Танцульки на Валу

Александр Нивин
Эпизод повести


Отец взял меня с собой в поездку – в город Резекне*, на своём автобусе*. Выехали из Опочки затемно. До Карсавы* я отсыпался. Чем дальше от границы, тем больше автобус наполнялся нерусской речью. «Лаб рит» да «лабас динас» - вот и всё, что я мог понять. Сдержанные латыши разговаривали между собой негромко, культурно. В Карсаве на автостанции контролёр придрался к одной женщине, заставил её заплатить штраф три рубля, хотя у неё был билет. Все пассажиры возмущались. Но контролёр – сильный молодой мужик – пёр нагло, как танк, и настоял-таки на своём. Наглость – второе счастье.
Латвия – местами всхолмлённая, местами ровная, как бильярдный стол, страна. Зелёные ухоженные поля до горизонта. У дорог шелестят листвой старые ивы. В облике сёл и хуторов чувствуется порядок, культура – не то, что в наших колхозах…
Резекне напоминает большой город, хотя он не больше Опочки. Дома, в основном, многоэтажные, на улицах полно легковых машин, люди одеты по моде, красиво. А у нас большая часть города застроена деревянными домами, только в самом центре – горстка каменных и кирпичных зданий. Но я бы не променял свою Опочку ни на какой другой город. Где ещё есть такой Вал?
На автостанции в Резекне тесно от автобусов. Отец поставил свой «ЛАЗ» в тени развесистой ивы под горой и лёг спать на заднем сиденье. Я отправился побродить по незнакомому городу.
Как всегда это делал в наших поездках. Раньше я побывал с отцом – также на его автобусе – в Риге, Таллине, Тарту, Валге и в Пярну… Ну и, конечно, в Печорах и Старом Изборске, побродил по заброшенной каменной крепости, где только ветер завывает о былом утраченном величии…
Я поболтался в центре. Латгальские девушки мило улыбались мне. С двумя я поговорил. Они сказали, что у них в городе нет такой старины, как в Изборске, Пскове…
- А у нас в Опочке вы бывали? – поинтересовался я.
- Так мы там учимся!
- В профтехе?
- Нет, в педухе. У вас такой Ва-ал…
Правда, ничего особенно выдающегося в этом городе не бросалось в глаза. Может быть, что-то и есть, но «за кадром»… Разве что девушки – очень лёгкие в общении… Я вернулся в автобус точно к намеченному часу. Тут и отправка.
Я сел на первое сиденье и стал смотреть в окно. Батя подъехал к перрону, раскрыл переднюю дверь. Народ азартно ломанул в автобус, давя и тесня друг друга. Похоже, в толпе полно было земляков, с сумками и мешками. Лезли они напропалую – «по трупам»…
Ещё раньше зорким глазом я приметил на вокзале одного типа – лет двадцати пяти, с окрашенными длинными патлами, в белой рубахе, брюках «клешах»*. Он подошёл к старику, мирно сидящему с другими на скамейке, вырвал у деда из рук бутылку портвейна и спокойно выпил, до дна. Старик возмущался, но этот подонок сказал ему что-то такое, отчего всё лицо старика залилось розовой краской. Дед ушёл подальше от греха со вскинутыми бровями.
Патлатый зашёл в автобус с девушкой. У него не было билета. После долгих переговоров отец всё же взял его, и он двинулся по проходу искать места. Этот тип согнал пацана, сидящего сзади меня и усадил свою девушку. Потом этот Лёнька, как называли его шёпотом земляки, окинул мутным взглядом салон и дёрнулся ко мне:
- Встань-ка!
- Зачем? – сказал я, бледнея и чувствуя это.
- Встань или покажи билет, - сказал он.
- Ты не контролёр, - сказал я. – А я еду с отцом.
- Ты моего отца не тронь! – разошёлся он. – Мой отец в тюрьме сгнил! Понял ты, козёл!
- Отвали, - сказал я, чувствуя, что он сейчас мне врежет по физиономии, а там… драка, может быть, нож или кастет…
Он бы конечно мне вмазал, ведь уже и кулак занёс… Но его деваха тем временем освободила ему место рядом с собой и утащила его за руку. Он долго ещё нёс в мой адрес угрозы, потом заснул, прислонившись головой к её плечу…
Этот парень и его краля сошли в сером обшарпанном Красногородске, где, похоже, много таких – блатных.

Вернулся домой – меня уже ждут ребята. Сходили в кино, и – на Вал… Шли вчетвером. Такое в последнее время бывает не часто. Не хотелось разлучаться. Мишка увидел свою зазнобу, но сделал вид, что не заметил её. Благополучно минули эту рыжеволосую сирену. Что-то в ней есть… колдовское. Заарканила Мишку.
Мишель уже радовался, что на сей раз отвязался. Но не тут-то было. Скоро на танцплощадку, где мы стояли, ещё ни разу не сплясав «шейк»*, пришла Людка Семёнова и очень просто сказала: «Миша, тебя ждут». И Миша, сгорбясь, пошёл за ограду танцплощадки. У него была походка арестанта. Мы проследили, как он протиснулся прочь с танцплощадки, куда под рёв гитар валом валила молодёжь, подошёл к лавочке, на которой сидели вечные кумушки Надька, Люська и Светка – и подсел к ним. Пленник да и только – словно женился…
На «белый танец» меня пригласила симпатичная блондинка, танцевала очень легко, немного – сама – прижимаясь. Сквозь шёлк платья я ощущал её восхитительные округлости. Ерофеева тоже пригласила одна. После танца Сашка похвалил мою партнёршу по танцу. Я ответил, что его дама тоже вполне… Но Сашке в ней лицо не понравилось. Он сказал, что хочет гулять с Танькой Виноградовой. Поэтому ни одна девушка ему сейчас не может понравиться. Утопист: Танька – отличница, у неё перспектива стать учителем или врачом, а Сашка – двоечник, сбежавший после девятого класса к Мишке на ремзавод. И – хочет окрутить Таньку!
Толяс, как обычно, стоял «на шухере» - его не пригласила ни одна. «У тебя такая девочка… высший класс!» - сказал друг с нескрываемой завистью о пригласившей меня блондинке.
На следующий танец я пригласил её. Танец был долгий, под прекрасную музыку Пола Маккартни – сами «битлы» так долго свои «вещи» не растягивали; наши музыканты, ни мало не фальшивя, превзошли заокеанских творцов хотя бы в длительности исполнения. Мне же вообще хотелось, чтобы этот танец – с такой милой девушкой – не закончился никогда… Ещё бы немного, и мы целовались бы с нею под эту чарующую музыку на виду у всех… За всё время мы не проронили ни слова. Танец всё же закончился.
Потом подошла Наташа. Она пригласила меня, я её. Ту «блондэ хаар»* я больше не видел.
Танцы кончились. Все схлынули в ночь. Мы последними уходили с опустевшей танцплощадки. Ерофеев со скуки пошёл с Галькой, я с Наташкой. Толяс, весь вечер простоявший «на шухере», отправился домой, спать.