За окнами казенного дома бушевала декабрьская вьюга. Ее злобное заунывное завывание проникало сквозь толстые каменные стены. А может, это выла и билась встревоженной птицей совесть Николая?
Невысокий щуплый парнишка лежал на нарах, скрючившись под грубым одеялом. Он не чувствовал ни холода, ни жестких досок под боками. Только боль, беспокойная, изводящая душу, накатывающая горячими волнами воспоминаний, терзала его, не давая сомкнуть глаз.
***
Дед Николая приехал в оренбургские степи в конце девятнадцатого века. Вместе с другими мужиками строил новое село. Пришло для матушки России нелегкое время – оставил семью, дом, крепкое хозяйство и отправился служить. На фронтах Первой мировой заслужил три георгиевских креста. Стать полным кавалером не успел: случилась революция, воевать с германцем прекратили. Степан вернулся домой, продолжил честно трудиться на благо своей семьи.
В селе его уважали. Отношение односельчан не изменилось даже тогда, когда настали такие времена, что про кресты, полученные на службе царю и Отечеству, стало небезопасно упоминать. А уж в своей семье Степан Васильевич тем паче был примером для всех детей и внуков.
Отцу Николая, Ивану Степановичу, воевать довелось дважды. Сначала призвали его на Финскую кампанию. Не успели домашние нарадоваться благополучному возвращению – фрицы полезли, и отца в августе сорок первого снова мобилизовали. Николаю, которому в ту пору шел пятнадцатый год, пришлось остаться за старшего мужика в семье.
Вместе с матерью он работал в колхозе. Рабочих рук не хватало, нужно было заменять ушедших на фронт мужиков, давать стране хлеб и мясо. Все это понимали, не роптали, хотя жили очень трудно. Самым большим испытанием оказалась не работа – в селе привыкли трудиться с мальства, а голод. Нет, не то, чтобы совсем было нечего есть: на трудодни давали и зерно, и картошку, да и свое хозяйство, хоть и небольшое, в каждом дворе держали, припасы на зиму делали. Но подросткам еды все время было мало.
Отец иногда писал, что жив-здоров, крутит баранку своей машины и шлет привет всем односельчанам. Мать передавала приветы бабам, работавшим с ней в одной бригаде. Те делились своими. Вместе горевали над похоронками, вместе радовались добрым вестям.
В бригаде с матерью работала тетка Ольгуша, еще до войны вышедшая замуж за парня из соседнего района. Проводив мужа на фронт, она с двухлетней дочкой вернулась в родное село. Оставляя Марусю под присмотром старой матери, молодая женщина от зари до зари тянула лямку в колхозе. Работала и за себя, и за призванного в трудармию и сгинувшего где-то отца, и за пропавшего без вести старшего брата Илью, и за младшего, семнадцатилетнего Ванечку, ушедшего на фронт добровольцем.
Когда в сорок третьем году вернулся к Ольгуше муж, бабы порадовались за нее, а некоторые завистливо вздохнули. Ох и хорош был Петр! Высокий, смуглый, кучерявый, с горячими темными глазами и крепкими руками, в которых горела всякая работа. Одна беда – в госпитале отняли ногу.
Очень скоро Петр освоился в селе, сдружился с подростками, которые в нем души не чаяли. Многие из них, за два военных года истосковавшись по отцам, тянулись к одноногому фронтовику и слушали его, как слушали бы родного батьку.
Николай, самый старший из их ватаги, за дядьку Петра готов был в огонь и в воду. Деревенские дети сызмальства приучены слушать старших. Батьки умнее, они всегда знают, как и что надо делать в любой ситуации. Петр тоже старший, хоть и не родной. Он вернулся с фронта, где сейчас еще бьют фашиста их отцы. Он отважно сражался и был ранен. Он – герой! Он взрослый и умный. Он сочувствует их матерям, которые надрываются на колхозных работах, а прокормить свои семьи не могут. Отцы оставили ребят за себя. Значит, ответственность за прокорм семьи ложится и на их плечи. Стыдно сидеть и ничего не делать, когда младшие хотят есть, а матери целый день то в поле, то на ферме. Надо добыть еду самим, тогда они смогут сказать, что оправдали отцовское доверие.
***
Прошел почти год. Вернулся уволенный по тяжелому ранению Иван Степанович, стал бригадиром полеводческой бригады.
Времена в колхозе были тяжелые. Мало того, что рабочих рук и техники не хватало, так еще завелись в селе злодеи, опустошающие погреба колхозников. Уже и в районную милицию писали, и сами с дозорами по ночам ходили – толку нет. Погребные воры, словно зная, когда и где их ждут, ни разу не попались в ловушку.
Но как веревочке ни виться, а конечик будет. Утянули злодеи у многодетной вдовы остатки капусты в старом ведерном чугуне. Этот-то чугунок, зарытый в навозную кучу почти по самую крышку, и обнаружили милиционеры при обыске в одном из сараев. Взяли в оборот хозяйку и сынков-погодков. Пацанята запирались недолго.
И понеслись по селу шепотки, ахи и вздохи. Они срастались в единый многоголосый гул, который выплеснулся на разбойников во время показательного суда, устроенного в колхозном клубе.
Народу в бывшей кулацкой избе было набито, как семечек в подсолнухе. Николай сидел на скамье рядом с дядькой Петром, боясь поднять глаза. Он кожей чувствовал волны ненависти, исходившие от зала. Если бы не часовой с винтовкой, разгневанные бабы разорвали бы их в клочья.
Только раз, когда судья зачитывал приговор, Николай осмелился окинуть взглядом зал – понял, что этих людей, так ненавидящих его сейчас, но таких родных и добрых к нему прежде, он теперь не увидит долго. Может быть, никогда.
Притихшие сельчане сидели единой темной массой. Некоторые одобрительно кивали, кто-то грозил кулаком. Впереди, чуть в стороне от всех, сидели родственники подсудимых. Коротким взглядом охватил Николай и сгорбившуюся мать, горестно обхватившую голову, и побледневшую тетку Ольгушу, и закаменевшего отца. В его ответном взгляде прочитал восемнадцатилетний преступник и боль, и горечь, и стыд, и возмущение.
Тогда он не выдержал, опустил глаза. Сейчас, лежа в темной камере в ожидании этапа, Николай снова и снова видел перед собой этот прожигающий душу взгляд.
Ни с кем из своей ватаги он больше не общался. Слышал, что дядьку Петра отправили отбывать наказание куда-то в башкирские лагеря. Куда делись остальные сбитые с толку мальчишки, не знал.
Измучившись, парень на короткое время забылся сном. Ему приснился дед Степан, в казачьей форме, со всеми своими крестами. Сидел он на коне, сверху вниз глядел на непутевого внука, опозорившего честь семьи, а потом махнул рукой с шашкой, словно приглашая за собой, и поскакал на закат, откуда клубился, расползаясь по земле, темный туман.
Загромыхали запоры на обитой железом двери. Николай очнулся и вскочил на ноги. «Конец! Стыдно-то как! Перед дедовой памятью, перед отцом, перед всеми. Если бы вернуть, если бы очиститься…»
Его привели к какому-то усталому офицеру, не милиционеру, военному. Тот был краток: стране нужны воины, а Николай совершил преступление, которое можно смыть кровью. У него два пути: в тюрьму или на фронт. В первом случае он, скорее всего, останется жив, но и преступником останется до конца дней. Во втором случае высока вероятность гибели, но тогда его имя очистится и таким останется в памяти людской.
Сердце застучало в висках. Николай зажмурился и снова увидел увлекающего его вперед деда-орденоносца.
***
Он попал на 2-й Украинский фронт в феврале 1945-го, а уже в апреле был представлен к ордену Славы третьей степени. Вскоре был ранен. После Победы вернулся домой, счастливый, уверенный в том, что позор его смыт кровью, горящий желанием трудиться в родном селе и множить славу семьи. Взял в жены добрую работящую девушку Нюру, народил с ней троих детей. Стал колхозным пастухом, по трое суток не слезал с коня, оберегая колхозные табуны от расплодившихся за годы войны волков.
С возвращением фронтовиков стаи серых разбойников поредели, ко второму послевоенному лету остатки их убрались подобру-поздорову в более тихие места. Лишь один матерый волчище то и дело давал о себе знать. Он изрядно потрепал колхозное стадо, ни разу не попавшись в расставленные ловушки.
У Николая к той поре появился сменщик, пасти табун он выходил через сутки. В свободное от работы время молодой пастух стал выслеживать зверя. Никому ничего не сказав, безоружный, пешком прочесал окрестности и нашел-таки скрытое в глубоком овраге логово. Затем, таясь в засаде, изучал распорядок его лютого хозяина, примечал запасные тропы. И лишь после этого пошел к Федору, пожилому фронтовику, обладателю двустволки и мотоцикла.
Хищника подкараулили в хитром месте, перекрыв проход к логову. Подняли шум, погнали зверя по долку, прочь от спасительного оврага. Спасаясь от погони, волк добежал до Большого пруда и нырнул в неглубокую ложбинку, на дне которой была огороженная плетнем копанка и колоды для водопоя.
Отставшие фронтовики глядели во все глаза – с какой стороны выскочит серый разбойник? Но мощная фигура так и не показалась на бугре, прошитом стежками протоптанных коровами тропинок. Федор заглушил мотор недалеко от родника. Оба седока соскочили с железного коня и стали напряженно оглядываться. Бросились к колодам, обежали их – пусто!
- Куды ж он делся? – изумился Федор.
Волка не было. Но ведь он не выскакивал на другую сторону, все взбирающиеся на пригорок тропки хорошо просматривались! Снова осмотрели колоды, обошли вокруг плетня, недоуменно пожимая плечами. Спрятаться вражине негде – до горизонта раскинулась степь, уже опаленная жарким солнцем, с низенькими кустиками ковыля и полыни.
Тревожно попискивая и помахивая длинным хвостиком, просеменила по тропинке серо-белая трясогузка. Над головой разжужжались назойливые гецики, по чуть подрагивающей глади копанки пробежал на длинных ногах паук-водомерка. Он задержался в тени плетня, возле маленького черного кусочка коры, а потом резво кинулся прочь. Увесистая лягушка плюхнулась с берега, по воде пошли круги-волны, покачивая на своих горбатых спинках водомерку, перышко трясогузки и утонувшего гецика. Только черный округлый кусочек коры не пошевелился.
- Федор! Ружье бери! Вот же он!
- Где?
- Да в копанке! Только ноздри высунул.
Так вот и избавили колхозное стадо от напасти. Федор был мужиком разговорчивым, потому вскоре вся деревня узнала о подвиге Николая. Сам бы он никогда не смог столь красочно описать их опасное приключение – не дал Бог такого таланта.
Николай не загордился, героем себя не почувствовал, жизнь его мало изменилась. Также пас он колхозную скотину, если изредка выпадало свободное время, обустраивал дом – семья-то прирастала. К тому, что разговоры про волка постепенно затихают, относился спокойно. И о случившемся голодной военной зимой, тоже не вспоминал – зачем? Все позади, теперь только честно трудись и радуйся жизни.
Да не все оказалось так просто.
Как-то по весне мужики выехали в степь ставить городьбу для отгонного табуна. С работой справились быстро. Сели перекусить, выпили по сто грамм. Слово за слово, разговор зашел о войне. Обычно они не любили о ней вспоминать, домашним своим мало что рассказывали, а тут одни мужики, большей частью хлебнувшие лиха на разных фронтах, да под водочку…
Николай был в той компании младшим. Он слушал других, вспоминая и свой страх, переживая заново последний бой, когда бросал он во вражескую траншею гранату, потом догонял убегавших фрицев. Он снова чувствовал запах пороха и чужого пота, ощущал на лице тепло брызнувшей на него крови убитого в рукопашной врага. Он снова видел ужас в глазах плененных им четырех немцев и ощущал боль в простреленной руке.
Но когда он попытался рассказать об этом мужикам, рано поседевший Иван, принесший с фронта не только медаль «За отвагу» и такой же, как у Николая, орден Славы, но и осколки в легком, схватил его за грудки:
- Замолчь! Фронтовик нашелся! Вор ты, а не фронтовик! Пока мы в окопах мерзли, ты с Петром от наших детей куски отрывал.
- Я кровью смыл… - попытался возразить Николай, но удар в лицо заставил его замолчать.
***
Прошло много лет. Рано ушел из жизни горячий Иван: врачи побоялись вынимать осколок, засевший в опасной близости от сердца. Другие фронтовики не затевали с Николаем споров, ценили его по труду. Но не все односельчане простили его. Не все забыли его юношеский проступок. Николай Иванович пользовался всеми причитающимися фронтовикам льготами, получал приглашения на собрания и митинги, принимал из рук пионеров цветы и открытки, но за этими знаками внимания нет-нет, да и звучали презрительные шепотки.
Он терпеливо нес свой крест. Жил в родном селе до глубокой старости. Уже будучи на пенсии, выполнял партийное поручение: присматривал за молодыми деревцами, высаженными возле сельского Дома культуры – окапывал, поливал, подвязывал. Потом перебрался к живущим в городе детям.
Через несколько лет, при подготовке к очередной годовщине Победы, в городе появились яркие плакаты. На большом листе ветеран с орденами и медалями обнимал доверчиво прильнувшего к нему улыбающегося внука. Губы фронтовика напряженно сжаты, глаза из-под кустистых бровей настороженно смотрят вперед.
Один такой плакат кто-то привез в село. Односельчане, теперь уже дети фронтовиков, большая часть которых к той поре обрела вечный покой, узнали в суровом ветеране Николая Ивановича. И снова вспыхнула забытая было ненависть, и снова стали вспоминать, как в голодные военные годы Колька вместе с другими орудовал по погребам, обирая вдов и сирот.
Петра мало кто поминал. Может потому, что вскоре после освобождения он оставил жену и дочку, уехал прочь и завел другую семью? Ольгуша замуж больше не выходила. Подняла Марусю, достойно дожила в селе до конца своих дней. Грязь к ней не пристала.
***
Николая Ивановича давно нет в живых. Его портрет школьники несут во время шествия Бессмертного полка. О нем, как о фронтовике, достойно трудившемся в послевоенные годы и своим трудом помогавшем колхозу подняться из военной нужды, рассказывает один из школьных стендов. Его двоюродный правнук, второклассник, 9 мая выступавший перед съехавшимися из разных городов и весей земляками, с гордостью говорил: «Это мой прадедушка. Он воевал за нашу Родину и защищал нас от фашистов. Я горжусь им и хочу быть на него похожим!»
Сидящая в зале дочь Ивана, бабушка пяти внуков, нахмурилась при этих словах, но промолчала. Не захотела разочаровывать ребенка или все же признала право некогда оступившегося на прощение? Кто знает?