этого не слышит…
Быть вперёдсмотрящей мне тоже нравилось, тем более, что по одному вперёд не смотрели, всегда в паре, а иногда и втроём, – то есть и не скучно было, и коллективную ответственность народ чувствовал. Радар не мог уловить плывущее в море небольшое бревно, а наши глаза – могли. Небольшое плывущее в море бревно могло бы наделать много неприятностей, воткнувшись в нашу лодку. Я уже не говорю про китов. Въехать в спящего на поверхности моря кита гораздо неприятнее, чем в бревно, особенно с точки зрения кита. Поэтому мы очень старались быть зоркими. Ночью включали два прожектора в помощь, хоть они и светили недалеко.
Я любила смотреть вперёд с Кевином. Мы с ним пели. К концу плавания он выучил русские слова моей любимой песни из фильма «Попутного ветра, Синяя Птица»: чайки за кормой верны кораблю, а ветрам облака… Мы потом исполняли её вдвоём, вызывая восхищение американцев лингвистическими способностями Кевина.
Уборка палубы в хорошую погоду тоже доставляла удовольствие, в плохую же погоду об уборке думать было не нужно – в силу её невозможности.
В машинном отделении всегда было жарко и шумно. Двигателем подрабатывали много. На входе в определённом месте лежал чек-лист, и каждые полчаса нужно было обойти все приборы и записать показания. Если бы вдруг обнаружились отклонения от нормы, то требовалось доложить механику, – но такого практически не случалось никогда. Поэтому машинного отделения я тоже перестала бояться уже через несколько дней, а возможность пообщаться с Колей Французовым и погреться в холодную погоду очень даже радовала.
С Колей виделись реже, чем с остальными: либо в машинном, либо за едой в кают-компании.
Когда мы вошли туда, где дуло и швыряло, где, стоя на штурвале, можно было промокнуть до нижнего белья, лично мы с Иркой оценили, что дружить с Колей не только приятно, но и жизненно необходимо.
Вова караулил меня у нашей каюты – сильно промокла? – и из-под полы пуховика по-шпионски незаметно наливал пятьдесят граммов в пластиковую кружку: «Это лекарство, дурында! Надо!» Каюты были сырые, постель не согревала… Сушить вещи было негде.
– Несите всё в машинное, – сказал однажды Коля, не выдержав. – По ночам будем сушить, когда я на ночной вахте.
– Так нельзя же, Коля… – ойкнули мы с Иркой. Мы точно знали, что сушить вещи в машинном отделении запрещено. Техника безопасности не разрешала.
– По ночам можно, хоть и нельзя. Несите. Авось не поймают нас.
Он здорово рисковал, когда мы развешивали и раскладывали свои штаны и куртки на трапике внутри машинного отделения. Там действительно было жарко, всё высыхало за пару часов. Мы не спали, пока сушилось, караулили. Боялись Колю подвести.
***
На камбузе, надо сказать, тоже не было скучно. Я, правда, немного опасалась кока Алберта Шагиняна – уж очень он был требователен и педантичен. На стенах были вывешены инструкции на любой чих, и Алберт проверял, как мы их выполняем.
«Губка без обрезанных углов – для мытья посуды. Губка с одним обрезанным углом – для протирки рабочей поверхности, непосредственно соприкасающейся с продуктами питания. Губка с двумя обрезанными углами – для поверхностей, не соприкасающихся с продуктами питания (шкафчики). С тремя – для поверхности плиты. Губка с четырьмя обрезанными углами – для пола». Как включать плиту. Как выключать плиту. Какие ножи для чего. Какие кастрюли для чего. Не забалуешь. Отношение к инструкциям у нас было всё-таки очень разное. С отцом Дмитрием было гораздо спокойнее.
Однажды в свежую погоду с резкой волной, когда мы с Вороном работали на камбузе, – а это была последняя вахта перед ночной, и у нас уже всё было вымыто и вычищено после ужина, – с плиты опрокинулась большая кастрюля с густым и сладким компотом из сухофруктов. Митя наварил, чтобы на завтрак в кашу изюм с курагой добавлять. Кастрюлю не закрепили, наша вина. Ворон в прыжке кастрюлю поймал, но половина содержимого выплеснулась.
На полу камбуза лежал толстый резиновый ковёр со сквозными дырками, и сухофрукты в эти дырки хорошо поместились. Ворон, помню, произнёс неприличное английское слово и стал искать инструкцию – что делать-то теперь?!
Приподняли ковёр – пол сладкий, липкий.
– Вот что, Ворон, – решила я, – поскольку инструкции нет, давай вытащим ковёр на палубу, и ты его вымоешь из брандспойта с кем-нибудь из наших. А я всё тут уберу. Только забортной воды мне принеси.
Пресную воду экономно расходовали. На палубе было дежурное пластиковое ведро, привязанное к леерам, им черпали из моря для разных надобностей. Нужно найти ещё одно ведро, чтобы, черпнув, перелить и мне принести.
– Где, думаешь, ведро с тряпкой можно найти? Что ты улыбаешься?
– Пол нужно мыть губкой с четырьмя обрезанными углами, – сказал Ворон. – Вон в том ящике они лежат, не перепутай.
– Это невозможно, ты не понимаешь? – удивилась я. – Ничего тут твоей губкой не вымоешь…
Ворон молча показал пальцем на вывешенную инструкцию и повторил: – Губкой с четырьмя обрезанными углами.
– Ладно, – сказала я. – Потащили ковёр наверх. Только я его чуть оботру, чтобы не капало... Да, конечно же, губкой твоей оботру! Вот ведь какой зануда противный! – Хорошо, что можно на русский язык перейти в любой момент. Ворон смотрел с подозрением.
«Так, с ковром он долго провозится. Главное – найти ведро. Должна же быть кладовка с инвентарём... Не так уж у нас много кладовок, найду... – думала я, рыская по лодке. – Ага, есть… А вот тряпок, похоже, нет».
– Вова, ты можешь забортной воды быстро принести на камбуз? Держи ведро. Мне нельзя на палубе светиться, за мной Ворон следит. Если спросит, скажи, что постирать тебе надо…
Тряпкой стало моё махровое полотенце, а что было делать?..
Минут через пятнадцать Ворон с Кевином втащили чистый ковёр. Ведро уже было возвращено в артелку, пол подсох, полотенце спрятала с глаз долой… Положили ковёр на место.
– Может, чаю теперь выпьем? – спросил Ворон, отдышавшись. – Давай посидим? У нас ещё десять минут до конца вахты.
Лодку качнуло, дёрнуло, и кастрюля с остатками компота завершила начатое, упав на пол верх дном.
– Ноу, – сказала я. – Нет. Не может быть. Не хочу больше.
– Спокойно. Теперь я сам всё сделаю, – помолчав несколько секунд, благородно сказал Ворон. – Иди, отдыхай. – Ворон хорошо ко мне относился.
– Губкой без углов, – напомнила я, строго показав пальцем на инструкцию.
– И ты вот так бросишь парня в беде? – смеялся Вова. – Не верю. Где сострадание?
Повторили упражнение. Пока Кевин возился с ковром на палубе, Вова принёс ведро воды, и я достала полотенце: «Убирай свою губку, Ворон, хватит сироп размазывать… и никаких дискуссий».
– Согласен, – сдался настрадавшийся Ворон. – Ты только никому не говори...
***
Раз в неделю всем экипажем устраивали генеральную уборку – пылесосили, гальюны мыли, всё медное чистили, палубу драили. Каюты свои приводили в божеский вид.
Генеральные уборки приравнивались к празднику: в конце капитан Грэг разрешал спиртное в виде пива, вина и коньяка – по чуть-чуть, правда, но все радовались. И вкусненькое вытаскивали из закромов – икру, крабов. Стимулировали нас по-настоящему.
Все работали, не филонили. Мыли-скребли даже то, что казалось чистым – так надо.
– Хочешь хохму? – я знала, что Вова любит хохмы больше всего на свете. – Доктор Эдик второй час лежит на своей койке и трёт сухой губочкой потолок над собой. Лёжа, ага… Я ему говорю: – Ты не устал, доктор? Третий раз мимо тебя прохожу, совести у тебя нет. «Не привлекай ко мне внимания, – говорит. – Брысь, женщина... Я пожилой. У меня найдена своя ниша для счастья... И я тщательный, меня уже четверо американцев похвалили. Сказали – гуд! Окэй, сказали! Сейчас перевернусь, буду с другой стороны мыть. А ты не завидуй. Иди скорей отсюда, зовут тебя. Не разоблачай. Я тебя потом поцелую. Швабру свою возьми, не забудь…»
– Сегодня у нас есть победитель, – сказал Грэг. – Самым аккуратным и трудолюбивым на лодке объявляется доктор Эдвард. За добросовестный труд доктор награждается шоколадом. Нам всем можно брать с него пример. Спасибо, Эдвард.
Эдик взял шоколад и прижал руку к сердцу – тронут, мол.
Вечером стукнул в дверь нашей каюты:
– Держи, мать, отдаю, – Эдик был ровно в два раза старше меня, но говорил с уважением. – Это я тебя подкупаю. Кушай шоколадку.
– Ладно, доктор Эдик, – засмеялась я. – Чёрт с тобой, давай шоколадку твою...
Продолжение http://www.proza.ru/2019/03/20/1055