Тень

Евгений Жарков
Сквозь шторы с утра до боли ярко светило солнце. Я уже полчаса как проснулся и лежал, откинув одеяло в сторону и свесив ногу с кровати. Лежал и рассматривал огромное серое пятно на крашенном в белый цвет потолке прямо надо мною. Пятно было похоже на тень. Конечно, это была никакая не тень, а сырость, пробравшаяся каким-то образом на кусок потолочной плитки. Видно, текла крыша. Я подумал, что скоро, потолок, должно быть, взбухнет, но мне вдруг стало так лень обо всем этом размышлять, что я выругался вслух и сразу переключился на обстановку вокруг.
Мне предстояло надеть штаны, тапки, футболку, пройти в кухню, почистить зубы, поприветствовать бабушку, между делом сбегать опорожниться за сарай, перекинуться парой слов с дедом, что-то постоянно высматривающим в огороде, разумеется, погладить собаку в будке, поесть и свалить.
Бабушка крепко обняла:
-Какой у меня большущий внучек!
И даже попыталась было приподнять.
-Ну баб, ну хватит. – хотя мне было и приятно. – Я в два раза тебя больше, смотри, надорвёшься.
Я улыбнулся, а бабушка расхохоталась.
-Чего смеетесь? – спросил вошедший на кухню дед.
-Ой, да иди ты к своим свиньям и курам, не дури головы! – весело сказала бабушка и вышла на улицу.
Дед вопросительно посмотрел на меня и пожал плечами:
-Ведь только спросил же…
Я ничего не ответил и тоже пожал плечами.
Солнце сияло просто жутко, заливая всю квартиру каким-то румяным, утренним светом, и, казалось, что масло на блинах тает не столько от жара самих только что испеченных блинов, сколько от яри раззадоренного поутру светила.
Я ел блины. И еще немного сала. И какой-то пирог. Пил молоко. Выпил две кружки. Мне было сытно и даже чересчур, что хорошо, поскольку домой сегодня я больше приходить не собирался.
В кладовке я взял две бутылки самогонки, разрезал на небольшие кусочки шматок сала, прихватил с собой полбулки хлеба и немного зеленого лука.
Сегодня мы с ребятами идём к Андрею. Он уходит в армию. Проводы. Нас не пригласил, но сказал, чтобы так приходили, он нам обязательно вынесет и водки и закуски столько, сколько понадобится. Странно, конечно, но и не сказать, что мы были в обиде.
-Да у него мамаша лютует по нашему поводу. – сказал мне как-то Алик. – Понять можно. Говорит ему все время, что со шпаной якшается и до добра мы его не доведем. Да я б и сам не пошёл, даже если и пригласил бы. В такой обстановке сидеть – ну его нахрен.
Алик живёт через два дома от меня. Он мой лучший друг, которого я знаю лет с пяти. Он отличный парень, но у него не всегда все в порядке с головой. Иногда он видит уже давно умершую бабку с нашего района, которую все считали ведьмой.
-Что, прямо вот натурально? – спросил я его однажды.
-Да как тебя.
-И что она? Говорит чего-нибудь?
-Нихрена не говорит. Стоит тупо – и всё.
-Может ей надо что от тебя, сам не пытался поговорить?
-Ты идиот? Я от страху чуть не уссываюсь, когда её вижу. Какое там говорить!
Взяв пакет со снедью и самогоном, я вышел за калитку, прошёл метров десять и прибыл на берег к большому кусту крыжовника.
Это была наша река, делившая всю улицу вдоль. На одном берегу стояли наши дома, на другом – дома наших соседей. Добраться до того берега можно было обычно сделав небольшой шаг. Правда, по весне и во время дождей река разливалась, и приходилось брать ее с разгона. Не всегда это удавалось осуществить без того, чтобы не быть вымазанным, как свинья в грязи. Особенно если проделывалось данное упражнение по-пьяни. А не пьяным тут никто и никогда с роду не был.
Алик уже ждал меня возле куста. Он лежал во всю длину на зеленой траве, подперев голову локтем.
-Здоров! – сказал он. – Что так долго?
-Здорово! – я, склонившись, пожал ему руку. – Да ел.
-Ел? Как ты после вчерашнего вообще жрать можешь? Принес?
Я вынул из пакета бутылку самогонки.
-Семидесятиградусная. Первач.
Алик довольно улыбнулся.
Я достал хлеб, сало и лук и разложил всё это на пакете.
-Слушай, - спросил. – А не унесет нас с тобой от литра на двоих? Первач как-никак. Да ещё и на свежие дрожжи. Я-то хоть поел, а ты вообще с нуля. Возьми вон сала с хлебом рубани. Хочешь, пойдем ко мне, пожрешь?
Алик остановил меня жестом руки.
-Всё путем, не кипишуй. Мы её потихоньку будем пить. Не пить, а выпивать, понял? Культурно. Как в лучших домах Парижа. Давай, начисляй. Первые три по полной, потом – по половинке.
Он достал из кармана всегда носимую с собой стограммовую рюмку, которой, казалось, можно убить – настолько толстыми были её стеклянные бока и дно.
Я разлил по первой, мы выпили, закусили.
 Взяли по длинному стебельку лука и неспешно их пожевывали.
-Посидим, - сказал Алик, - посмотрим. Пусть осядет.
Хотя сам продолжал лежать.
На противоположном берегу в кронах трёх высоченных берез копошилась какая-то птичья стая, по крикам похожая на вороньё. Деревья кипели ими. Птицы то слетали на землю, то улетали обратно в кроны.
-Наверное, дербанят кого-то. – сказал я.
-Мышку. – лениво протянул Алик. – Или крысу какую. А может и что покрупней. В прошлом году они стаей кошку беременную у Серёги заклевали. Ничего не осталось. Ни косточки.
-Разве они кости жрут?
-Да кто их знает, что они там жрут. Одно ясно – серьёзные птицы. Мы вот сейчас тут с тобой нажрёмся, повырубаемся и неизвестно, что будет? – Алик усмехнулся и посмотрел на меня.
Рядом с нами щипали травку гуси.
-Зато на гусей у них кишка тонка. – сказал я.
-На гусей – тонка. – согласился Алик. – А у кого не тонка? От гусей всякий выхватит. Даже псы стороной обходят. Давай по второй.
Мы повторили процесс.
Начиналась духота. Солнце входило в силу. Алик снял футболку и повязал себе на голову со словами:
-Ну-ка его нахер, от греха подальше.
Я подумал и сделал так же.
Потом налил по третьей.
После третьей мы решили сделать небольшой перерыв.
-Пусть осядет. – снова сказал Алик.
Я прилег так же, как и он, опершись на руку. Налетел порыв ветра, но был он не прохладным, а горячим, как в бане, когда подуешь на себя.
Почему-то мне вспомнилось, что скоро закончится лето, и я решил оглядеться и запомнить хотя бы какие-нибудь его кусочки, запихнуть их в память, чтобы потом, например, спустя много лет, выудить их оттуда, повертеть и порассматривать. И повспоминать, и может быть, даже, пустить слезу, если буду совсем уж старый или пьяный. Но как-то ничего не запоминалось. Все вокруг было обычным. Обычные машины, обычные гуси, обычные потемневшие немного деревья. Ничего не цепляло глаз.
-Смотри. – дёрнул меня Алик и показал рукой на речку.
По ней плыл труп маленького котенка. Он был совсем лысый, немного разбухший и постоянно переворачивался. Одного глаза у него не было, а вместо второго было всунуто что-то совсем непонятное – словно огромное раздутое бельмо. На нем не было ни волоска, будто его вылизала обезумевшая от жажды корова, и цвета он был с одной стороны серого, а с другой розового, поросячьего.
Котенок проплыл мимо нас и угодил в затор из сучьев. На него нахлестывала вода и игралась им как поплавком. Это привлекло внимание гусей, и один из стаи, погагатывая, подошёл к затору. Как-то по-змеиному осмотрел то, что там было, и сильно клюнул котенка  в лысую голову.
Котенок бультыхнулся, продавил затор и поплыл дальше. Гусь вернулся к своим.
Упавшая на свежие дрожжи самогонка уже прилично дала по голове. Мы начали вторую бутылку. Я разливал, как и просил Алик, по половинке.
-Знаешь, почему я не люблю солнце? – сказал я, энергично работая челюстями. У меня не получалось как следует прожевать большой, плохо разрезанный мною кусок сала. Слова вышли какими-то сильно помятыми, так что я и сам с трудом понял, что сказал.
-Ну?
-Да просто так! – ответил я и расхохотался, как хохочут толстые, лысые мужики в пивнухе после третьего бокала пива – бесстыдно и залихватски.
Алик оценил шутку и тоже от души посмеялся.
Потом резко смолк.
-Несерьезно как-то это всё. – сказал задумчиво.
-Что всё?
-Да вообще все. Вот это, - он провёл перед собой рукою дугу, - вот это вот всё. Несерьёзно.
Я оживился, потому что не мог понять, о чём он ведёт речь и так и спросил:
-Ты о чём вообще?
-Да одно и то же. Понимаешь?
-Нет.
-Блин. – он тяжело вздохнул. – Я даже не знаю, как тебе объяснить.
Он вырвал травинку и поковырялся ею в ухе.
-Одно и то же, понимаешь? – опять повторил он. – Одно и то же всегда, постоянно, каждый день. Мы бухаем, жрём, спим, куда-то ходим, бабы какие-то, то, сё… Но что с того? Можешь ты мне объяснить, что с того? Для чего это всё?
Я скривил лицо и ненадолго задумался.
-А чего тебе надо?
Алик, казалось, только и ждал этого вопроса. Он театрально вскинул руку и, чуть не срываясь в крик, сказал:
-Да если б я знал, бля!
Я, не понимая, что ему сказать, посоветовал:
-А ты подумай.
-Над чем?! Я хрен его знает, над чем думать и что думать и куда вообще, в какую сторону думать надо. Я шкурой чую, что всё не так. Не то всё! Говно какое-то. И я сам говно, ещё большее говно, чем всё вокруг. Куда мне тут думать? О чём думать? Зачем? Иногда мне кажется, что я уже вот-вот ухватил, вот-вот понял что-то, что вот сейчас, ещё пара секунд и я смогу всё это как-то назвать, определить, понимаешь? А нихрена не получается!! Понимаешь?
Он с вызовом посмотрел на меня.
-Нет, - честно сказал я, - я ничего не понимаю.
Мне показалось, что самым лучшим в этой ситуации будет выпить.
Алик взял в руки стопку. Он смотрел вниз на траву.
-Что это всё за херня?... – негромко сказал он, потом поднял голову и взглянул куда-то далеко, за нашу улицу. – А ведь я когда-то ходил в первый класс…
Мы выпили и сидели молча. Мне хотелось как-то поддержать своего друга, но я совершенно не мог понять, что он хочет мне сообщить, а также не догадывался, как, с какого конца нужно зайти.
-Знаешь, - начал я, - я вот тебе честно скажу, не при всех, а лично, вот между нами. Знаешь, что меня мучает и чего мне хочется?
Алик посмотрел заинтересованно-вопросительно.
-Мне любви хочется, Алька, вот так. – сказал я и почувствовал, как покраснел. Я даже отвернулся немного в сторону, потому что мне было стыдно говорить другу такие вещи, это не было принято. – И мучает меня, что этой любви нет.
Алика заинтересовали мои слова. Он даже поднялся, надел обратно футболку и сел на корточки. Достал сигарету, закурил и сказал:
-Погоди, ну как это нет? А родители твои, бабка с дедом разве тебя не любят?
-Любят. Но они меня любят, потому что не могут не любить, ведь я их сын и внук. Это естественно, мне с самого рождения такая любовь полагается.
-А тебе неестественного хочется? – ухмыльнулся Алик.
-Мне незаслуженного хочется.
-Это как?
-А это так, - сказал я, - чтобы меня любили просто, безо всего, именно из-за того, что это я. Не потому, что я сын или внук, и не потому, что у меня много денег или машина или я петь умею, как в опере, или я вообще нихрена не умею и ничего у меня нет, а я просто бандит отпетый какой-нибудь. Не поэтому. А потому, что вот я – есть. Потому, что я – это я, вот такой вот, человек, один из многих, но всё-таки – я. Мне хотелось бы, мне даже не то, что хотелось бы, меня разрывает на части оттого, что этого нет, я спать не могу, есть не могу, пить не могу, ничего не могу!! Так вот, мне хотелось бы найти девушку, которая меня полюбит просто, полюбит меня из-за меня и не из-за чего больше. Вот!!
Я как будто поднял тяжеленный мешок, было странное чувство усталости от сказанных слов.
Алик внимательно посмотрел на меня и спросил:
-Так всё дело в бабе?
Я тоже внимательно посмотрел на него, потом перевел взгляд на речку и на берёзы напротив.
-Да, в бабе.
Мне было ясно, что сегодня мы с ним друг друга не поймем и, видимо, Алику это было настолько же ясно, как и мне.
-Знаешь что? – сказал он. – Давай лучше накатим.
И мы накатили.
Где-то невдалеке послышалось знакомое пение. «Ау, ау, ау-у-у, я тебя всё равно найду-у-у» - пьяненько выводил голос.
-О, Ванёк. – сказал я. – Давай позовём, всё веселее будет.
Алик кивнул головой в знак согласия и шмыгнул за куст, а я надел обратно футболку.
Через несколько секунд он вернулся вместе с Иваном. Это был среднего размера мужичок, с будто пристегнутым к черепу пуговицами тёмно-карих глаз лицом и наспех надетой сверху неровной щетиной рыжей бороды и усов. Возраст его был трудноопределим, а взгляд был, как у пьяного подростка. Он ухмылялся, елозя по траве носком истертого кирзового сапога, и, запустив руки в карманы старых, порыжевших под цвет бороды штанов, смотрел на реку.
-Привет, Иван.  – поздоровался я.
-Здравия.
-Присаживайся, выпей с нами.
Иван сел,  вырвал какой-то тоненький стебелек и всадил его себе в зубную щель. Через некоторое время вынул, втянул щёки, поводил губами и выплюнул густую, с небольшой краснотой, слюну прямо в реку. Затем вставил стебелек обратно и спокойно посмотрел на подаваемую ему бутылку.
-С горла, Ваня. – сообщил я ему. – Тары нет.
-С горла надежней. К Богу ближе. –  усмехнулся он – Еще бы лучше если и вовсе без бутылки.

Я посмотрел на Алика. Тот кивнул головой, мол, всё правильно.
Я решил не давать Ваньке стопку. Даже не знаю почему. Наверное, просто хотел посмотреть на то, как Ванька будет вести себя.
Он перекрестился, отхлебнул внушительный глоток, занюхал засаленным рукавом пиджака, закусил стебельком, сморщился, приставил ладонь козырьком ко лбу, взглянул на солнце. Изо рта резвым скачком вырвалась отрыжка, нога дернулась.
Ванька был, можно сказать, местным юродивым. Немного не в себе. Говорил он очень странно, на какой-то лубочный, сказочный манер, используя обороты и словечки, характерные больше для крестьянина какого-нибудь восемнадцатого или девятнадцатого века, нежели для современного алкоголика, каковым он и являлся.
-Предел уж скоро, хлопчики. – сказал он, весело жуя хлеб с салом.
Я посмотрел на Алика. Тот пожал плечами.
-Какой предел, Ваня? – спросил я.
-Ну как какой? Предел он и есть предел, каждому свой отдельный и всем вместе – общий, он вот такой нам Богом положен.
-Разъяснить бы. Не очень как-то.

-Нечего разъяснять, тут смотреть и наблюдать надо. За собой, в зеркало, каждый день. Ты смотри не в глаза себе, а на макушку, на макушку гляди, сразу черта увидишь, сразу скосит тебя, скривит, вытекут глаза, пойдёт рожа тёмными пятнами, клыки вылезут, ямины вместо носа лягут и рот твой поганый скособочит, растечется он по всей роже. А рожа-то будто пылать будет, будто крутить и давить её будет. Будет усмехаться, ржать как двенадцать бесов и всё возле тебя поплывет, все начнёт крутиться, затягиваться в омут, поначалу красно-серый, а потом он чернеть начнёт, всё чернее будет и чернее. Зальёт всё чернота. Тень зальёт. Это она из тебя хлещет, это ты её несешь и на весь мир льешь, чертей потешая. Думаешь, он один, чёрт-то, в тебе? Нет, брат, их там десятки, сотни и каждый жрет эту твою черноту, брюхо ей набивает, а когда не можешь ты уже больше её в себе нести, когда через край она уже течет, у них там всех брюхи и лопают и ты лопаешь, разрываешься, и прёт эта смердь из тебя во все стороны, всё и всех заливая, и из других такая же мразь прёт. И стоят все вот так да помоями друг друга своими обдают, чертячьим мясом швыряют друг в друга, а черти только и рады, у них этого мяса навалом. Прилетит один такой к тебе с требухой наружу, весь в чьей-то мразоте чернющей обделанный, с ошмётками своими прилетит да рогами об пузо тебе и шмякнется, и прыснет смехом, ну заходится! Вот оно – твоё существование, чёрту на потеху. Они лопаются и ржут, лопаются и ржут, а ты чернотой своей исходишься до последнего, до самой малюсенькой капельки, и как выплеснется она наружу – тут и нет тебя.  Вот это и есть твой предел, и ты сам себе его кладёшь. Кончился и собой многих кончил, многих прихватил. И те многие многих. И те другие тоже. А потом новые придут и тоже своей мразью хлестать направо и налево начнут, а потом эта мразь всех утопит, как котят. Такой предел уже Бог кладет и он для всех един.
Это было интересно. Я подмигнул Алику.
-А есть такие, что без черноты внутри? Нормальные-то есть где-нибудь, Ваня? Божьи?
-Божьи у Бога все, а здесь их нет. Были раньше да ни одного не осталось. Только чертей все в брюхе таскают. У тебя у самого сейчас пятеро сидит. Ужрались, невмоготу им, скоро рваться начнут, пойдешь топить всё вокруг. И этот тоже, – он посмотрел на Алика, – у него внутрях штук двадцать сидит, корчатся от пережора уже. Ух и рванёт же тебя скоро, ты ещё страшнее, чем он. Ты кипучей смолой брызгаться будешь. Что, страшно тебе, да? Давит тебя, мерестится всё постоянно, жарко тебе кишками-то, кипишь ты как котёл. Это всё потому, что ты котёл и есть, черти внутрях чернь твою в смолу, как брагу в самогон, перегоняют.
Алик помрачнел. Видно было, что он разозлился. На улице люди знали о его недуге, но чтобы вот так вот в лоб кто-то сказал ему об этом, да ещё и в подобной форме – такого никогда не было.
-А сам-то ты кто? – выпалил он. – Нас тут сидишь, клеймишь чертями, а сам что, лучше?
-Ничем. Такой же.
Я, видя, что всё идёт не совсем так, как я рассчитывал, когда просил Алика позвать к нам Ваньку, взял бутылку и сказал:
-Давайте-ка, хлопцы, снизим градус нашего разговора и повысим градус… - не нашёлся, как продолжить предложение. – В общем, прижечь их там всех надо, чертей этих внутри. Первачом – самое оно.
Все мы по очереди выпили из горла. Ванька был весь потный. И в самые сильные морозы, и в самую большую жару он всегда ходил в одном и том же – кирзовые сапоги, кожаная кепка, ватный или просто какой-то утепленный пиджак и широкие штаны.
Я продолжил нашу с ним беседу.
-Слушай, Ваня, значит, выходит, что надежды нет, если мы все в этих чертях, как ты говоришь?
-Значит,  нет.
-А как же тогда жить? Точнее, зачем? Зачем, вот, например,  лично мне теперь жить, если всё решено, если во мне с самого начала эта чернота, и ничто не может меня спасти, какой смысл мне дальше жить?  Где же Бог? Он есть?

Иван зычно и протяжно засмеялся, смяв ладонью траву, подбросив вверх и стукнув по земле кулаком.
-Бог??! Ты говоришь  - Бог?! Да ты рожу-то свою видел, гнусь? Ты рожу-то глянь свою в зеркале, глянь, как я тебе говорил, какой тут Бог? Тут и черти-то на тебя не посмотрят, оттого в брюхе и зарылись. Мерзок ты им,  отвратителен, вот они тебе в отражении рожи свои и кажут, чтобы хоть как-то приукрасить. На что уж они не красавцы, но ты форменный урод, им лучше ад зрить, чем морду твою поганую видеть, что уж говорить о Боге! Отвернулся от тебя Бог, не может на тебя смотреть, устал он от тебя и твоей черноты. У него там свет, херувимы поют, серафимы престол носят. Не может он больше тебя видеть, нельзя ему, нельзя смотреть, а то сам почернеть может ненароком.  Видишь, какой ты мешок с дерьмом? Кто ж возле этого мешка чистое бельё ставить будет? Это уже, братец, катастрофа. Бог…  Оставьте вы его в покое, мрите сами. Отец больше не в ответе за сына.

Я рассмеялся:

-Bанька, да тебе башку просто напекло. Ты сам-то понимаешь, что несешь?
К реке подбежали напиться три поджарых дворовых пса из местных. Запустив свои морды по самые глаза в мутную воду они сначала стали выдувать пузыри и лишь потом принялись жадно лакать, клацая зубами и играя ребрами. По дороге напротив проезжал воз, запряжённый старой  кобылой. Разлегшийся внутри воза цыганистый мужик смалил белевшую на фоне его прокопченной рожи папироску и, злостно поглядывая на небо, стегал лошадёнку плетью в обвисшие старческие бока.
-Это что ж ты, Ванька, за бесовщину тут разводишь? – услышали все трое зычный, рокочущий бабий голос за спиной. – Людей с панталыку сбить вздумал? Никак тебе сам чёрт на язык нагадил. Ишь, учидил – Богу на нас всё равно! А кто ж тебе, срань ты голодраная, это сказал, неужто сам Бог, лично? Да даже если и так, то уж не на пьяную ли лавочку? Ты кем себя возомнил здесь, пророком? Забыл, как под забором моим стоял в обоссанных портках и не знал в какую тебе сторону свернуть, чтобы до дома доковылять? Забыл, как моя псина рожу твою заблёванную вот здесь, на этом самом месте, насильничала? Забыл?

Анна выплыла из калитки, ограждавшей её владения, словно большой, разбухший от сырости баркас. Казалось, она не отрывала ног от земли, а плавно летела по воздуху. Всё её тучное тело усеивали мелкие складочки жира и лишь пухлые запястья были идеально гладкие, будто накачанные воздухом. По обыкновению голова её была усыпана мелким пухом, а на кирзовых сапогах блестел коричневым маслом коровий навоз, смешанный с куриным помётом. В руках были вилы, а из кармана телогрейки, носимой ею зимой и летом, в любую погоду, торчала надкушенная краюха хлеба.

-Спаси тебя Бог, Аннушка. – Иван встал и поклонился ей до земли.
-Да не шипи ты, безбожник . Ты отвечай, святым себя удумал объявить или что? По какому праву, спрашиваю, дурь вбиваешь пацанятам в головы?

Краюха хлеба выскочила из её кармана и шмякнулась оземь.

-Видишь, даже хлеб при твоём виде норовит в землю зарыться. Всё тебя шарахается, всё бежит, как  чумного.

Она плюнула куда-то в сторону  и вернулась на свой двор, выговаривая под нос непонятные слова, обрывки фраз и отдельные звуки.
-Что, близко Анька к своему пределу подошла, а, Иван? – спросил я, злорадно усмехнувшись.
-Да уж ближе некуда, как и все мы. Да вы не смотрите на меня как на блажного. Говорю же, я такой же, как все. Тоже рвёт меня внутрях, тоже черти изнуряют. Много чего я в жизни натворил, много чего обдумал. Ох и скотинил же я раньше – страх просто. Всё что Аннушка сказала – чистая правда и это ещё самая малая часть. Да здесь все про меня знают и вы сами тоже, чего уж тут. Да только вы думаете, что? Одумался Иван, бросил всё, стал бесов глушить, светом озарился? А вот черта с два! Ещё пуще себя распаляю, ярюсь, как тетерев на току, кормлю их, пекельных, на убой своею тенью. На полной скорости хочу туда въехать. Верный способ – разогнаться быстрее. Чем больше разгон, тем дальше черти из пуза летят. Я – мразь, зло, так пусть и сдохну я в ещё большем зле, чтобы уже наверняка, чтобы никакой пощады, никакой милости, чтобы растёрли в порошок и не было меня, пустое место. Был Иван, а стало ноль, даже пепла после пожарища не осталось.

Я в охране работал, в ювелирном. Уже понимал всё, что к чему.  Сам о Боге думаю, а взгляну на какую-нибудь вошедшую кралю беременную, да так и хочется мне её со всего маху по заднице ногою пнуть, чтобы своего детёныша прямо тут выплюнула. Посмотрю на двух ребят-приятелей, разглядывающих железяки всякие, а сам думаю, что неплохо бы им бошки поотрывать да шеями друг с другом срастить, чтоб такой человечий паук получился на четырёх ногах и с четырьмя руками, закольцованный, без входа и без выхода. Посмотрю на дитя малое и хочется мне его мордой об угол шандарахнуть, чтоб глаза вылезли и носом мозг потёк… А вечером приду, зажгу свечу и молюсь. Час молюсь, два… До шести утра в молитве стаивал. А где же Бог? Да не было его, не помогал он мне никак. Поначалу роптал, хотел уже бунтом идти на небеса, да потом понял как-то, что не Бог тут виною, а я, я сам. Это не в Божьей - в моей, в моей голове этот весь мусор вертится, меня нечисть изъедает, жжёт огнём, топит в черноте. Ну, значит мне и тонуть, значит мне и гореть. Один я.

-Так раз выхода никакого нет и все обречены, то всё ведь по плану тогда идёт, верно? – расхохотался Алик.
-Так-то оно так, да ведь я к чему это всё, - заговорщицки произнёс Иван, - ускориться бы, ребятки, надобно, разгон побольше взять, как я и говорил, да со всей дури и… Уж что-то больно медленно мы. А так, может быть, даже и Его потешим, порадуем. Кинемся прямо в ноги, все семь миллиардов, одним куском гнилого мяса, так может хоть обернется, хоть мельком взглянет, впроброс, нам ведь много и не надо. Ну  а нет – так в пыль и делов-то. Что тянуть?

                ***********
-Придурок. – сказал Алик, когда мы шли с ним вверх по улице к тому месту, где должна была состояться наша встреча с пацанами.
Алик не проронил ни слова с тех пор как ушёл Ванька и вот только сейчас сказал:
-Придурок.
Точнее, повторил уже.
Он курил сигарету и часто зло сплевывал себе под ноги. Глядел на солнце, щурился и матерился, поминая светило недобрыми словами.
-Ну, не скажи. – возразил я.
-Что не скажи? Придурок и есть. Или ты хочешь сказать, что в этой галиматье, которую он там прогонял, есть какая-то суть?
-Суть не суть, но что-то есть. Какая-то система. Или похожее на нее.
-Ой, да какая система? – Алик отфутболил в сторону лежавшее на дороге яблоко. – Херню несёт – и всё. На него смотрят, как на клоуна, и правильно делают. Думаешь, он это по-настоящему? Вот эти вот его все словечки, язык идиотский? Тут хоть кто-нибудь так говорит? Никто! Он придуривается, точнее, просто дурак. Ну, придурок же, да! – весело усмехнулся Алик, вспомнив, - Как я и говорил. Чистейший.
-По крайней мере, у него есть хоть что-то.
-Да лучше вообще ничего!
-Ничего – не лучше. Ничего это ничего.
-Ты так говоришь, будто это самое ничего - у тебя. – язвительно сказал Алик.
-Да, - ответил я, - у меня ничего.
Алик рассмеялся. Мы шли по узкой пыльной дороге, с обеих сторон которой располагались дома с садами. Там росли яблони, большие и маленькие, кудрявые и плешивые, с самыми разными яблоками на них. Множество яблонь толпилось возле заборов и тянуло к нам свои ветви, прося избавить  от бремени плодов. Что мы и сделали.
- А как же Бог? – спросил Алик, впившись зубами в яблоко, так что оно даже немного скрипнуло и окатило меня несколькими каплями своего сока. – Ого, какое! – восхищенно сказал он, рассматривая надкушенный кусок.
-Никак. – ответил я.
-То есть?
-Ну, то есть, я его не знаю. И никогда не знал.
-Ну ты даешь. – Алик рассмеялся опять, но на этот раз зло. – А как же все твои эти храмы? Ты ж там в последнее время чуть не жил, у этих попов.
-Можешь ржать сколько тебе влезет. – сказал я. – Имеешь право. Почему бы не попинать, правда? Это ж так приятно. Тем более, если я тебе не могу возразить.
-Ладно, не кипятись. – примирительно сказал он. – Что стряслось-то у тебя там?
-Бог – это шелуха.
-Шелуха?
-Шелуха. – сказал я твёрдо. – Мой Бог – это шелуха. И она вся облетела, стоило только ветру подуть. Мой Бог оказался шелухой, воображением моего ума, моих хотелок и желаний. Он был ненастоящий.
-Но во что же ты верил все это время?
-Я не знаю. – сказал я.
Мимо нас проехала машина. Посигналила.
-Саня. – заметил Алик и помахал машине вслед рукой.
Мне в рот попала пыль, я прокашлялся и попытался смочить горло яблочным соком, откусив небольшой кусочек, но зубы неприятно заскрежетали.
-Долбаный песок. – чуть слышно проговорил я. – Мне так кажется, - обратился я к Алику уже в полный голос, - что я верил в идола, франкенштейна какого-то, которого сам же и придумал. А Бога настоящего я не знаю. Думал, что немного знаю, но оказалось, что не знаю вообще. В чём я теперь уверен точно, так это в том, что Бог не может быть продуктом  системы, он не живет схемами, рамками, и его не призвать никаким порядком действий и никаким ритуалом. Можно верить во всё это, но это не Бог, это шелуха. И она облетит. Рано или поздно.
-Серьезные базары у нас с тобой. – заметил Алик.
Я продолжал, не обратив на его слова никакого внимания:
-Все эти хождения, стояния, вкушения – это схема. И нет там ничего. Это всё сраная схема. И не хочу я больше ничего об этом говорить.
-А она… - начал было Алик, но я его оборвал.
-Она послужила катализатором, только и всего. И уж про нее я хочу говорить ещё меньше, чем про все, о чем мы говорили до этого. Всё. Давай закроем.
-Как скажешь. – Алик пожал плечами
Меня начала наполнять злоба и ненависть ко всему вокруг. Мне захотелось ругаться матом , махать руками и кидаться на всякого встречного. Мне захотелось зла. С каким бы удовольствием я сейчас причинил кому-нибудь боль, как был бы рад, если бы мне удалось кого-нибудь обидеть, унизить, оскорбить, нанести травму. Во мне все бушевало, клокотало и требовало немедленного выхода наружу.
Стало ужасно жалко себя. Жалко до слёз. Насколько же я несчастен, насколько незаслуженно обойдён вниманием и любовью. И почему? Не хуже ведь. Ну да, и у меня есть своя куча дерьма, которую я прикрываю всем, чем только можно. А у кого нет? Так почему я тогда? Почему я тогда, если все вокруг – такие же как я. Да, я не лучше. Но так ли хуже? Настолько ли хуже, чтобы жизнь моя мне сейчас казалась ведром с мочой, калом и отбросами, которое стоит возле кровати  моей неходячей двоюродной бабушки? Какой же я урод, какая же скотина! Что остальные? У каждого – своя жизнь, а у меня – говно, потому что и сам я – говно. Разве другие в этом виноваты? Или одного меня кроет? Да всех кроет, всех! Но хреново сейчас – мне. А что с остальными – понятия не имею. Да и как вообще могу его иметь, если я – это я? Мне бы сейчас уехать куда-нибудь. Убежать бы.
Я знал, что это состояние и эти мысли надо просто перетерпеть и принялся с остервенением, свирепо догрызать свое яблоко. Песок хрустел на зубах, и я зло думал, что так мне и надо, что хорошо бы, если зубы вообще искрошились.
Улица, по которой мы шли, была названа в честь искусственно вырытого лет десять тому назад озера, которым она заканчивалась. А может, это озеро было названо в честь улицы – не суть важно. Важно то, что озеро это представляло из себя гнилой, но довольно широкий водоём, который использовался в своих целях коровами, выпасаемыми в непосредственной близости от него вечно пьяными, босыми пастухами, непременным атрибутом которых была длинная выломанная ветка какого-либо дерева в правой руке и стебелёк травинки, втиснутый между зубами. Ещё все они жрали неспелую рябину, под скромной кроной которой коротали особо изнурительные часы дневного жара.

Озеро было загажено коровами, но при этом довольно чистым, благодаря чему пользовалось относительной популярностью у местных жителей, особенно – у малолетней шпаны, облюбовавшей его заросшие камышом берега. На дне озера коричневыми медузами примостились кругляши коровьего дерьма, а уровень воды в нем время от времени повышался за счёт кипучей, парной струи, вылетавшей из-под скотиньего хвоста и пузыристо шваркающейся о водную гладь.
-Ну вот он… - на выдохе промолвил Алик.
Мы проходили заросший полынью и бурьяном сад со множеством яблонь и груш, кустами крыжовника, малины и чёрной смородины. Всё это плодоносило, несмотря на очевидное запустение, царившее на участке. Старый кособокий дом без дверей пялился на прохожих своим разверстым зевом и казалось будто он хочет наброситься и поглотить.  У него было выражение лица идиота, с вечно приоткрытым ртом. В некоторых местах через брус, из которого было сложено строение, пробивалась длинная, вьющаяся трава с белым цветком на конце. Крыша дома, казалось, была проломлена ударом какого-то громадного молота сверху так, что ошарашенное здание выплюнуло от неожиданности дверь, просело, покосилось и навеки запечатлело на своём истлевающем лике выражение боли, бессилия, тупой злобы и растерянности.

В перекошенном окне с треснувшим стеклом на подоконнике стоял белый горшок с засохшим коричневым ростком чего-то не поддающегося уже классификации, весь покрытый паутиной в несколько слоёв, как будто оставленный на консервации недостроенный заводской объект.
Забор зиял отсутствующими штакетинами, словно выбитыми зубами. Те, что остались целы – изгнили и подёрнулись слоем мха. В выкопанной рядом с домом старой, заброшенной силосной яме стояла гнилая вода, покрытая коричневой, ядовитой ряской. Вонь от залежалой тинистой жидкости расползалась по всей округе, отпугивая людей и привлекая почему-то местное дикое пернатое братство – возле этой смрадной лужи толпилось множество воронья. Домашняя птица никогда не заходила сюда, вороны же слетались в изобилии. Они прыгали по лысому бережку ямы, истошно орали, пили из неё и даже пробовали в ней полоскаться. Большая их часть и обитала здесь же – в полуразрушенном  старом доме.

Днём можно было увидеть редкое зрелище – вороньё всей своей черной, как смоль, многоликой стаей устраивало массовую охоту на мышей-полевок. Выглядело это несколько странно и даже нелепо, поскольку охотились они следующим способом: часть воронов рыскала в траве, на земле, а часть сидела на деревьях или на крыше дома, высматривая потревоженных движениями своих земных товарищей грызунов. Заметив жертву, они пикировали на неё сверху вниз, собирая вокруг себя остальную стаю – вороньё слеталось и сбегалось неистово вопя и отплясывая, теряя на ходу большие и красивые, переливающиеся на солнечном свете перья иссиня-чёрного цвета. Возле пойманной жертвы они устраивали свалку, кучу-малу, кричали, мешали друг другу, забирались  на головы, падали, клевали друг друга с противным визгом. Всё это они проделывали в надежде побыстрее добраться до мышиных ошмётков, но, как правило, когда птичья куча прирастала  последними подбегающими к ней участниками пиршества, от растерзанного в клочья грызуна не оставалось даже капельки крови – все было пожрано, выпито, втоптано и изгажено.

После удачно проведенной охоты, исчислявшейся, как правило, за десяток перевалившим количеством жертв, все вороны опять слетались к луже, полоща и очищая свои измазанные в крови клювы.

В этот раз птиц слышно и видно не было. Мы ненадолго задержались возле дома. Я смотрел в землю и давил носком ботинка проползавших мимо муравьев.
-Давай зайдем? – предложил я.
-Туда?
-Ага.
-Нет.
-Да брось ты, пошли. – сказал я усмехнувшись и вошёл в дом.
Он начинался с кухни. Не было ни веранды, ни коридора. Только дверной проем между улицей и кухней. Старая, отсыревшая и покрытая поверх ткани паутиной мебель – два кресла. Ещё был стол и два стула, но то, что они из себя представляли, уже едва ли можно было назвать мебелью. Просто гнилая древесина. Побеленная и развалившаяся печка белела и разваливалась дальше. Расположена она была как-то странно, чуть не посередине кухни.
Я прошёл дальше, в комнату. Дом и состоял из кухни и комнаты. Больше ничего.
В комнате находилась ржавая, с кое-где еще оставшейся синей краской, кровать на пружинах.  Возле окна стоял старый коричневый шкаф, в котором, на удивление, сохранился чайный сервиз. На одной из полок, примерно на уровне живота, стояла хрустальная ваза, она служила подпоркой для старой, ещё рисованной фотографии хозяйки дома, которая представала на ней молодой и довольно симпатичной девушкой, с заколотыми сзади в пучок волосами, большими тёмными глазами и едва подведенными алой помадой полными губами.
Я услышал, как в дом вошёл Алик. Он разглядывал все аккуратно и медленно. Видно было, что ему здесь не по себе и он боится даже просто задеть какую-нибудь часть строения или внутреннего интерьера. Он долго осматривал кухню, а потом, не проходя в комнату, развернулся в мою сторону и уставился на фотографию в шкафу. Он стоял и не мог шелохнуться. Он рассматривал фотографию и даже не моргал, как будто какая-то сила притянула его к себе и не отпускала.
-Вот же сука! – прокричал он, и, разогнавшись от самого порога, в прыжке вдавил ногой фотографию вместе с вазой и древесиной шкафа в покрытую штукатуркой стену. Ваза разлетелась на множество осколков, усыпав пол сверкающими на солнце кусочками, волглая древесина смялась под тяжестью удара и впечаталась в стену выпуклой полусферой, фотография пристала к кроссовку Алика. Отодрав от подошвы, он взял её в руки и вышел во двор. Там он молча кинул фотографию перед собой, расстегнул ширинку и помочился на неё.
Посмотрев немного на всё это действо и выловив ненадолго взгляд Алика, я понял, что не хочу у него ничего спрашивать и ничего ему говорить тоже не хочу.
Я решился пройтись в заросли полыни, к яблоням, и сорвать пару больших, примеченных мною ещё с дороги плодов. Они висели внушительными зелёными шарами и, казалось, готовы были обрушить ветку, настолько тяжёлыми выглядели. Белый налив. Слегка недозрелый, с кислинкой и твёрдый, взятый с ветки – король яблок. С лопнувшей кожицей, жёлтый и мягкий, поднятый с земли – худший фрукт.

-Эй, Алик, давай сюда. Смотри-ка!

Едва войдя в полынь, я увидел, что трава здесь была смята и вся земля была усыпана трупами дохлых воронов. Огромные черные птицы лежали на земле раздувшиеся, с разверстыми клювами из которых торчали еле заметными червячками языки. Зрачки их побелели. Застывшие, закоченевшие, с разведенными в стороны крыльями они выглядели так, словно чья-то рука их выхватила, вырвала из полёта и со всей силы  шарахнула оземь.

Вороны лежали в траве ровным слоем, два или три раза сбиваясь в достаточно высокие кучи.

Я поднял с земли двух мертвых птиц. По ним уже ползали какие-то насекомые и запах, источаемый их тельцами был не из самых приятных. Мне ударило в нос мертвечиной.
Ко мне подошёл Алик:
-Пошли отсюда.
Я выбросил воронов, сорвал куст полыни и вытер руки. Мы выбрались со двора и пошли дальше.
-Помнишь, мы в детстве с тобой в ёлочках ныкались, когда ты у деда самогонку таскал? – спросил весело Алик.
-Ну. И что?
-Да так, вспомнил просто.
Саня проехал обратно и Алик вновь помахал ему рукой. На этот раз Саня ответил ему, потому что он ехал навстречу.
-Лучше было раньше. – сказал Алик.
Я шёл молча.
-А знаешь почему? – спросил он. – Потому что раньше всегда лучше. – засмеялся.
-Раньше было лучше, потому что мы были мелкими и ни о чем не думали, и ни за что не отвечали, и никто нам был не нужен. – наконец ответил я Алику. – Кроме вот этого вот всего. – я кивнул головой вперед. – А сейчас у тебя есть к нему интерес?
-К чему?
-К миру? Ты можешь, как раньше, удивляться какой-нибудь гусенице и часами смотреть, как муравьи таскают всякую хрень по земле? Или следить за гусями. Можешь?
Алик почесал затылок и ничего не ответил.
-Ну так а что ты хочешь тогда?
Алик снова почесал затылок и сказал:
-Мы перестали удивляться.
-Да мы просто видеть перестали. Ты можешь удивиться чему-то, если ты можешь это увидеть. А мы не видим нихрена, нам не интересно нихрена. Мы ходим слепые и слепнем все сильнее и сильнее. Вот положи перед тобой сейчас голую бабу, что это будет для тебя?
Алик пожал плечами
-Ну…
-Да просто голая баба, - прервал я его мысль, - обычная голая баба, на которую у тебя будет естественная природная реакция в виде стояка. А ты вспомни, как мы об этом думали лет в 13-14, вспомни. Голая баба! Да это же практически вся вселенная! Это что-то за гранью понимания.
-Тебе сколько лет?
-Что?
-Лет тебе сколько, говорю?
-Не понял, к чему это?
-Ты говоришь, как старый мудак. Всё неправильно. Вообще всё.
-Сам ты старый мудак. И что тут неправильного, скажи мне?
-Неправильно то, что это всё херня собачья, эти голые бабы твои. В них, что ли, суть? И почему ты так говоришь про 13 лет, как будто с тех пор уже полвека прошло? Что с твоей головой вообще? Всё-таки неплохо она тебе по мозгам дала, эта…
-Не надо! – я закричал. – Не надо! Не надо! Не надо! – меня распирала злость. – Разве я тебя не просил?! Ни слова о ней! Никогда, вообще, понял ты меня, нет? Ни одного слова! Даже не заикайся, иначе я тебя убью нахер!
Алик замолчал. Он посмотрел на меня сначала озадаченно, а потом на его лице я увидел жалость. Он подошёл ко мне и положил свою руку на плечо:
-Дружище, я больше не буду. Извини, пожалуйста. Больно, да?
-Больно. – буркнул я.
-Хорошо, Жень, забудем. Серьёзно, я больше всё, никогда. – он похлопал меня по спине и огляделся. – Ну где эти черти?
Мы пришли к месту встречи. Это были огромные ржавые весы-эстакада, с двумя вычищенными до стального блеска дорожками, на которые заезжали взвешиваться гружёные зерном ЗИЛы. Под ними была яма в человеческий рост и в человеческий рост же росла полынь из этой ямы. Её зелёные верхи едва выбивались из расщелины между дорожек. Ещё в яме лежала куча разных бутылок. Мы сели на весах. Алик закурил, а я смотрел вправо. Весы находились на крутом бугре, а внизу под ними расстилалось некое подобие равнины, уходящей к колхозным полям картошки, которые снова пёрли куда-то в высоту. На самом дне этой выемки лежало небольшое озеро, отороченное редкими камышами по своей окружности. Возле озера стоял мрачный дом тёмно-коричневого цвета с черными, слепыми окнами без занавесок. Дом был не огорожен ничем, возле него росла раскидистая яблоня с ветвями, жмущимися к земле под тяжестью огромных плодов.
Я ненавидел этот дом. Его никто не любил. Там жили брат и сестра. Они приехали сюда откуда-то  настолько давно, что за прошествием лет уже и забылся тот факт, что они – не местные. Брат был примерно нашего возраста, а сестра немного помладше. Родителей у них не было, и были ли они вообще когда-либо, никто не помнил.
Брат с сестрой жили отшельниками.
Поздно вечером с озера выползал мерзковатый, вонючий туман и обволакивал собой дом, так, что его было с трудом различить. Словно какое-то чудовище туман устремлялся всегда только к этому дому, как к своей добыче или скорее как к жертве, призванной задобрить его.
-Тебе никогда не хотелось его сжечь? – спросил я у Алика и кивнул в сторону дома.
Алик затянулся сигаретой и с улыбкой кивнул мне в ответ.
-Гадкое место. – продолжил я. – Какого хрена они там вообще делают? Как живут? Ничего не понятно.
-Дерёт её, поди. – засмеялся Алик.
-Да ну тебя! – махнул я рукой. – Скажешь тоже. Хотя… Мы ведь даже и не знаем, точно ли они брат и сестра.
-То-то и оно. Может это какие-нибудь психи больные. Ты сам подумай, столько лет здесь живут, и никто их не знает. Куда бабки наши смотрят? Будь я бабкой, уже бы давно мусорнулся, чисто ради интереса, хотя бы.
-Я б тебя, козла, первым бы на пику тогда посадил. – раздался откуда-то со стороны ехидный и довольный голос. – Здорово, хлопчики.
Рома и остальные подобрались к нам незаметно.
-Вы где ходите? – спросил недовольно я. – Мы вас уже тут два часа ждём.
-Ну не загоняй, не загоняй. От силы полчаса ведь. – продолжил всё таким же довольно-ехидным тоном Рома. – Мы тем более не с пустыми руками. Колян, отгружай.
Из-за Димы вышел смуглый, небольшого роста паренек, и сказал мне, усмехаясь и протягивая руку:
-Здорово, братец.
-Здорово, здорово. – сказал я. – Что там у вас?
-А вот что! – Коля вытащил из-за пазухи початую полторашку самогонки. – Да вы ведь вмазанные уже.
-Вмазанные, не вмазанные, а лишним никогда не будет. – сказал деловито Алик, аккуратно забирая у Коли бутылку.
К разговору подключился третий из пришедших, Дима:
-Так чё там? Он точно вынесет?
Алик потянул с горла и, занюхав рукавом, сказал мне:
-Послабже твоей, но тоже ядрёная будь здоров.
А потом Диме:
-Да точно, точно. Когда Андрюха обманывал? Сказал, подходите, вынесу сколько надо, без базара. Мы уже накатили сегодня.
-Мы тоже накатили, думаешь, это первая, что ли? – усмехнулся Рома.
-Ну так и славно! – сказал обрадованно Алик. Сейчас накатим еще и пойдём накатывать дальше. – Пускай её по кругу, пацаны.
Бутылка заходила из рук в руки. Занюхивали все кто чем: кто рукавом рубашки, кто футболкой. Коля занюхивал головой Алика и довольно кряхтел.
-Ромыч, слушай, - сказал я, кивнув в сторону дома у озера, - а эти вообще хоть когда-нибудь на двор выходят?
-Ни разу не видел.
-Я видел. – сказал Дима. – Только пацана одного. Он что-то там возле яблони возился. Я как раз мимо проходил. Он мне привет сказал и спросил закурить.
-А ты чего?
-Рожу завернул и дальше пошёл. Буду я еще со всякими уродами кончеными базарить.
Самогонка перетекла в нас из бутылки всего за каких-нибудь пятнадцать минут.
-Ну что стоять? Пошли. – скомандовал Рома.
И мы пошли.
Рому едва ли можно было в полной мере назвать человеком. Скорее это было какое-то существо. И похоже, что он и сам смутно догадывался об этом. Ведь даже его внешний вид уже бросался в глаза.
Во-первых – крылья носа: вырезаны так, что заголённый хрящ являл пучки сросшихся рыжих волос - мерзких стручков, тупых уродов, склизкую дрянь – даже волосы в носу не вполне были волосами. Потом, конечно, – сам нос: вскинутая бульба на конце, с дюжими отверстиями запечатанных угрей. Вместо зубов –полный рот поколотого фарфора, изгаженного детским тёмно-желтым калом.  Глаза – зверя, свиньи, чёрта: черный маленький зрачок, стиснутый толстым слоем мутно-серой радужной оболочки, и сильно выпирающая роговица – око лезло из орбиты уродливой дыней. Череп – перевернутая груша с каёмкой треугольно растущих и всегда бритых под ноль волос, задирающихся по бокам резко вверх, выделяющих ёжик дорожки, бегущий ко лбу и образующих глубокие залысины, будто кто-то выдрал волосяной покров вместе с кожей – настолько грубо поработала природа.
Выродком слонялся Роман по улицам, вызывая ненависть и жажду насилия со стороны всех видевших его с близкого расстояния. Он не терялся и отвечал им тем же. В кармане – нож, руки – сбитые, харя – дикая. Жрёт взглядом, клацая грязными обломками во рту – помесь свиньи с волком. В детстве – разбитая морда, подростком – разбитые морды, в армии – бил и был бит.
Иного посола был Дима – трусоватый потомок древних еврейских родов, Бог весть каким образом вросших в здешние почвы. Постоянно разговоры про отца: в молодости предводительствовал, был непобедим, сказы о дивных побоищах улица на улицу – «Вот так держал!(показывает сжатый кулак)». А на деле – хилый мужичонка со втянутой головой и вечной оглядкой по сторонам.
Любил раскрашивать свою жизнь в несуществующие тона: я на море, я вот в этом баре, я с тем, я с этим.
Ходил всё время сгорбленным, немного боком, рот – полон семечек и пальцы – чёрные от них, сгибались, казалось, через силу, с натугой, с каким-то скрипом.

Никогда не любил он конфликтов, и поле вероятного сражения старался покинуть, объясняя своё исчезновение – «Месил там одного урода за углом, вот и не видели». Вовсю кичился личным знакомством с местными «авторитетными» людьми, которые, судя по его рассказам, относились к нему с чрезвычайною любовью и трепетом, сминая в негодовании костяшки пальцев о ладонь, едва заслышав о существовании у Димы каких-либо проблем.
Коля был весел. Был шутлив, игрив, порой задирист. Душа компании. Но вместе с тем, за карей поволокой глаз скрывалась какая-то бездонная, неразгаданная никем, в том числе и им самим, грусть, как это часто бывает у людей напоказ весёлых и балагуристых. Мучил Колю один нерешённый вопрос, а какой – не мог сказать. Пил много. С ранних лет я таскал его домой, за что порой влетало от его матери. Любил много. Был симпатичен, а это, вкупе с юморным характером, вернейший козырь при общении с девушками. Его любили даже после смерти(а умер он спустя четыре года, удушившись); длительное время можно было видеть на его могиле молча стоящих девушек – всматривались в крест с фотографией в надежде на… что улыбнётся? подмигнёт? отчебучит? рявкнет матом?  – не знаю, но что-то их тянуло туда.

Поскольку в Колин генотип на уровне прапра- лихой струёю семени ворвался удалой цыган, взмутив местный застоявшийся колодец и подплеснув в него обаятельной смуглины, был он довольно милым на лицо парнишкой. По юности – именно что смазливым, будучи взрослым -  являл собою образец степенной мужской привлекательности. Нос  - похож на виноградинку: небольшой и вместе с тем какой-то округлый, гладкий. Глаза – карие, грустные, сосредоточенные я бы сказал, вечно куда-то пристально смотрящие: не было такого момента, чтобы они глядели на что-либо бесцельно, просто так. Пышные, будто накинутая вилами копна, тёмно-коричневые волосы, рассыпались колосьями во все стороны от макушки.

Всегда и везде был вместе со всеми. Несмотря на не самые выдающиеся физические данные, духом был достаточно крепок. Смельчаком не был, но трусом – тем более. Просто за своё и своих. Знаком был с огромным множеством людей и везде его были рады видеть, и в случае проблем имел возможность выбрать: на какое из подставленных плеч опереться. Но никогда не кичился этим и без надобности не поминал.
-Сегодня кур резал, – весело бросил Рома. – Двух. И петуха. Те-то нормально сдохли, а этот, гад…Поймал, а он вопит и тянет вверх, крыльями хлопает, да сильно так, а у меня в правой руке топор, в левой – он. Толком и не повоюешь. Да истошно орёт так, даже не по-курячьи совсем, сплошным криком каким-то: а-а-а-а-р-р-р, а-а-а-а-р-р-р! – типа того. Я слушаю – забавно, ни разу ещё не слыхал чтобы вот так. К колодке подошёл - приложить не могу: бьётся ведь, гад. Пришлось топор отставить и коленкой его маленько придушить. Нажал – что-то там хрустнуло, он аж поперхнулся, пискнул, как мышь, и замолчал. На колодку положил – лежит; левое крыло – я как раз туда надавил – видать онемело, он правым-то барахтается там ещё, ногами дрыгает, но молча, перестал орать и башку куда-то в сторону, затылком ко мне, завернул. Сам завернул, я ему голову точно не задел – на тело давил. И молчит же сволочь! Размахнулся топором и башку – хрясь! Он как взвился вверх! Метра на три подлетел, точно. Из шеи – кровища фонтаном прёт, приземлился и побежал. Пару метров до сарая, а там в стенку своим обрубком шмякнулся и – всё. Кляксу мне на ней такую красную оставил. Чёрти что, а не петух. Мать их всех потом когда приготовила, я специально его на вкус попробовал, хотя не очень-то курятину. Мясо как мясо. Но странный конечно. Как вспомню ор этот: а-а-а-а-р-р-р, а-а-а-а-р-р-р! как-то аж жутковато немного. Я голову, кстати, потом возле колодки нашёл и в печке спалил.
-Ты уж его прям как чёрта какого.
-Чёрта не чёрта, а бабка мне рассказывала, что чёрный петух – он у нас как раз чёрный был – может снести яйцо, а из того яйца вылупится змея с крыльями, здоровая. И это змея по ночам летает и жрёт души людей, точнее не жрёт, а как бы пьёт потихоньку. И вот она так пьёт человека, пьёт, пока всю душу из него не выпьет, так что одно мясо остаётся. Человек-то, вроде и живой, но пустой и злой как собака, сам не понимает, что делает. Потом змея эта к другому перелетает, им по ночам питается. И вот так она жрёт-пьёт, пока не надуется до такой степени, что лопнет. А как лопнет – души из неё обратно и вылетают на свободу. А идти куда? Некуда. Тела – сгнили уже давно в земле. На небо – нельзя: не по-русски померли; в ад – пожалуйста, но кому охота? Так и ходят, слоняются по всему миру.
– Мне моя тоже всякую ересь на ночь рассказывала, - сказал Алик. - Да и так просто. Про какой-то там город  в озере у нас тут недалеко затопленный, что там души какие-то ждут вызволения, а его не будет. И всё в таком же духе.
-Я в детстве змею поймал – ужа, - вмешался в разговор Дима. – Башку отрубил, кожу с него содрал и положил в ящик, чтобы подсох. Так он там у меня и лежал, пока не завонял, мать выкинула. Бабка говорила, что если ужа поймать, ободрать и сделать из него свечку, а потом на Воздвиженье запалить, то что-то там произойти должно было, не помню уже.
– Мне моя наоборот говорила, что ужей убивать нельзя – в них ангелы на земле превращаются. – сказал я. - А если убьёшь одного – остальные у тебя в наказание соки каждую ночь выпивать будут.
- Какие соки, кровь?
- Да не знаю, не спрашивал, не помню, может и не соки. Что-то выпивать будут, в общем.
Мы шли вниз по дороге мимо домов, вызверившихся на нас пустыми, тёмными глазницами распахнутых окон. Никого не было на огородах, редкие люди суетились возле своих колодцев: смотрели, не свернулось ли молоко, спущенное в холодную колодезную воду. Деды, не снимавшие своих древних засаленных пиджаков даже во время обременительного зноя, утирали рукавом с лица чёрный пот и всовывали бороды прямо в домик колодца – подышать студёным. Кирзовые их сапоги были покрыты навозом и, казалось, сквозь кожу на поверхность пробивался пот взмокших, умученных ног внутри; мешаясь с навозом, землёй, он обволакивал обувку слоем жижи непонятного цвета, твердея и постепенно превращаясь в светло-коричневую корку. Собаки тяжело дышали в будках, вывалив алые, толстые, распаренные язычищи далеко наружу и осматривая окрестность ошалевшим взглядом. Где-то вдалеке протяжно и гулко мычали коровы, рёв их напоминал гудок причаливающего катера. Машины время от времени проезжали по старой, неасфальтированной дороге, поедая колёсами высохшие кругляши навоза и подымая за собою завесу пыли.
 Внизу, у начала подъема, на старой ледащей кобыле ехал дед Боря. В возу его всегда было несколько охапок свежего душистого сена – подстилка, на которой он возлежал царь-царём, закинув нога на ногу, надвинув на нос кожаную кепку и то и дело натягивая поводья: «А-но-о-о-о. А но-о-о-о-о, Буравка. Пошла». Между черных зубов небрежно зажата беломорина – единственное, за вычетом самосада, курево, признаваемое дедом Борей. Папироса потешно подпрыгивала на рытвинах и камнях одновременно с кепкой, между тем как сам хозяин оставался недвижим. Как правило, у деда Бори всегда была с собой бутылочка самогонки – лесная: 60-градусный нектар. Он не имел обыкновение пить один, вот и сейчас поравнявшись с нами, притормозил свою кобылку.

-Тпр-р-р-р-у-у-у, Буравка. Стой. Здорово, хлопцы.
-Привет, дед Борь.
-Куда это вы?
-Да на проводы, дед Борь, к другу.
-Званые?
-Да нет, так, подойдём.
-А что ж это за друг, раз не позвал?
-Да мы не в обиде, мало ли что. Он пацан нормальный, подойдем – вынесет и сам выйдет с нами посидеть.
-Ну, ладно, всё это пустое. На сухую идти это как-то прям ни стыда, ни совести, а безобразие одно, так мыслю. Вот что, прыгайте-ка ко мне в кузов.

Мы забрались на воз, зарюхавшись в сено. Оно было парное, влажное внутри и очень тёплое. Дед Боря тут же вынул откуда-то из-под ног большую полуторалитровую бутылку с прозрачной, кристальной жидкостью, немножко отпитую, достал какую-то банку, на вид – из-под тушёнки.

-Давай, ребятки, сейчас мы её на круг пустим.

Потом протянул нам краюху черного домашней выпечки хлеба. Была она вся покрыта сеном и свежей травой, немного подмокшая, с вмятинами посередине, оставленными, судя по всему, женой деда Бори – хлеб старики пекли сами. Смесь из ароматов свежескошенной нивы, теплых женских рук и хлеба разливалась по всей округе, собирая вокруг нас всевозможных котов, мелких собак, а также воробьёв. Последние уселись прямо на хомут, а некоторые пошли ещё дальше и разместились на обширном кобыльем крупе. Угостив хлебом собравшееся зверье, мы разломили его на куски и взяли каждый по одному. Последний протянули деду. Он поднёс его к носу, вдохнул и, ухмыльнувшись, крякнул:

- Душистый. Жёнка хороший спекла.

Коля взял в руки бутылку и банку. Банка была вся черная – в саже, видно в ней что-то готовили на костре. Открутив зубами пробку и оставив её во рту, Коля, с идиотским выражением лица принялся наливать самогон. В нос шибанул сильный, резкий запах. Был он довольно приятен и отдавал прелой листвой и хвоей, одним словом – чем-то лесным. Жидкость лилась тихо, струйкой расплавленного свинца перебегая из бутылки в банку, сводя внимательно наблюдающие за процессом взгляды в одной точке. Закончив наливать, Коля движением заправского бармена плавно потянул бутылку вверх, а затем опустил резко вниз. Струйка на долю секунды верёвкой подвисла в воздухе и плюхнулась с высоты в банку, обдав брызгами Колино лицо и руки. Бутылка, захлебнувшись, булькнула горлом, взмутив на донышке какие-то мельчайшие частицы.
Первым пил дед Боря. Взяв в правую руку банку, оттопырив мизинец и высоко вскинув брови, он медленно и с упоением цедил обжигающую жидкость. Причмокнув, оторвал губы от банки, занюхнул рукавом и - выдохнул; отщипнул маленький кусочек хлеба, размазал по подушечке пальца, затем скатал шарик и, закинув в рот, принялся рассасывать его, как конфету.
Мы расправились с причитающейся нам самогонкой в один момент, завершив круг довольно быстро.

-Ну что, ребятки, как вам мой самогон-то?
-Хорош, дед Борь. Ядрёный.
-Я его в лесу выгоняю, у меня там, считай, целая лаборатория имеется. – довольно усмехнулся дед. – Cын в милиции работает, потому мне всё, вроде как, нипочём: мог и дома спокойно этим делом заниматься, но в лесу оно совсем по-другому выходит, аромат там другой, лес своих соков маленько добавляет. С душой там гонится.

По заплатанной дедабориной штанине полз большой чёрный муравей, то и дело останавливаясь и поводя своими усиками направо и налево. Воробьи жались на хомуте, внимательно приглядываясь к хлебу. Рядом с возом лежал большой рыжий кот и, прищурившись, рассматривал всех нас по очереди.
В скором времени мы повторили процедуру и завели неспешный разговор Бог знает о чём. Все лежали расслабленные и довольные. Я, запустив руки в душистое сено, внимал рассказу деда Бори про какой-то колхоз, войну и прочее; глядел на прояснившееся небо и на крону большущего дерева, укрывавшую нас от солнца. Листья были подёрнуты едва уловимой прожелтью; с хорошо различимыми жилками; странно выгибались черепашьим панцирем на дневной жаре. В сене копошились какие-то мушки, ползали муравьи, сороконожки и другие жучки. Оно всё кишело жизнью, множество существ населяло его и каждая из этих маленьких букашек была занята каким-то срочным, не терпящим отлагательства делом . А в нижнем его слое, на дне воза, в самой прели, уже были отложены многие сотни белых, влажных личинок – залог бессмертия своих отцов. Уже сейчас весь мир вращался вокруг них, все силы были направлены на их прокормление и выживание, многие жизни были положены на алтарь благополучия и существования  вида. Круг замыкался и начинался сначала, всё повторялось.

-… а вот и она, ребятки, вот и она. Власьевна! Эй, слышишь, Власьевна, подойди сюда, я тебе говорю.

Маленький сморщенный грибок чернел на крыльце такого же чёрного, то ли вымазанного каким-то раствором, то ли почерневшего от времени деревянного дома. Только косынка, повязанная на голове, была белой. Остальное: тяжелая длинная юбка, тёплая не по погоде кофта и никак совсем не вязавшиеся с уличным зноем валенки на резиновой подошве были как будто выведены углём.
-Власьевна, слышь чё говорю, подойди, давай. – снова позвал дед Боря.
Власьевна вышла за калитку и направилась к нам. Она была достаточно известна в округе, главным образом, благодаря тому, что все считали её блажной, а также ещё и потому, что, несмотря на возраст, жила одна. Она не следила за огородом, не сажала картошки и вообще ничего – на участке буйствовали толстенные сорняки и только могучие яблони вздымались подобно высоковольтным вышкам в поле, окружая полукругом её маленький домишко.

Лицо Власьевны, как перепаханная весенняя земля: чёрное, влажное, всё изрытое глубокими морщинами. Маленькие чёрные пуговки глаз трусовато смотрели исподлобья - снизу вверх; вздёрнутый, смешной, утиный нос постоянно морщился и шмыгал. Лицо всегда было скошено в туповатой, заискивающей улыбке. Руками - большими, грубыми мужскими руками с кривыми, как бы сломанными в середине, пальцами - она всё время поправляла выбивающиеся из-под косынки волосы, в одной из них – правой – находился аккуратно сложенный белый платочек, который Власьевна то и дело поглаживала, теребила или просто рассматривала, опустив вниз голову, словно смущаясь чего-то.

-Ну что, Власьевна, залезай к нам в кузов, - произнёс дед Боря, когда старушка подошла к нашему возу. И, легонько подстегнув её прутиком по мягкому месту, усмехнулся. – Давай,не бойся, ребята все свои. Нашенские все. Мы тут разговоры интересные говорим. Войну вспоминаем. Налейте-ка ей, хлопцы, выпить.

Власьевна влезла к нам, уселась, поджав под себя ноги и не выпуская из руки платочек, взяла банку и всё с той же дурацкой улыбочкой принялась медленно даже не пить, а как-то, по-птичьи склонившись, клевать самогон. Опорожнив банку, отдала её деду Боре и продолжила сидеть, потупив взор.

-А что, Власьевна, - дед Боря подсел к старушке и слегка приобнял её за плечо. – Ведь нам с тобой есть, что рассказать молодежи о тех далёких деньках. – Власьевна вжала голову в плечи и полезла оправлять рукой выбившиеся волосы. - Так ведь? - дед Боря сильно замахнулся обнимавшей Власьевну рукой. – Старая сука!!!! – со всей силы ударил её ладонью по затылку. –А? Что молчишь? – ударил её ещё раз. – Давай, расскажи ребятам – ещё. – Как оно тогда воевалось. – ударил ещё раз.

Старушка никак не сопротивлялась ударам, сидела, всё сильнее вжимая голову в плечи и еле слышно охая.

-Ты чё, дед Борь, что ты делаешь?!!
- Тихо, молодёжь! Сидеть! Пусть нам бабушка расскажет. – наклонился к ней вплотную и ухмыляясь посмотрел в глаза. – Ведь расскажешь  же, правда, Власьевна?

Старушка сидела молча, слегка раскачиваясь, руки её мяли белый краешек платка. Она что-то совсем тихо, одними губами шептала, но что – разобрать было не возможно.

-Не хочешь? Не хочет! – обратился уже к нам дед Боря. – Ну а зато я хочу… Было это, короче, в 43 году, - достал папиросу, закурил и сплюнул. – Налейте мне, хлопцы, горло смочить, рассказец уж больно непростой предстоит. – выпил, затянулся, выпустил плотное облако дыма и продолжил. – Мы тогда все под оккупацией были, а под оккупацией что? Всяк как знаешь – так и живи. Справедливости ради надо сказать немцы здесь не лютовали. Был установлен налог, к сроку – будь добр отдай. Никто не насильничал, никого не убивал и ничего не жёг. За сотрудничество с партизанами, ясное дело, - расстрел. Да только как-то всё не было их у нас, партизан этих. В общем, спокойно жили. У нас семья большая была: я, две младших сестры и два брата старших ещё. Немцы школу здешнюю восстановили, обучение завели, а мой старший брат – Миша – знал немецкий язык, пошёл туда преподавать. Ничего особенного, просто обучал детей немецкому языку, а заодно был директором школы. Ходил где-то раз в неделю вместе с председателем перед немцами отчитываться: как идёт работа и всё такое. Немцы ему хороший паёк давали, одежду такую, военную, ну или похожую на военную, такую же как у них, только без всех этих орлов да крестов. Мне было в ту пору восемнадцать и я работал на узкоколейке, тоже у немцев, один мой брат работал там же, вместе со мной, а сёстры малые были – нигде не работали, матери по хозяйству помогали – свиньям дать, уходиться, курей обойти, гусей, ну, в общем – обычное дело. Вот так мы и жили, пока как-то вечером к нам в дом не постучалась вот эта вот, - снова приобнял её за плечо. – симпатичная дама, да, Власьевна? А я вам, ребятки, скажу, что Власьевна по тем временам роковая бабёнка была – огонь. Красоты была очень большой, что уж тут говорить. С местными прощелыгами и картёжниками якшалась, с блатотой со всей этой. Только с началом войны они все куда-то исчезли, и осталось баба совсем одна, с десятилетней девкой на руках. А потом и сама где-то с дитём подевалась, ходили даже искать её в лес – не нашли, думали уже, что волки или ещё кто – мало ли что в лесу может случиться, там всякое может быть, да ещё когда война. И вот тут вдруг, представьте, объявляется Власьевна на пороге нашего дома, да ни одна. Мать моя так и ахнула, как дверь открыла – вся честная гоп-компания в гости пожаловала и ещё несколько каких-то новых рыл. Мы теперь, говорят, партизанский отряд, искупаем перед Родиной кровью ошибки молодости, у нас даже политрук свой есть – показали какого-то задрипанного мужичонку в форме, с полевой сумкой через плечо. Он вышел вперёд, я, говорит, старший лейтенант Коновалов, координирую подпольную и партизанскую деятельность в этом районе. Мы к вам пришли немцев убивать. Вы, говорит, фашистские прихвостни, все с немцами работаете, а немцы вами пользуются, да девок ваших ещё трахают, а вы и довольны. В общем, говорит, если хотите искупить свою вину, то должны вы помогать партизанам в их борьбе – обеспечить едой, одеждой, а ты – это он к Мише обратился – должен школу заминировать и взорвать. Мы тебе всё дадим. В общем стояли мы все вместе и слушали их, слушали. Они все были с пистолетами, с винтовками, автоматами. Вот у Власьевны был пистолет в руке – как щас помню. Ну так вот, выслушав всё это, со стула поднялся мой батя, а он был уже совсем старик, ледащий, женился очень поздно он. Лежал у нас всё время практически на кровати, почти что не вставал, даже в туалет только по большому ходил, а так мы ему ведро ставили. Ногами болел и кашлял всё время, а что там у него конкретно было – Бог разберёт, врача никто не вызывал. Так вот, отец встал, опёрся руками на стол и сказал этому их главному: «Еды мы вам много дать не можем, но кое-чем поделимся, и одеждой тоже. Но вы поймите правильно, семья у нас большая, самим есть тоже что-то надо. Я не сегодня, завтра помру так им хоть какое-то облегчение, а так ещё и меня старого им кормить надо – всё лишний рот. Но вот на убийство, на разбой вы нас не наговаривайте. Мы люди мирные, крестьяне, воевать не умеем. У вас ружья, вот вы и воюйте.  Миша никогда оружия-то в руке не держал, а вы ему – школу взорви. Он дурного никому ничего не делает – детишек учит, разве ж это плохо? Нам ещё жить здесь. Немцы, если узнают, что вы у нас были, никого не пожалеют. Шли бы вы ребята отсюда, Христа ради, не навлекайте беду. Воевать – воюйте, мы про вас никому и никогда, но нас не путайте – мы этого не умеем. Землеробы мы». Вот так он сказал. Старший их на это только головой покачал, сказал: «Землеробы, говоришь… Ну вот тебе слово солдата» - снял с плеча винтовку и сильно ударил отца прикладом в челюсть. Батя упал, а они подошли к нему и стали больно бить ногами по голове и в живот. Мы с братьями было кинулись на помощь, но вот Власьевна навела на нас пистолет, помнишь, Власьевна, да? Помнишь, что говорила? «Стоять, суки, я вас тут всех сейчас!!» - как-то так, вроде, м-да… Отец после этого ещё день пожил, кровью мочился, а на следующую ночь – помер… Они перерыли весь дом, вытащили всю одежду, забрали еду, порезали всех курей в курятнике, гусей. Потом их старший вернулся в дом, показал на Мишу и сказал: «Этого в сарай». Один какой-то подошёл, ударил Мишу прикладом в живот и выволок из дому. Они ушли, оставив с нами одного – мальчонку ещё совсем, наверное, моего возраста. Он сказал нам: «Хоть одна тварь шевельнётся – убью», отвёл моего второго брата – Колю – в комнату и начал его там бить. Мы слышали крики, но сделать ничего не могли – стояли, как в оцепенении. Тут в дом вбежал один из их компании, схватил кочергу и выбежал обратно. Мы так стояли минут, наверное, пятнадцать, а может и полчаса даже – не помню, не могу сказать: потерял счёт времени. Потом этот мальчонка вышел из комнаты и потребовал у матери  самогон. Мать дала ему бутыль и спросила, что с Колей. «Спит ваш Коля, умаялся» - он ухмыльнулся, и пошёл обратно в комнату. Я решил осторожно выйти из дому и посмотреть, что там происходит в сарае – мы все очень боялись, мать с сёстрами плакали, я тоже размазывал по лицу слёзы и не понимал, что вообще происходит. Зачем они так поступают с нами? Мы ведь не делали ничего плохого, они – партизаны, наоборот должны защищать нас. Выйдя из дому, я увидел сразу возле крыльца нашу собаку – Барбоса, он лежал мёртвый, весь в крови, с перекошенной мордой и повыбитыми зубами. Он был небольшого ростика, и мы его не держали никогда на привязи – очень добрый пёс, всегда ко всем ластился. Я прокрался к сараю, дверь была приоткрыта. В сарае было шумно, хоть с улицы было и не слыхать. Они все, партизаны, стояли возле стены толпой, корова была отогнана в угол и привязана, а мой брат Миша был раздет донага, рот был заткнут какой-то тряпкой. Он стоял на коленях совсем голый, упершись лицом в кормушку с сеном, руками и ногами – в пол. И руки и ноги у него были связаны бечёвкой. Рядом они развели небольшой костер, в котором лежала кочерга. Все смеялись, возле брата с пистолетом в руке ходила Власьевна и била его ногой – под дых, по лицу, в пах. Он падал, его снова ставили на место, на четвереньки, а Власьевна после каждого удара говорила: «А что бы на это сказал товарищ Сталин?», снова била его и говорила: «А товарищ Сталин бы на это сказал: мы строим коммунизм, товарищи»- снова била его - « А товарищ Сталин бы сказал: мы бьём врагов, товарищи» - опять удар – «А товарищ Сталин бы сказал: наше дело правое». И так она избивала Мишу. Он был весь синий от побоев и красный от крови. Потом они взяли скамеечку, на которой мать сидела, когда доила корову, положили Мишу на неё грудью, один сел сверху к нему на спину, а двое других сели на ноги – на одну и на вторую. Власьевна взяла раскалённую кочергу, подошла к Мише и… ну… она… это… начала совать её ему прямо туда… раскалённую… красную… прямо вот туда… Он мычал, старался вырваться, у него носом шла кровь… надувались какие-то пузыри… А она ему совала эту кочергу и говорила: «Хотел быть фашистской шлюхой, так будь ею». Потом она ему ткнула кочергой в пах, потом обратно туда… но Миша уже не кричал и не бился, он весь поник и лежал куском мяса на этой скамейке, изо рта вытекала длинная струя крови, глаза закатились… На всю улицу воняло палёной человечиной… Я потерял сознание…

Меня втащили в дом они же, я уже там очухался… Мишу пристрелили в сарае, в голову, из пистолета. Власьевна. Я когда туда вошёл, сразу увидел его – всё так же на скамейке грудью лежал, связанный. Они его ещё дерьмом коровьим зачем-то испачкали. На затылке скол большой, куска черепа нет. Чёрное всё, запекшееся… А мальчишка тот в доме Коле позвоночник очень сильно повредил. Он не мог больше ходить, на всю жизнь инвалидом остался, в коляске. Заикался постоянно. Они когда уходили, школу нашу подожгли. Она деревянная – сгорела быстро. А хотели взрывать… зачем?.. Немцы тушили, наши помогали, да только где там. Потом к нам домой приходил главный их, комендант или кто, не помню уже. Вместе с председателем. С матерью долго разговаривали. От налога освободили. Дали нам десять куриц под проценты, это у нас так говорили –«под проценты». Мы должны были им с десятка отдавать пять яиц и разводить цыплят. Их тоже пополам делили. Так и жили. В 18 лет я остался один с тремя бабами и братом инвалидом. Сейчас вспомнишь – ничего уже, прошло, вроде как и не со мной было, а тогда… Ну а потом война закончилась, я пошёл отучился на шофёра и стал водителем работать – развозил продукты по окрестным сёлам. Тянул на себе всю семью поначалу. Потом сёстры подросли – пошли работать в колхоз. Мать так и осталась на хозяйстве дома. Одна со всем справлялась. Я так упахивался, что иногда даже есть не мог – сразу засыпал, стоило домой прийти. Сёстрам тоже не сахар в колхозе жилось. Брату оформили инвалидность - копейки, но какие-никакие деньги. Помогал матери по дому, чем мог. А Власьевна после войны обратно вернулась, сюда, вот в этот свой дом. Вся в наградах. С каким-то воякой и дочкой. Поселились и стали жить как раньше.

Мне было 22 тогда. Война уже два года как закончилась. Всё немного утряслось, но, конечно, ничего не забылось. 47 год. Тогда как раз особисты перерыли все архивы, что от немцев остались. Очень много людей было полицаями, рагулевцами, работали так или иначе у немцев. «Сотрудничали». Тогда начали пачками сажать на 25 лет. У нас тут пол-улицы вывезли таких. Их, кстати, после смерти Сталина в 53 всех амнистировали и большинство, кто не умер в лагере, вернулось обратно. Некоторых потом даже реабилитировали, учли, видимо, что они воевали в Красной армии. В 44 ведь, когда Союз сюда вошёл, всех гребли на фронт, без разбору. Это уже потом они разбираться сели. Мой сосед, Костя покойный, успел и рагулевцем побыть и за Красную Армию под Кенигсбергом повоевать. Потерял там ногу, дали орден, по-моему солидный какой-то, в 47 забрали в лагерь. Шесть лет он отсидел где-то под Воркутой, потом вернулся обратно. Реабилитировали, дали ещё один орден. А Костя говорил: «У меня ведь и от немцев медаль была, я её в реку выкинул, когда красные пришли. Дали за борьбу с партизанами. Получается, я и тех и этих убивал, и меня и те и эти наградили. По-моему, справедливо».  Вот такая жизнь у нас тут была в то время, хлопцы. Зато наша подруга неплохо жила. С мужиком, с дитём. Девка у неё выросла красивая – Ольга. На 4 года меня младше. Она часто мне по дороге попадалась вечером: я еду в гараж и она откуда-то с поля идёт. Вот как-то раз она так шла, а я ехал. Подъехал, поравнялся с ней, резко руля вывернул и сбил её в кювет. Насмерть. На то и рассчитывал.

Мы все смотрели на деда Борю. Он рассказывал эту историю, добытую из недр своей памяти, совершенно спокойно. Смолил папироску, пыхтел, ни разу не сбился, это был чётко вылепленный, безупречный кирпич, монолит, рассказ на одном духе. Пару раз он делал паузы, но долго они не тянулись. И всё это время он одной рукой – левой – постоянно приобнимал Власьевну. Та сидела как прежде, опустив голову, поглаживала руками белый, аккуратно сложенный платочек и что-то нашёптывала себе под нос.

-…не то времечко… листопадная… белы рученьки… - едва можно было разобрать отдельные слова.

- Я не скрываю – отомстил. И кто скажет мне, что я не имел на то право? Я не то что имел, я обязан был это сделать. И я сделал. И знаете, что я почувствовал, когда увидел перекорёженный труп этой Оленьки? Радость и облегчение. У меня с плеч упал огромный груз, который нестерпимо давил на меня с того самого дня в 43 году. Я вернулся домой и заснул крепким сном. Впервые за долгое время я не просыпался среди ночи со вскриками, весь в поту, вокруг меня не сидели мать с сестрами. Я просто спал. Спокойным, обычным сном. А утром встал, оделся и пошёл на работу. Там меня и взяли. Дали семь лет за убийство по неосторожности. Отсидел я только три и вышел. Пошёл работать на то же место – стране были нужны хорошие работники, а я был таковым. У меня не было никаких угрызений совести, я никогда не пожалел о случившемся, не жалею и сейчас. Но знаете, что особенно грело мою душу? Власьевна после смерти дочери натурально сошла с ума. Она каждое утро ходила голосить на кладбище, возвращалась обратно под вечер - совершенно дикая, вся растрепанная, грязная. От неё ушел мужик. Она осталась одна. Её забрали в психушку. Что там с ней делали, я не знаю, но через несколько лет она вернулась оттуда вот примерно такой, как сейчас, только помладше немного. Да, моя старушка? – улыбаясь он нагнулся к её лицу и чмокнул в щёчку. Власьевна опустила голову ещё ниже, но было заметно, как по её лицу расползается идиотская улыбка.

-…столе белодубовом… мало времечка… бежат по секундочкам…

Дед Боря продолжил:

 -Я говорю с вами честно, как есть, и никого не обманываю, а это – главное, что бы вы потом обо мне ни подумали. Ну-ка, - он взял из рук старушки белый платок. – Дай-ка сюда. - развернул его и достал оттуда старую пожелтевшую и истертую фотографию какой-то девушки. – Вот всё, что осталось от её Оленьки. Это, да ещё пирамида со звёздочкой здесь, на кладбище.

С фотографии серьёзным и осмысленным взглядом смотрела девушка. Довольно красивая, молодая, с узким, овальным лицом, прямым носом и удивительными глазами: они были почти белыми, прозрачными. На лице они смотрелись, как потертости и если бы не было двух чёрных точек зрачков, то можно было бы подумать, что глаза с фотографии кто-то вывел, оставив два белых пятна.

-… не красна-то весна, да не теплое-то лето, прошла темная-то осень богатая, да богатая-то она листопадная. – старушка резко повысила голос и то, что она шептала себе под нос, стало всем отчетливо слышно. - …да подскочила лютая-то зима да холодная, да со снегами-то она со морозами, да со великими-то она со угрозами, да подкосила-то тебя да подрезала…уж не привелось проводить-то мне тебя, мила родима доченька…
-А ведь и вправду, - заметил дед Боря. – Не была она у Оли на похоронах. Дома вне себя лежала, бредила, ахинею какую-то несла… А это её всегдашняя шарманка. Где только набралась – не знаю. Сейчас будет причитать. Можете послушать – интересно талдычит.
- … не удалось проводить-то мне к тебе приехать, уж была бы легкой-то я птицей поднебесной, дак уж прилетела бы, поглядела бы, как не пошли-то твои скорбны резвые ножечки, да не заподнимались-то белы ручки опалые, да не забилось-то твое ретиво сердце… дак уж повалилась на белую-то ты скамейку тесовую, на тонкую да ты дощечку дубовую, да под белый-от ты саван полотняный, да под покров-то Пресвятой Богородицы, лежишь под оградушкой-то стенной белокаменной, да под новорубленым-то окошком косисчатым,да под светлой-то рамой хрустальной, лежишь в белом-то гробу во тесовом, да на срядном-то ты столе белодубовом, да на белой-то ты скатерке забираной,  да скоро не будет-то тебя, да повезут во последний-то путь во остатний, по широким-то пожням раскосистым, да по полям-то хлебородным, за дикие-то болота топучие, да за темные-то леса за дремучие, на окатанну-то гору на высокую, да на всемирное-то большущее кладбище, да уж положат в темную-то могилу глубокую, да зароют желтыми-то песками сыпучими, да все прошло-то теперь у тебя, прокатилось…
Дома. Дома. Дома. Нас окружали одноэтажные дома, похожие друг на друга, как один день похож на другой. Низко над землей висели черные провода, на которых сидели черные и коричневые птицы. Дворы купались в красках и разнообразии.
Вот тут резная собачья будка с надписью «Рэкс», в которой пёс развалился под стать своему прозвищу – вальяжно и сыто, осознавая свою власть и могущество на данном клочке земли.
А вот тут красный Форд Фиеста стоит рядом с сине-жёлтой детской качелей, на которой сидит и весело гогочет всеми своими шестнадцатью белыми, как раковина, зубами маленькая девочка в голубом платье с сиреневой оторочкой на подоле. Под машиной лежит и пыхтит её отец почему-то в шортах.
А вот здесь не двор – целый металлургический комбинат. Повсюду раскиданы железные трупы некогда рабочих механизмов. Если бы у них были лица, наверняка они отображали бы ощущение ужаса от неизвестности, лежащей в их неясном будущем. Железяки были раскиданы везде, и в особенно большом количестве возле забора, так, что создавалось ощущение, будто они всеми своими деталями старались покинуть ненавистный им двор, перебраться через забор и выдвинуться на поиски блаженного рая, закрома которого всегда полны солидолом, а машинное масло изливается великими, бурными реками куда-то за горизонт.
Я шёл немного впереди всех остальных, когда услышал позади себя спокойное и холодное, как лёд:
-Нет Бога.
Меня неприятно кольнуло, но я шёл дальше, ничего отвечая.
-Слышь, чё говорю? – с вызовом сказал Рома. – Бога нет.
-Да что ты пристал к нему? – вполголоса прошипел Алик. – Ему  и так сейчас хреново, как будто ты…
-Наш богомолец потерял предмет своего обожания. – нарочито громко сказал Рома, издевательски усмехаясь. – Оба предмета!
Я ничего не отвечал. Просто шёл. Мне в спину прилетел небольшой камушек. За спиной послышалась какая-то возня, шёпот, ругань.
-Да отвали ты от меня! – недовольно прорычал кому-то Рома и снова обратился ко мне. – Слышишь? – опять ядовито засмеялся. – А что ж это за Бог у тебя такой был, если какая-то церковная шмара вот так вот влёгкую опрокинула всё, во что ты верил?
Рома засмеялся и на этот раз не один.
-Странная вера, ты не считаешь?
Я обернулся:
-Что ты хочешь?
Рома довольно улыбнулся:
-Ну, наконец-то! – сказал он и потер ладони друг о друга. – Я хочу, чтобы ты вот здесь и сейчас, перед всеми признал, что Бога нет, что вся эта вера твоя – фуфло и самообман, а эта шмара – мразь конченая.
Я подождал пока они меня догонят. Мы шли вместе.
Я знал, что он имеет полное право со мной так говорить. Подходящие слова я даже не пытался искать:
-Второе – признаю, это действительно так. Последнее – отчасти да. А с первым я не согласен.
Роман захохотал:
-Ну ты смотри! Даже когда тебя, как последнего оленя, кинули, когда ты сам же со мной соглашаешься насчёт своей веры, когда это всё перед глазами у всех, даже тогда ты ищешь оправдание своим несбывшимся надеждам и фантазиям!
-Вот в том-то и дело, что это всё были мои надежды и фантазии, а не Бог. Настоящего Бога я так и не узнал…
-А как ты его узнать хочешь, умник? – перебил меня Рома. – Как ты его отличишь вот от этих фантазий? Ты ж к попам ходил своим, верно? Что они тебе говорили? Помнишь, ты нам тут важно вещал: причастие, общение с личным Богом, туда-сюда? Ну и где оно, это твое общение-то? Где этот твой Бог? Разбился! О первую же мокрощелку. Да ты сам подумай, рассуди здраво: разве это всё может быть настоящим, разве в этом есть хоть какая-то правда, если оно не выдерживает даже лёгкого столкновения с тем, что случается тысячи, миллионы раз на дню со всеми на свете? Это же так тупо – бросила баба! Бросила баба – и я не верю в Бога! Так, выходит?
Я не знал, что отвечать и был немного растерян.
-Да я согласен с тобою, Ром. Я согласен со всем, что ты говоришь. Я это понимаю. Но только дело тут не в Боге, а во мне. Я себе настроил каких-то карточных домиков, выдумал образ Бога, который вовсе не такой на самом деле…
- А какой он? – на этот раз меня прервал Дима.
Вопрос меня поставил в тупик.
-Я… я не знаю.
-А как узнать? – снова спросил Дима.
Я не ответил.
-Ты понимаешь, - Рома говорил тоном победителя, - что всё это полнейшая иллюзия? Как узнать, каков этот твой настоящий Бог, если это сделать невозможно, в принципе? А если невозможно, то не значит ли это, что его в принципе нет?
-Я верю, что он есть. – только и хватило меня сказать.
-Ну так что он такое тогда? Или кто? Ответь нам.
-Любовь. – голос у меня осип и я ответил еле слышно.
-Что?
-Любовь. – повторил я чётче.
-Ах, любовь! Ну здорово. Ты вокруг себя смотрел вообще хоть раз? Оглядывался? Много вокруг любви?
-Ну, она есть.
-А в твоей жизни её много? Вот вся эта ситуация со шмарой твоей, это любовь? – Рома пёр как танк.
Мы уже никуда не шли. Ребята смотрели на нас с Ромой и ждали, чем всё это закончится.
Я отбивался, как мог:
-А причём здесь Бог? Это я сам.
-Разве не на всё воля Божья? Разве это не он свёл вас? Разве он не знал, чем это всё кончится? Не знал, как ты на это отреагируешь? Не знал, что тебе будет плохо? – Рома засыпал меня вопросами.
-Ну да, да. Знал. Хорошо, он знал.
-Тогда для чего это всё было? Ты ж ведь сам говорил, когда начал с ней встречаться, что даже и не думал ни с кем знакомиться, никого искать, что тебе её как будто дали в руки, типа, вот давай, это то, что тебе нужно. «Божий промысел». Твои слова?
-Мои.
-Так какого хрена тогда он дал тебе то, что причинило тебе боль?!! Он ведь знал, что дает.
-… я должен был через это пройти. Закалиться?
-Закалиться??? – Рома чуть не поперхнулся слюной. – Ты что, железяка какая-нибудь, чтобы с тобой вот так, чтобы тебя закаляли?
Я не ответил.
-Вот скажи мне, - продолжил Рома уже более спокойным тоном. – Бог зачем создал всё это?
Я выпалил заученную фразу:
-Бог создал этот мир по любви.
-Отлично. По любви, значит. Так какого хрена тогда всем здесь так плохо, а?! Какого хрена никто не может жить так, как он хотел бы, все страдают и мучаются, друг друга режут и бьют, воюют, колются, ненавидят, грабят. Какого хрена?! Ты ящик смотришь, новости? Где здесь любовь?
-Ты живешь, ешь, у тебя есть дом – это уже любовь. Посмотри вокруг – везде есть красота. Вот небо, деревья…
-Ты идиот? – прервал меня Рома, сказав эти два слова абсолютно спокойно, нарочито ровно. – Скажи, а нахера мне всё это нужно, нахера мне весь вот этот вот мир с его птичками-бабочками, нахера мне дом и сама моя жизнь, если хотя бы на одну секунду, хотя бы на одну долбанную секунду мне среди всего этого может быть нехорошо? Если здесь нет всегдашнего, стопроцентного счастья, если есть хоть кто-то или что-то, что, пусть даже на миг, может меня обидеть, оскорбить, испортить мне настроение? А ты представляешь, меня могут не только обидеть, меня могут искалечить, пытать, убивать, вспарывать мне живот и заставлять меня жрать мои же кишки, травить газом в камере, отрубать пальцы рук и ног, отбивать почки! Любовь?!! – рявкнул он. – Это любовь?! Да даже если всем вокруг будет хорошо, а одному мне плохо, то катись оно всё! Потому что мне плохо, понимаешь? Правда в том, что мне плохо, а не в том, что всем хорошо. Плохо мне – и нет никакой любви! Плохо мне – и нет никакой правды! Никакого счастья, никакого оправдания ничему. И никакого Бога нет. А если он есть, то это самая большая жуть, которую только можно представить, потому что он в таком случае – мясник, сумасшедший маньяк, который ставит свои идиотские эксперименты над нами. Бог это Гитлер! Хуже Гитлера. Садист и живодёр!
У меня совершенно всё перемешалось в голове. Я пытался выудить оттуда хоть какие-нибудь логически законченные цепочки мыслей.
-Послушай, но ведь это все последствия свободной воли человека. Бог создал нас свободными. Мы можем выбирать добро или зло. Всё зло в мире – от нас самих.
Рома усмехнулся:
-Поставим вопрос по-другому: а почему я вообще могу выбирать зло? Зачем мне это? Почему я вообще знаю, что это такое?
Он обратился к парням:
-Смотрите, хлопцы, сейчас будет чумовой ответ просто. – и, посмотрев на меня, - Ну?
-Потому что это следствие грехопадения.
Рома засмеялся на всю улицу. Он хохотал с минуту, не меньше:
-Обоссаться! Слышали, да? А причём тут я и грехопадение? Причём тут я и Адам с Евой? Это ведь их поступок, не мой, верно? А я вам щас сам расскажу, пацаны. – сказал он, снова обращаясь к парням. – Там тема, короче, такая. Бог типа сотворил первых людей свободными, без греха, без тяги ко злу, но они каким-то макаром выбрали грех! Удивительно, да? Уже с самого начала – шедевр. Без греха, но выбирают грех! Как это возможно? Тут обычно разводят нудную мутотень о потенциальном познании зла первыми людьми, которая не объясняет ничего, и факт того, что они, будучи безгрешными, выбирают грех не объясняется никак. Но самое прикольное знаете что? Это то, что в результате этого их выбора в нашем мире появляется то, что мы знаем как зло и безгрешная природа становится грешной. Иными словами, человек после грехопадения – это килограмм варенья плюс килограмм дерьма. Ну, в итоге сами знаете, что из этой смеси выходит. Проблема только в том, что вот этот вот состав из 1 кг. варенья и 1 кг. дерьма после Адама и Евы за каким-то хером наследуют все без исключения люди, включая и нас с вами. У него, - Рома показал на меня пальцем, - и его бывших дружков это называется «удобопреклонность ко злу». Отныне человеку надо прикладывать усилия, чтобы не творить зло, хотя он не может совсем его не творить, потому что нет безгрешных людей, и он, не хотя зла, все-таки делает зло, грех всю жизнь насилует человека. Весёлая каруселька, да?! Ох, дедушка Фрейд, наверное, много ночей провел, обсасывая в голове этот заманчивый образ! Знаете, как он, - Рома снова показал на меня, - и его дружки любят всё это обрисовывать? Мол, грех это как СПИД. Спид от зараженных родителей передается ни в чём не повинным детям, и грех вот по такому же принципу передаётся. Короче, человечество – это сборище вот таких вот духовных спидоносцев, и ничего тут не поделать! Хорош Бог, а, ребятки? – Рома подмигнул Коле и толкнул его локтём. – Но смотрите, вот сейчас я задам ему вопрос, который, по-моему, уже задавал. – и он обратился ко мне. – Так почему человек должен выбирать между злом и добром?
Я ничего не ответил. Я уже знал, что он будет говорить далее и у меня не было никакого ответа на эти слова.
Рома триумфаторски продолжил:
-Открыть вам секрет? А то наш друг что-то стесняется. Никакого выбора на самом деле быть не может. Потому что невозможно выбирать между тем, что есть и тем, чего нет. Да? – он довольно взглянул на меня. – Ведь зла же нет, верно? Зло – это отсутствие добра. – он снова обратился к остальным. – Есть только то, что существует в Боге и от Бога. Поскольку Бог абсолютно свят, то никакого зла быть не может. Зло – это последствие свободы, последствие свободного выбора… трам-там-там… барабанная дробь… свободного выбора зла же! Прикольно, да? То есть, получается, что, поскольку зла нет, то никакого выбора между добром и злом тоже нет, потому что невозможно выбрать то, чего нет, но зло появляется в результате этого выбора, которого нет. Круто! Вот это замкнутый круг! А не кажется ли вам всем, что нас кто-то просто дурит, просто водит за нос, просто ржёт на нами, не кажется? А мне вот кажется. Ну и ещё, даже если откинуть вот этот вот простой факт о несуществующем выборе, почему Бог вообще сотворил таких вот людей, которым надо выбирать? Его дружки бывшие, - Рома кивнул в мою сторону, -говорят, мол, таким образом реализуется человеческая свобода и богоподобие, человеческая личность. Вот в этом выборе. А если отнять у человека выбор, то это уже будет не человек, а собачка. Но почему именно или-или? Почему именно свобода выбора? Почему не может быть свободы невыбора, свободы от зла? Или что, всемогущий Бог не мог создать полноценную личность, своё адекватное подобие без свободы выбора но со свободой невыбора? Разве человек не был бы в таком случае более богоподобен, если бы у него была вот эта вот самая свобода невыбора? Ведь Бог не выбирает, Бог не стоит перед проблемой выбора между добром и злом, почему же тогда это выпало человеку? И вот смотрите, - сказал он куда-то в сторону, как будто улица была полна внимающим ему народом, - здесь истина, имеющий уши да услышит! – Рома рассмеялся, – простой тест на садиста. Зачем это нужно было Богу? Что говорят его друзья? – показал в мою сторону. - Человек должен был определиться, должен был принять добровольное решение! Вот так! То есть, другими словами, Богу надо было испытать человека, проверить его, поставить его перед несуществующим выбором, навязать ему несуществующую проблему и ввергнуть вот во всю эту жопу, во всё это дерьмо, в котором мы варимся до сих пор. Что это говорит нам о Боге, как не то, что он отъявленный садист и фокусник?! Он придумал для нас несуществующие реальности, которые насилуют наш мозг, несуществующие категории, которые рвут нам душу, и мы должны с ними жить! Мне такого Бога не надо. Я с ним ничего общего иметь не хочу. И билетик свой возвращаю! – Рома подмигнул мне.
Все стояли и смотрели на Рому совершенно ошеломленно.
-Был уже один такой, который вернул... – сказал я тихо.
Никто не обратил на мои слова никакого внимания.
-Откуда ты всё это знаешь? – удивлённо спросил Коля.
-Ну ты даешь! – подхватил Дима.
Рома широко, на все лицо, улыбнулся:
-Я же вам рассказывал, что, когда мне было 12 лет, меня в летнем католическом лагере лишила невинности одна монашка, вот с тех пор я очень подкован по этой теме. Ах, сестра Эльжбета!
Смех прокатился по всей улице то ли как раскат грома, то ли как вой гиен. Парни стояли, скрючившись и держась за животы.
-Ну, с Богом твоим мы разобрались? – довольно спросил Рома, подойдя ко мне и положив руку на плечо.
-Нет, не разобрались.
-А чего так? – спросил он на этот раз с притворно-ехидным удивлением.
-Знаешь, - сказал я, - может быть всё, что ты вот тут сейчас рассказал, может быть, всё это и правда, может быть, всё это действительно так, но только Бог есть, и он не такой, каким ты хочешь его видеть, и даже не такой, как говорят в церкви или как написано в Библии. Он просто Бог. А все твои слова – просто слова. Интересные, спору нет, но слова. Я его не оставлю.
Роман ухмыльнулся и махнул в мою сторону рукой, как на безнадёжного:
-Горбатого могила исправит.
Он знал, что он победил. Он выиграл этот спор. Он пожинал плоды восторга и уважения со стороны остальных ребят и наслаждался моим растоптанным состоянием. Но ему было мало.
-Но хоть насчёт шмары своей ты согласен?
Я решил больше ничего не отвечать. Я проиграл, и все мои ответы и слова сейчас работали только в минус.
-Подумать только! – продолжил он. – Ты ведь даже её не трахнул! Ну разве это дело, хлопцы? – он приобнял за плечи, стоявших рядом Колю и Диму.
-Пальцами – не в счёт. – зло сказал Дима.
И все снова громко засмеялись.
-Ты пойми,  - продолжал Рома. – Вся эта твоя романтика с бабами не прокатывает. Они будут считать тебя за говно. С бабой надо как с тварью обращаться, и трахать ее при первой же возможности и невозможности. Вот тогда она за тобой бегать будет.
Во всём этом споре, во всей ситуации не принимал никакого участия один лишь Алик. Он стоял в стороне и ждал, когда всё кончится.
-Зачем ты втянулся в это? – тихо спросил он меня, когда наш диалог с Ромой завершился, и все двинулись дальше. – Ну не отвечал бы и всё!
-Ладно. – махнул я рукой.
Мы с ним шли немного впереди остальных. Они догнали нас. Рома запрыгнул ко мне на спину.
-Ну что, ну признай! Ну ведь уделал я тебя в этот раз, а? – весело сказал он без всякого ехидства и превосходства в голосе.
-Уделал, уделал. – так же весело и улыбаясь ответил я.
-Хорошо побазарили, полезно! Я себе чуть мозг не свернул. А ты не в полную силу ведь, так не честно!
-Да у меня сейчас сил особых нет на всё это, Ромка, ну ты же понимаешь.
-Да не парься ты! - он сказал это чуть не смеясь и потрепал меня по голове. – Забудь ты про нее, найдём тебе сегодня новую, отвечаю!
Мы шли через парк.

Здание клуба – обыкновенная деревянная хата, выкрашенная в зелёный, рядом – небольшая танцплощадка, обнесённая оградой и напоминающая хоккейную коробку. Немного в глубине – домики, избушки-беседки, где можно спокойно посидеть и выпить вина с печеньем, посмотреть на высокие тополя и сосны, макушками шумящие где-то в облаках. В парке всегда пасмурно, всегда серо.

Я помню только один солнечный день – день рождения Димы: нас шестеро или семеро и мы все идём к нему на квартиру – купленная родителями на скопленные деньги ячейка в пятиэтажном муравейнике какой-то мутировавшей хрущёвки: слишком толстое здание с небольшими окнами-бойницами; в ней никто не жил, она никогда не сдавалась, туда ходили лишь раз в неделю в робкой надежде омыть свои испотевшие за семь дней телеса струёй тёплой воды, идущей, ко всеобщему удивлению, прямо из-под крана. То, что за водой не надо было никуда ходить, не надо было греть её в большом казане на газовой плите, вызывало у родителей Димы восторг и священное благоговение перед приобретённым ими объектом недвижимости. Вероятно, порог квартиры они переступали так же, как в древности жрецы порог храма: затаив дыхание.

В тот день мы все, упившись, максимально испоганили это чудесное однокомнатное святилище, заблевав и разломав всё, что попалось под руку; привели туда встреченных нами в парке озорных девиц: они сидели на скамейке, в тени ветвистой, высокой осины и солнечный свет, пробиваясь сквозь густую листву, полосами падал на их молодые, веселые лица. Скамейка была оранжевой, их одежды – яркими, и всё это вместе взятое было похоже на огромного, развалившегося в траве тигра.
Остальные дни в парке все, как один: неспешное, нахмурившееся, серое месиво, обволакивающее всю улицу, дома и прохожих, небольшая мглистость, морось, спешащие куда-то зонтики, плащи, носы с очками, кудри волос, опущенные долу карие глаза, а у одной были длинные, мелкими струйками стекающие с макушки, темно-коричневые волосы, аккуратный прямой нос, правильный овал лица, она шла  в светло-сером плаще, светлых джинсах, руки в карманах; с запястья свисал маленький зонтик. Я сидел в беседке, нас было трое, на столе – две пачки печенья, две бутылки вина: Саша должен скоро подойти; на работе, стройка у них затягивается; я поеду в Питер, пацаны говорят, что там неплохо платят; погода – дрянь; не знаю, через пять дней поминки; да я был вчера в лесу – слякоть, сыро слишком; кладбище разрослось, его уже и не найти; да, батя там ещё, не знаю, все говорят, что нормальный, хоть и мент.
Я смотрел на фигуру этой девушки и видел старые покосившиеся хибарки с жёлтыми стенами, однотипные, кирпичные дома поновее, телевизионные тарелки, инопланетными существами присосавшиеся рядом с оконными проёмами или усевшиеся сверху на крышу; видел бредущих куда-то по своим делам собак и кошек, неспешно вышагивающих прохожих, мерно гудящие немецкие автомобили, заржавленную решётку заборного ограждения. Всё это сливалось в один сплошной фон, на котором, как острой бритвой вырезанная, виднелась одинокая женская фигурка в плаще...

Тучи опять заволокли небо. Мы не стали сворачивать в парк в этот раз. Оставив его по правой стороне, прошли пыльной, изъезженной местными машинами, телегами и мотоциклами ухабистой дорогой. Вот – старый, недостроенный, двухэтажный дом, выложенный из бревен грязно-серого цвета, - ориентир, чуть дальше – жильё Андрея. С правой стороны – бесконечное, тянущееся до самого горизонта и дальше – Бог знает куда, поле. Я плохо ориентируюсь в этом районе, хотя и бывал тут много раз, но он для меня, как джунгли: слишком плотно поставленные друг к другу дома, сараи, гаражи и какие-то пристройки непонятного предназначения, к тому же – куча перекрестков в которых можно запросто затеряться. Ощущение, будто на местность сначала положили раскалённую решётку, а после, вдоль всех образовавшихся линий поставили множество различных строений.

- Я пойду, позову.

Роман зашёл за калитку и направился к двери небольшого одноэтажного домика. Обсаженный по периметру цветами, он весь был словно выкупан в ярких красках и торчал цветастым, вычурным грибочком посреди однообразных серых строений из кирпича и дерева, окружавших его.

Я смотрел вдаль, туда, за дом-ориентир. Там по небу текли, переливаясь, крутобокие тучи. Возвышенность, на которой стояла улица, позволяла видеть низину, уходящую полями на многие километры вдаль, за горизонт. На полях маленькими тёмными квадратиками копошились комбайны и грузовые машины, иногда можно было рассмотреть крошечные муравьиные фигурки людей. Светло-коричневые колосья пологой волной перекатывались по холмистым просторам, то тут, то там выдаваясь вверх крутым гребнем. К полям перелетало множество галок, ворон и птичек помельче. Там их уже поджидали большие и красивые чёрно-белые аисты. Я много раз видел, как, выстроив за собой многочисленную птичью свору, какой-нибудь аист становился впереди и, возглавляя шествие, вёл эту разномастную вереницу вслед за работающим трактором или комбайном, на ходу питаясь тем, что машине удалось подковырнуть плугом или подсечь жаткой.

- Здорово, парни. – я обернулся и увидел Андрея. Он улыбался широкой, хмельной улыбкой. Праздничная, белая рубашка была расстёгнута. В нагрудном кармане её виднелась желтая пачка сигарет. Был он пьян, весел и как-то заинтригован. В руках держал литровую банку самогона. Андрей сегодня уходил в армию.
 
 Стоявший рядом с ним Роман передал мне пакет. Раскрыв его, я увидел бутылку и бумажный кулёк из которого во все стороны торчали куски мяса, хлеба, огуречные и помидорьи бока, зелёный лук; чуть в стороне от всего остального брусочком лежало порезанное сало. Было ещё несколько яиц и, непонятно как здесь оказавшиеся, два ярких оранжевых, очень больших апельсина.

- Я вам потом ещё пирог вынесу. Его просто нет пока, мамка не выкладывает, ждёт, когда все опьянеют маленько и подъедят то, что на столах. Пирог – очень хороший, с крольчатиной, мамка сама делала, она у меня умеет. Самогонки – хоть запейся. Мало будет – ещё притащу.
-Давно гуляете-то? – поинтересовался Дима.
- Да нет, в пять только сели, даже позже немного: пока все подтянулись, потолкались, разместились… Даже, наверное, в полшестого где-то.
- А кто там у тебя?
- Так, всякие родственники, пару баб знакомых. Вы не сердитесь, что не позвал, просто мать сами знаете как. Я сейчас тут зато с вами посижу. Поговорим, выпьем, на свежем воздухе оно ещё и лучше. Пойдём вон туда, – он указал на двухэтажную развалину. – Там нормально.

 Мы расположились в тени единственной полностью достроенной стены дома. Рядом была небольшая куча песка, чуть поодаль – широкая и глубокая яма с водой. Достав из пакета источающую соблазнительный аромат снедь, я разорвал его на две части и положил на землю, соорудив нехитрое подобие стола. Кусочки сала с выступившими на них капельками жира, помятые помидоры, истекающие солёными соками огурцы и взмокшие от такого соседства ломти хлеба, расположились на чёрном полиэтилене, навалившись друг на друга. Бутылка самогона была отправлена в самое прохладное из находившихся в поле нашего зрения мест – поближе к фундаменту. Начать решили с банки и, поскольку у нас не было ни стаканов, ни рюмок, хлебали прямо с широкой горловины, забирая жгучую жидкость большими, увесистыми глотками.

- А слышали про Валика? – поинтересовался Андрей.

Мы недоумённо скривили рожи.

 – Тут такое дело, я как узнал – обалдел. Он со своим каким-то друганом выпивал у того на хате. Хорошо так выпили, крепко. Друга рубануло сразу, ну а Валик, этот-то здоровый лось – сами знаете. Ну вот… а друг этот с бабкой живёт, родители на машине разбились ещё когда он в школу не ходил, бабка одна его воспитывала. Так Валик взял на кухне нож и пошёл к бабке в комнату. Пришёл, спустил штаны, сел к ней на кровать, подставил нож к горлу и сказал: «Ну что, бабуля, вспомним молодость?»…
- Жуть…
- Да… ну и, в общем, заставил её это… того, короче... Сам потом собрался и ушёл спать домой. Бабка, конечно, всех соседей на уши подняла: вызвали ментов, скорую – старая уже, за восемьдесят, с сердцем плохо стало. Друг этот, как очухался, сразу - за топор и бегом к Валику. Менты его еле спеленали, говорили, что даже шокером пришлось долбануть. Короче, Валик теперь торчит в СИЗО или где там их всех держат. Говорили - поначалу плакал, раскаивался, типа бес попутал и всё такое, а сейчас сидит и в одну точку постоянно смотрит, как неживой. Ничего не говорит, никого ни о чём не просит, просто тупо сидит и всё.
- Походу кончился парень, - заметил Алик. – А вообще ему там несладко придётся. Не думаю, что он долго протянет – таких не любят и долго не держат.
- Лопнул. – сказал я.
- Что?
- Да ничего, так.
- Не везёт старухам у нас на районе. – вмешался в разговор Дима. – То Карась завалил одну, то вот Валик теперь.
- Ну ты сравнил тоже! – загорелся Роман. – Валик-то нормальным парнем был, мы же с ним общались, ничего такого за ним я не замечал. Как и все: и выпить, и подраться мог. И с бабами всё хорошо всегда. И поможет, чуть что. Я если пьяный где заторчал далеко, то сразу Валику на телефон, он – без проблем: приедет на машине, завезёт домой, ночь-полночь – не важно. Безотказный был, всегда помогал... Карась с детства по тюрьмам слоняется, за что только не сидел: и драка, и поножовщина, и наркота. Туда ему дорога.
- Да и старуху эту как убил, - согласился Дима. – За бутылку самогона! Это ж совсем конченным надо быть: пришёл к этой, как её, Фёдоровне, среди ночи, попросил на вексель ему дать два литра. Фёдоровна не дала, так он её финкой в горло пырнул, а потом и дом ещё поджёг, чтобы типа как несчастный случай. 20 лет же дали.
- А я, помню, пил с ним. – сказал Андрей. - Он тогда только вышел. Весь прикинутый – новые кроссовки, костюм спортивный, при деньгах. Проставлялся. Я был, Геныч и Серёга ещё. Так мы его порасспрашивали тогда. Ему после выхода смотрящий наш деньжат подкинул, вроде как он там в почёте сидел. Фотки показывал: стоит он в середине – в спортивных штанах, кроссовках, майке, а по бокам два каких-то мужика в робе тюремной. Рассказывал про всю эту бодягу: что там да как. Я толком не помню нихрена – понапивались тогда в хлам.

Алик пожал плечами:

- Вроде и живут с тобой люди вместе, на одной улице, рядом. Общаешься с ними, с некоторыми даже дружишь, а потом – бац! – и он какую-нибудь херню вытворяет. Вот что у него в голове, а? Откуда взялось? Непонятно.

Тихо уплывал день. Солнце повисло прямо напротив нас, над Андреевым домом, превратившись из жгуче-жёлтого, разозлённого карлика в тёмно-багрового, умудрённого старца, любовно ощупывающего землю теплыми лучами.

Вороны стаями совершали ночной перелёт к своему излюбленному месту ночёвки – высоким тополям в парке. Стоял шум и визг, кроны деревьев вскипали птичьим варевом, но довольно скоро крики поутихли и, то там, то тут раздавалась одиночное воронье карканье, напоминающее вечернюю перекличку: все ли на месте. Птички поменьше облюбовали ветви дворовых вишен; они перелетали с дерева на дерево и о чём-то увлеченно друг с другом щебетали. Совсем маленькие пернатые обосновались в зарослях полыни; оживлённо чирикая, они то и дело вылетали оттуда, садились на ветки близлежащих деревьев, смотрели в сторону заката, поводили своими крошечными головками, что-то склёвывали с коры и улетали обратно в своё прибежище. Так повторялось по много раз, пока солнце окончательно не зашло; все дневные жители успокоились, предоставляя место и время для стройных лягушачьих хоров, вклинивающихся в ночную тишину с разных сторон монашьим многоголосием; поначалу тихое и низкое, их пение постепенно разрасталось, увеличивалось, усиливалось, порой срываясь в истошный крик, верещание, затем постепенно смолкало и, будто кто-то понемногу уменьшал громкость невидимого динамика, затухая сходило на нет, но едва лишь последний голос замолкал, как тут же начинал усиливаться какой-то особо настойчивый солист, увлекая за собой и всех остальных. Таким образом, всё повторялось сначала.

На улице тускло зажглись фонари – как будто кто-то просвечивал спичкой баночку с анализами мочи. Возле них сразу же сгрудились сотни всевозможных летающих насекомых. Мы развели костёр. В отсветах его пламени наши лица приобрели оттенок цвета вечернего солнца.

Андрей поторапливал нас, ссылаясь на обилие гостей в его доме и уверяя, что он бы с радостью, конечно, просидел тут весь вечер, но люди приглашены, не поймут и вообще как-то нехорошо оставлять их одних, к тому же - мать. Он был уже сильно пьян и озирал всех открытым, добрым взглядом, расплывшись в улыбке. Он явно был доволен тем, как всё проходит, что всем всё нравится, и никто ни на что не жалуется, и теперь он может со спокойным сердцем и чувством выполненного долга оставить нас всех. Мы, не спеша, допили банку и Андрей пошёл домой, выслушав от нас всяческие напутствия, пожелания удачи, чтобы писал, не забывал и всё то, что в таких случаях полагается выслушать человеку.
Мы распивали оставшуюся бутылку самогона, закусывая поджаренным на костре хлебом и салом. Подбородки были измазаны угольками сгоревшего теста, а в уголках губ блестели дорожки от истекающего тёплым жиром сала. Во рту стоял постоянный привкус самогона, и насладиться гастрономическими изысками собственного приготовления в полной мере не получалось. Несмотря на это, я нанизал на длинную ошкуренную ветку несколько кусочков помидоров и приблизил их к костру. Костер уже постепенно потухал, приоткрывая на самом своём низу подёрнутые белой плёнкой угли. Стоило их разворошить, как вверх подымалось множество искр, и угли начинали недовольно пыхтеть и фырчать, поворачиваясь своими красными, раскаленными боками.

- А неплохо сидим, да? Сейчас приду. – сказал я и отошёл за угол.

Встав спиной к дороге и приспустив штаны, я принялся оценивать степень своего опьянения. Так всегда случалось, когда я был не слишком пьян, но уже и не трезв. Настроение было каким-то раздвоенным, и я сам был раздвоенным. Казалось, наблюдал себя со стороны откуда-то издалека, из какого-то чулана. Жар солнца больше не чувствовался, воздух наполняла ночная прохлада, в носу стоял нестерпимый запах жжёной пластмассы, ноги пружинились амортизаторами и сами шли туда, куда им надо, без малейшего моего участия. Всё вокруг замедлилось.

- Вова, я хочу домой, пошли. – послышался слабый женский голос.
- Завали, не допил ещё, видишь? Сейчас допьём и двинем. Давай, тяни. – ответил «Вова».

Застегнув штаны, я забрался под крышу недостроенной развалюхи – голоса доносились оттуда, изнутри.  Парни сидели снаружи, со стороны улицы, отделенные от внутреннего пространства дома единственной достроенной его стеной; там ничего не было слышно - толстенный деревянный брус хорошо гасил звуки. Одна из боковых стен была перекрыта брусом примерно наполовину, остальных же не было вовсе; внутри, правда, имелись перекрытия и длинные подпоры на которых держалась крытая толью крыша. Пола не было, под ногами зияли чёрными зевами ямины, наполовину наполненные водой, видимо их готовили под будущий гараж или погреб. Я подошёл к одной из внутренних стен и осторожно заглянул за угол.

                *********

- Опа, Король! А ты как тут, милок, оказался? – Роман расплылся в довольной улыбке и небрежно сплюнул сквозь зубы. – И костерок имеется, ты смотри!

Парень вздрогнул, мгновенно задрал кверху вжатую в плечи голову. Испуганно посмотрел на нас, бегая зрачками глаз от одного к другому, сползая взглядом на стены, осколки бутылок, куски непонятного мусора. Руки его слегка задрожали, и он, было, хотел резко встать, но в самый последний момент передумал и сел, прислонив голову к деревянной перегородке. Они сидели в небольшом углублении, огороженном с трёх сторон бревенчатой стеной, высотой, примерно, с половину человеческого роста; курили, рядом лежала наполовину выпитая бутылка водки и кусок чёрного хлеба. Мы стояли на куче строительных обломков, и убежать от нас у них бы никак не вышло.

- Ну что же ты, Король, познакомь нас со своей дамой – продолжил Роман, спускаясь к ним вниз.

Король был небольшого роста, сухоньким пареньком, с большущими серыми глазами на исхудалом лице; коротко стриженный, с руками и ногами, напоминавшими скорее ветки высохшего дерева, чем части живого организма. Его все презирали и ненавидели с самого детства. Постоянно травили и избивали. Отправляли в магазин на другом конце города за водкой, отбирали деньги и сигареты. У него была не очень легкая жизнь, но сам он, казалось, прикладывал все усилия для того, чтобы она была именно такой. Когда он учился на первом курсе ПТУ, то на спор съел сырого голубя с солью: поймал на рынке птицу, открутил ей голову, ощипал. Ему купили пакет соли, и он сожрал тушку прямо с потрохами.

Много раз он рассказывал всем, что уже давно пользует свою младшую сестренку. Это была странная девчушка, с каким-то безумным, совиным выражением лица, на семь лет младше брата. Она практически не умела говорить. Король рассказывал, что приучил её сношаться исключительно в задний проход, так как по малолетству боялся что-нибудь ей «там» ненароком порвать. «А потом она уже и сама привыкла, я пытаюсь её на спину перевернуть, а она ворчит, недовольная, ложится на живот и рукой на задницу показывает, мычит: «У-а, у-а», типа «Сюда, сюда».

Отец Короля был неплохим мужиком. С ним можно было перекинуться парой слов, он всегда угощал выпивкой, если у него было, и в общем был достаточно положительным и симпатичным типом . Мать же была полной его противоположностью: опустившаяся, казалось, уже с самого момента зачатия, голосистая и полоумная алкоголичка. Постоянно пыталась затянуть к себе в дом всех окрестных пацанов, из-за чего всегда ходила в синяках. У неё не было абсолютно никаких правил: она могла, разговаривая с человеком на улице, запросто присесть и послабиться, плюнуть любому непонравившемуся ей прохожему в лицо, кинуть бутылкой, камнем, броситься с ножом. Это была совершенно неуправляемая, бешеная баба и поэтому с ней предпочитали не связываться и вообще обходить стороной. Король рассказывал, что несколько раз она пьяная залезала к нему в кровать.

- Ну-ка, подвинься. – сказал Роман и ударил сидящего Короля ногой по лицу. Тот упал на землю и закрыл голову руками. – Вставай, вставай, сука. – он поднял его легко, как пушинку и, держа за грудки, прислонил к стене. – Вова, я ведь тебе, кажется, говорил, чтобы ты дальше своего двора никуда не выходил. – ударил в живот, Король взвыл от боли и присел на корточки. – Вставай, козёл! – Роман дёрнул его вверх. – Что же ты меня не слушаешь, Вова? Почему же ты, мразь, - ещё раз ударил его в живот, теперь – коленом. – меня не слушаешь? – снова ударил коленом, но на этот раз в грудину.

Король вытаращил глаза и стал ловить ртом воздух, резко дёргаясь. Роман, придерживая левой рукой его за плечо, правой со всей силы ударил в челюсть; не дав завалиться, ударил ещё раз и ещё. Потом отпустил. Король рухнул на землю, держась одной рукой за живот, а другой впиваясь в сырой грунт. Роман ударил его ногой в лицо. Король лежал на земле и плевался кровавой слюной, из носа появлялись и исчезали красные пузырьки.

- Давай уберем это говно отсюда – сказал мне Роман и мы вдвоём, взяв Короля за руки и за ноги, выволокли его на улицу. – Чтобы через пять минут ноги здесь не было. Скажи спасибо, что вообще не обоссали.

Девчонка всё это время сидела не шелохнувшись и удивлённо пучила глаза. Она даже не пыталась подняться с бревна, на котором сидела, не то чтобы убежать.

Распущенные, грязные тёмные волосы, светлые, блестящие от падающего на них света уличных фонарей, глаза, выкрашенные чёрным уже облупившимся лаком ногти, в целом - страшноватая, но в пределах терпимости. Грязные, засаленные, чёрные джинсы, черно-белые кеды с налипшим на них коричневым слоем грязи, какая-то старая синяя кофта на замке, вся в катышках и белых то ли собачьих, то ли кошачьих волосах. Она смотрела на нас не испуганно, нет, но как-то удивлённо и, казалось, даже заинтересованно.

- Ну что, подруга, - Роман присел рядом с ней и положил на плечо руку. – Ты кто вообще такая и откуда в наших краях взялась? Раньше тебя тут не видел.

Она молчала, опустив голову

- Зовут как?! – рявкнул Роман.
- Лена. – чуть слышно ответила она.
- ЧертА этого откуда знаешь?
- Вовку, что ли? – она подняла глаза.
- Вовку, Вовку.
- Да недавно познакомились, в парке. Позавчера, а сегодня он меня выпить с собой позвал. Сказал, что тут вид красивый.

Роман засмеялся.

- Вид тут и впрямь красивый. Лена, значит. Меня Олег зовут. Вот это, - он указал на меня. – Саша. Это, - на Колю. – Женя. А это, – на Диму. – Андрей. Знакомься.

Он слегка прижал её к себе.

- Сама откуда?
- C центра. Я тут в первый раз у вас ребята, честно.
- На, - сказал Дима, протягивая ей дольку апельсина. – Скушай фруктика.

Лена взяла апельсин и, обведя нас всех взглядом, осторожно откусила половинку. Она быстро проглотила оставшийся в руках кусок и, сведя две руки вместе и обняв согнутые колени, уставилась в стенку, изредка украдкой посматривая на нас. Роман продолжал сидеть, обнимая её одной рукой. Мы по очереди приложились к бутылке, закусили, предложили ей. Она выпила вместе с нами, сморщив лицо, выдохнула себе в плечо и от закуски отказалась.

- Смотри, какая крепкая! – удивился Роман. Разговор от нас вёл только он, остальные время от времени поддакивали, но в основном просто тупо хихикали и вполголоса матерились.

Мы с Димой принялись оживлённо болтать на какую-то чрезвычайно важную, появившуюся именно в тот момент, тему, всеми силами делая вид, что происходящее вокруг никоим образом нас не касается, и вообще - нам всё это не интересно, ведь есть дела поважнее – зимняя резина подорожала, бензин нынче на заправках делают совсем хреновый, и неплохо было бы, кстати, наведаться как-нибудь на колхозное кукурузное поле: бабка просила, и всё в таком же духе. Роман продолжал беседу.

- Ты как с ним познакомилась? Давай-ка. – он всё чаще и чаще протягивал ей бутылку с самогоном, она пила мелкими глотками и, как и прежде, занюхивала плечом своей старой кофты.
- В парке, я ж говорю, на дискач пришла с подругами, никого не знаю. Девки все разошлись куда-то, я осталась одна, села на скамейку и сидела.
- А чё танцевать не пошла? Пришла, чтобы на скамейке посидеть? – осклабился Роман.
- Да я чисто за компанию, я вообще такую музыку не очень.
- А какую очень?
- Потяжелее люблю. Рок там всякий, металл.
- А, ну понятно. Из волосатиков, что ли?
- Сам ты из волосатиков, у нас вообще парней мало с длинными волосами ходит, если хочешь знать. Сейчас уже немодно всё это. Кто как хочет, тот так и ходит. Это раньше: волосатый – металлист, лысый – гопник, а сейчас такого нет. Так что мы не волосатики никакие.
- Ну ладно, ладно, завелась. Так, а дальше что? Ну сидишь ты на скамейке, и?
- Ну и подходит этот Вовка, привет-привет, как дела, ну ты сам не знаешь что ли? Скучно было, пошли, походили с ним по парку, он про себя рассказал, что всех тут знает, что много у него друзей здесь, стал имена какие-то, клички говорить, что-то типа Маслогон или Массогон, не помню, какой-то «гон», в общем…
- Во даёт! – ухмыльнулся Роман и посмотрел на нас. Мы, в свою очередь, тоже улыбнулись, выругались и продолжили каждый свою беседу. – Слышь, - сказал он мне. - Ты там Федьке посемафорь за такое знакомство, пусть знает, какие на него кадры ссылаются.
- … ну а потом мы договорились вот на сегодня встретиться, ну и встретились, вот…
- Да уж, подруга, цепанула ты себе самого главного местного петуха. – заржал Роман и притянул её за шею к себе. – А ты лучше глянь, какие вот тут, прямо перед тобой, парни стоят, - изо рта у него брызнуло слюной, Лена машинально пару раз моргнула глазами. – Лучшие люди! – он вкинул себе в рот кусок хлеба и принялся быстро его жевать, громко чавкая. Ямки на щеках то исчезали, то появлялись вновь, кончик носа ходил вправо-влево, уши то и дело подпрыгивали вверх. Его лицо напоминало в этот момент какой-то работающий, громкий лесопильный агрегат, из-под пережевывающей древесину пилы которого, отработанными опилками вылетали перемазанные слюной хлебные крошки. – Вот глянь на него, - Роман ткнул рукой в мою сторону. – Это ж прирожденный самец! Бык-осеменитель! И тут каждый такой: молодой, крепкий. Мы все парни дюжие. А ты нашла себе какого-то кончелыгу непонятного. – он снова протянул ей бутылку. – Тебе лет-то хоть сколько?
- Шес-наа-цыть. – ответила она, прокашливаясь.
- Не пошло? На, прикуси.

Лена отщипнула от куска хлеба маленький шматочек и, практически не прожевав, с силой продавила его глотком вниз по горлу, напрягши шейные мышцы и немного втянув голову в плечи. На глазах у неё выступили слёзы.

- Да ты не спеши. – рассмеялся Роман и похлопал ее ладошкой по спине. – Нам торопиться некуда, мы тут ещё задержимся.
- Да нет, ребята, я уже, наверное, пойду домой. – она сделала усилие подняться, но Роман осадил её, резко нажав рукой на плечо.
- Погоди, постой. Дай-ка я тебе кое-что объясню. Ты никуда не пойдёшь, пока мы не допьём этот чудесный напиток. А потом все мы с удовольствием отправимся с тобой на ночную прогулку, здесь очень красивые места есть, даже памятник старины стоит: хранилище наше. Не слышала? Ты что! Из Германии приезжают смотреть, правда, пацаны?

Все ухмыльнулись.

- Мы тебе его сегодня обязательно покажем… - Роман посмотрел на нас – Да чего тянуть? Пошли прямо сейчас, какая разница: раньше, позже.
- И то верно, - заметил Дима. – Пройтись всегда полезно, мы тебе, Лена, тут всё покажем, охранять тебя будем, а то тут, знаешь, одни бандиты живут. Район у нас очень криминальный.

Опять раздались смешки.

- Я не хочу, правда, хочу домой. Мне этот ваш район нахрен не нужен. Говно тут у вас одно коровье лежит, дома все страшные, старые. Что тут смотреть?
- Ты смотри, пацаны, девушка не понимает, н-да… - Роман ударил себя двумя руками по коленям, поднялся, подошёл к Коле и опёрся рукой о его плечо. – Видимо, придётся прибегнуть к аргументу.

Лена боязливо посмотрела на Колю, потом на Романа.

- Да погоди пока ещё, - сказал Дима. – Рано.
- Нет, нет, в самый раз. Видишь, какая непонятка у нас с дамой выходит? Я с ней культурно, чинно беседу вёл, а она как нехорошо поступает. Брезгует нашим гостеприимством, хочет уйти. Разве это по-людски? Раз уж ты в гостях – не обижай хозяев. Николай, предъяви аргумент!

Коля достал откуда-то из-под рубахи финку, в кожаном чехле, вынул её, сталь заиграла в отблесках костра; подбросил нож кверху, он сделал в воздухе сальто и той же стороной аккуратно приземлился обратно на ладонь. Это был большой, блестящий клинок с козьей ножкой вместо рукоятки. Коля сжал его правой рукой, а указательным пальцем левой слегка оттянул кончик лезвия и резко отпустил его. Раздался глухой металлический звук. Коля улыбнулся и сел рядом с Леной.

- Смотри.

Он положил растопыренную пятерню на бревно и стал вонзать острие ножа в дерево между своими пальцами. Сначала он делал это медленно, но постепенно начал наращивать темп, доведя его до очень быстрого, так, что со спокойным сердцем на это смотреть было нельзя. Он запросто мог оттяпать себе часть кисти и я, хотя и видел все эти фокусы не в первый раз, наблюдал за ним, слегка сжав кулаки и прикусив губу.

- Молодец, Колян. – сказал Дима восхищённо. – Во шпарит!

Окончив своё представление, Коля пристально посмотрел в лицо испуганной девушке.

- А вот эта ямка – для стока крови. – он показал на тоненький желобок, проходящий посередине лезвия. – Его вот так втыкаешь, - он взял нож и резко ударил им воздух перед собой. – Прямо в мясо, со всей силы, желательно, чтобы вошел хотя бы наполовину, а потом проворачиваешь внутри, в мясе то есть. Кровь рекой течёт – не остановить. Хромать будешь потом долго, очень долго. А он, видишь, ещё и ржавый слегка у рукоятки, глянь, - он поднёс нож острием к её лицу – крапинки рыжие такие, - ржавчина. То, что загноение – не беда, заражение крови – вот это серьёзней. А если в сердце такую всадить – сразу сдохнешь, даже пискнуть не успеешь. Я её как раз у мужика, который колол свиней, выменял. На пачку «Примы» и жбан водяры. – он рассмеялся. – Я его видел как-то за работой – у нас борова резал. Здоровый, жирный свин был, он его одним ударом захерачил: боров привязанный стоял к столбу, этот подошёл, замахнулся резко так, снизу вверх и со всей силы ему нож всадил куда-то в бочину, по самую рукоятку. Свин даже не хрюкнул, сразу на колени передом обвалился и глаза выпучил. Мужик подошёл, подставил под нож таз, дернул его, вытащил, а оттуда струйка такая красная, тоненькая, как из-под крана, если его не сильно открыть, но с напором мощным таким. А потом как ливануло, фонтаном! Свин стоит на коленях, пасть свою раззявил, ни звука издать не может, видно, что ещё живой, а из него кровь струёй, как из-под колонки, хлещет. – Коля громко рассмеялся. – Даже хрен его знает с чем сравнить, как будто красную простынь какую-нибудь свернули и ему к бочине приставили одним концом, другим – к тазу. Чёрт его знает, что-то вроде того. Так вот он и стоял у нас с открытой пастью и согнутыми передними ногами, а задние, кстати, прямые были. Так и сдох, ни разу не пошевелился. Мужик этот потом сразу же ему ноги передние по голень рубанул, чтобы не возиться с ним долго. Собакам кинули, нахрена они нужны? Холодцов мы не делаем. Так что видишь, какая тебе вещь легендарная в рожу упёрлась, тварь?

Он взял её за рукав кофты и с силой рванул к себе так, что она буквально слетела с бревна, упав на колени.

- Вставай, пойдем. – сказал ей Коля, после обратившись к нам. – Чё цацкаться с ней? Только время теряем. Давайте, собираем всё и валим.

Мы покидали остатки еды в пакет, слили самогон из двух бутылок в одну и вылезли наружу. Король уже успел прийти в себя и убраться от греха подальше. Вокруг нас никого не было. В окнах домов горел свет. На небо вылезла большая, красноватая, немного надкушенная с левого бока луна, дорожка млечного пути вытянулась длинной, мучнистой змейкой по всему небосклону. Роман взял за руку Лену и весёлым, задорным голосом сказал:

- Ну что, двинули?
**************

Окруженные круговертью ночных блёсток то тускло и одиноко светящих старыми, замызганными фонариками где-то в высоте, то слепящих кинжальным светом фар, то крадущихся осторожным хищником по окнам окрестных домов, мы шли по улице, взбивая ногами осевшую дорожную пыль и вдыхая напоённый ночной свежестью густой, плотный воздух. Расстояние и предметы скрадывали тени, притаившиеся и выжидающие пока путник опустит голову вниз, чтобы пронестись мимо него, едва коснувшись полы одежды.

Захлёбистым воем скулит иная собака, незамедлительно находящая поддержку и опору в голосах своих сородичей, присоединяющихся по мере заполнения грустью и тоской собачьего сердца. Звериная многоголосица медленно прохаживается по крышам домов, пологой волной перекатывается по полям, поглаживает сникшие колоски пшеницы и льна, ныряет в овраги и рытвины, отлогами спускается в долины; слизывая с ветвей птичий щебет, впитывая над болотами лягушачий хор, поглощая в хлевах коровье мычание, растворяя в себе гомон многочисленных насекомых, она насыщает собой пространство вокруг, неспешно поднимается в небо и нависает над землёй монолитным, заполняющим все пустоты куском. Над иными домами курится дымок, взвивающийся вверх тонкими мучнистыми струйками, играющими в свете луны. Скрип дверей, лязг поворачивающихся ключей в замках, шум движущихся засовов, грохот падающих в петли крюков – эти звуки пронзают тишину сабельным выпадом, кинжальным взмахом. То и дело попадаются блестящие точки кошачьих глаз, мгновенно исчезающие в уютной и безопасной темноте. Мягок мир.

Множество тайн хранит в себе летняя тьма, укрывающая землю мягким ночным одеялом, важно лишь услышать её голос, увидеть картины, создаваемые ею из различных деталей, почувствовать вкус, запах, уловить мелодию. Расстояние – не помеха. Я отчетливо вижу озеро, на поверхности которого, подёрнутой лёгкой рябью, дрожит и переливается крошечными волнами лунная дорожка - точно хорошо налаженный мост в небо для обитателей водных глубин. Я слышу, как копошатся  в копне сена мыши, как грызут стены дома и носятся по чердаку в поисках подвешенного сушиться мяса их более крупные сородичи – крысы. Я вижу, как перетаптывается в стойле лошадь, сминая копытом унавоженную соломенную подстилку. Я слышу, как кошка вылизывает своим шершавым языком ещё слепых котят, приглянувшихся по той или иной причине хозяевам и не утопленных вместе с большинством своих братьев и сестёр в реке. Я слышу, как мотыльки бьются крылышками о раскалённую, яркую лампочку, укрытую под навесом крыльца. Я слышу, как замедлилось течение соков в стеблях цветов и стволах деревьев, как свернулись бутоны и листья, впадая в ночную дрёму. Я вижу, как в свете костра угрюмо разливают холодную, запотевшую водку по мужицким, гранёным стаканам, едва касаясь горлышком бутылки тяжёлого стекла и с нежностью роняя последнюю каплю.  Я вижу многочисленные человеческие тела, сплетшиеся в любовном порыве, судорожно смыкающиеся и размыкающиеся на постанывающей пружинами кровати. Я слышу тишину смолкшей после полуночи радиоточки. Я слышу шелест теней. Всё это вплетено в ткань мира замысловатым узором, отпечатанным на сетчатке глаза и остающимся до самого утра той призмой, через которую взираешь на то, что вокруг тебя.

-Стой! Пацаны, бежит!


                **************************

И – понеслось: как? где? куда? сбежала? Огромными прыжками, сломя голову, до боли в мышцах, яря собак, пугая вперяющихся в окна бабок – через бревно – хоп! – какой дурак его поставил здесь, среди дороги? проезд закрыт? вот – лужа, лужина, большая, чуть не упал, задел слегка кроссовком, чёрт - брызги, отвратные, коричневые капли, сейчас – засохнут, потом мой их тряпкой, размажешь всё, в разводах. Ветки лезут в морду, вишня? нет, хрен его знает что, не был здесь ни разу, а тёмный-то какой, повыбивали, ай! не вступить! влетел! вся подошва! зато теперь там – мой отпечаток: днём высушит, хоть приходи и забирай на память, куда рванула-то? вон – Коля, я что, последний? отвлекся, опять звёзды, тогда тоже на звёзды смотрел: Алик свою порет, а я – про звёзды, сижу, чё показывал-то, северную корону, да, красивая, венком такая, а он порол, а я про звёзды - вот дурак!

- Коля, куда мы бежим? Где все, что это за улица вообще такая?
- Да впереди уже все давно, я поссать отошёл и то раньше тебя услышал, ты там стоял всё щёлкал что-то. Пацаны сразу за ней рванули, сейчас выбежим из закоулка там уже наши сотки должны быть, виноград, дом, найдём.

ага! ведьмина хата, бабулька жутковатая, конечно, тогда -да? – смеется всё, а мы до этого: не смотреть, фиги, мимо идём, как вспомнишь ! ведь виноград держала, да помню, точно был, я всё-таки глянул, видел, три грозди таких, нихрена, во память! там и зажмут, о! вот – вишня, тогда с пацанами, сразу и не вспомню, лет шесть уж, на Купалу, готовый вообще, ветка эта долбанная, джинсы только купили, куртка, неделя, наутро даже не смотрел, а выросла, вроде, да ну, ты чё: август, какие ещё вишни! отстань!

- Фу! Кыш! Иди! – замахнулся, будто бросаю камень, собачка скрылась в калитке за кустом малинника, злобно потявкивая, и всем видом показывая, что она готова броситься на меня оттуда и разорвать  на клочки в любой момент.

вот же сука злая! мелкие они всегда самые злобные, чуть не куснула! ну где там? вообще никого – здорово, а во! её дом? да, точно, завалинку перекрасили, зелёная что ли? говно какое-то, такая девочка красивая! только молиться, за бабой - бегу, а то – девочка, волосы помню, да, запах, уткнулся тогда, а что пили? бырло, точно! бырло с печеньем, как вспомнишь, предложил-то, мозгов хватило, как не повырубало, хотя – не помню, да там аспирин какой-нибудь голимый был, стопудово, с бырлом бы выстегнуло только так, не, точно аспирин или от кашля хрень какая, уткнулся, запах… вот не помню чем, приятный, за сиськи её – бац! – а она – сверху ладошками прижала, хорошее время, двое детей, по залёту, второй – вроде солдат, в части с Серым, о, вон, шоссе! так, ходу, а запыхался, дыхалка не та - твою мать! - это как вообще?! а выглядит будто сидит кто, из-за угла, страшно, что там? крыло? ну охренеть! пацанам не сказать, точно, ага, вон она, она? она, она, прижали к сараю, ведьмин? ведьмин, как и думал, баба ведь, куда ей, так, стой, сейчас, давай ты проезжай уже, ждать ещё тут тебя, фольц, гольфик, новый кузов, с понтом, Миша что ли? как светит, как светит-то! через пару дней – полная будет, а чё он сбоку? я думал - раньше меня, ну всё – шагом.

- Ты где бежал вообще? – спросил я у подходящего параллельно со мной Коли. – Мы ж вместе были, я думал ты тут уже.
- Да, - махнул он рукой, тяжело дыша и слегка согнувшись. – Заплутал малёк.
Коля посмотрел на окруженную полукольцом и прижатую к двери сарая Лену и сказал:
 - Ну всё, коза, конец тебе!  Я ещё никогда ни за кем так не бегал.
Он вынул нож, подошёл к ней и приставил лезвие к горлу.

- Не хотела по-хорошему? Будет по-плохому. Я думал, ты баба умная, сама всё понимать должна, а у тебя мозги с горошину. Мы тебя по кругу до самого утра теперь будем пускать, пока ты, тварь, сознание не потеряешь. Надолго запомнишь наши посиделки. Давай, пацаны, под руки её вдвоём берите, пошли на хранилище, я сзади буду идти, если что - пику ей в бочину, тут в колодец сбросим, один хрен там никто воду не берёт – ведьмин.
- Я в милицию! Я…

Она не договорила, потому что Коля с силой ударил её ногой в живот. Лена согнулась, и медленно сползла по сараю, как яйцо брошенное в стену.

- Не пищи – прирежу.

Алик и Роман подняли её, отряхнули грязную сзади кофту, взяли под руки и потихоньку пошли.

- Ты дыши, дыши главное, глубже, вот так. - Алик вобрал воздух в лёгкие и с шумом выдохнул.
- Сейчас очухается. – бросил Коля, махнув рукой. - А помнишь, - обратился он ко мне. – как мы тут с тобой к ведьме в виноград лазили?
- Ну ещё  бы. Все там были, с Аликом не раз тут по ночам ошивались, да, Алик?


Алик был весь красный, запыхавшийся, он, казалось, до сих пор не мог отойти от погони.

- Что? А? – обернулся.
- Да виноград, - повторил я. - В виноград, помнишь, как лазили, к ведьме этой?

Алик сразу же помрачнел, посерьёзнел, отвернул лицо и сказал:

- Не говори о ней ничего. Не хочу слышать про эту тварь. Ни про неё, ни про её сестру особенно, вообще ничего! Пошли они все, со своим виноградом, со своим домом, забором, лужей – пошли они!!! Понял? – он стал заводиться.
- Да понял, понял, ладно, всё, закрыли тему. – примирительно сказал я. – Как к хранилищу пойдем? Через поле, или по улице?
- По улице – увидеть могут, - сказал Дима. – Пошли через поле, там сейчас никого, - и, полушёпотом, так, чтобы впереди его никто не слышал, добавил. - Заодно забегу домой, самогонка у меня там в нычке есть.
- Ну, через поле, значит.
- Вы двигайте потиху, я вас догоню.
- Давай, мы не спеша.
Лунным светом освещён был большой, колхозных размеров стог, который напоминал скорее какую-нибудь остановившуюся на ночёвку фуру, или отколовшийся кусок скалы, выпирающий на ровной поверхности поля и неизвестно каким образом тут оказавшийся.
Мы входили на хорошо знакомую поляну, окаймленную домами и колхозными постройками, забитую до отказа, словно переполненная тарелка, развалившимися телегами, старыми плугами, косилками, колёсами, трупами автомобилей. 
На бугре виднелись весы-эстакада. Впереди нас лежало озеро. Чувствовалась лёгкая вонь.
- Алик, ты тут купался в озере?

Только сейчас я обратил внимание на то, что Алик еле переставляет ноги. Он брёл опустив низко голову и буквально повисая на локте у Лены так, что было непонятно кто из них кого ведёт. Я подошёл поближе и заглянул ему в лицо.

- С тобой всё в порядке?

Толком было не видно, однако я заметил, как его губы шевелились, что-то нашёптывая. Попытался прислушаться, но мне не удавалось – он что-то очень тихо лепетал.

- Ты слышишь меня вообще? – пощёлкал пальцами перед его лицом. Алик встрепенулся.
- Всё в порядке, спрашиваю?

Он скорчил гримасу.

- Не могу, не могу идти. Колян, подмени.

Коля поменялся с ним местами. Теперь он конвоировал Лену, а Алик еле плелся со мной сзади. Мы значительно отстали от них.

- Слушай, что-то хреново мне. Мы же сейчас, мы же опять, ты понимаешь?.. Опять сейчас туда, мимо… Не могу, не по себе, какого черта мы поперлись здесь? Надо было четвертым переулком идти, через кукурузу… Этот дом…
- Да нормально всё, – попытался сказать я как можно веселее. – Чё ты паришься? Сейчас пройдем по-быстрому, а там уже хранилище.

Нас догнал Дима.

- Во, смотри чё урвал. – вынул из пакета полуторалитровую бутылку. – Нормально, как раз хватит, чтобы в ритм войти, а то что-то всё повыветрилось с этой беготнёй. Что так медленно? Пацаны вон уже где. Ладно, я пошёл, догоняйте.

Мы с Аликом проходили мимо весов.

- Помнишь, как тогда здесь, на Купалу? – спросил он с улыбкой. Я кивнул головой. – Весело было, помнишь? Такую кучу покрышек навалили, такой кострище был! Все пришли: старики, дети. Хорошо, сейчас вспоминаю – хорошо было. Девки песни пели, куклу какую-то связали, помнишь? Вино это, как вино наше разбили! Я думал, убью.
- Сам только что шёл, вспоминал.
- А когда было-то? Лет пять назад, кажется, как будто сто лет прошло, как будто ещё до моего рождения всё это… Знаешь, я не могу на эту, - он неопределенно махнул рукой вперёд. – смотреть. Не могу. Опять у меня начинается... Что за ерунда такая? Думал – прошло. Нет, опять. Иду, а самого к земле клонит, рожа эта ухмыляется. Я понимаю, я не идиот, понимаю, что так не может быть, что это глюк, не по-настоящему, но сделать ничего не могу. Хочется взять и ударить. Сейчас ещё дом, долбанный дом! Нет, я не хочу, не пойду туда! Слушай… - он вцепился в мою руку. – Слушай, не пойдем прямо, а? Пусть они идут, а мы обойдём, обойдём, ага? Вон там, - он показал в сторону колхозного хлева. – сейчас к дому этому сраному спустимся, подымемся к коровнику и там пройдем до хранилища прямо. Давай так, а? – он смотрел на меня сгорбившись, снизу вверх, держа за руку, как маленький ребенок.
- Да ладно, ладно, как хочешь, пусти. – я одёрнул руку. – Пойдем так, как говоришь, мне всё равно. Я тоже, если честно, не особо хочу там идти, дурацкое место.

Мы свернули налево и вниз, к озеру, потом пошли тропинкой мимо дома.
Тропинка огибала дом возле бокового окна и подымалась вверх на небольшой пригорок, где был расположен приземистый, но очень длинный коровник. В его узких прямоугольных окошечках, вырезанных под самой крышей, точно ненадолго задержался яркий полдень – свет изливался оттуда далеко на окружающие предметы, выхватывая хорошо видные стволы деревьев, ухабы и широкие лужины, раскиданные по проходящей около хлева дороге. Столь громкий днём, коровник являл собою в этот час средоточие безмолвия, скотина отдыхала от изнурительных дневных выпасов и вечерней дойки, не издавая ни малейшего звука, только населяющие здешние поля и кусты кузнечики или сверчки, или ещё какие неизвестные насекомые, неистовствовали  в этот поздний час, разрезая тишину своим острым, кинжальным шумом.
Прямо перед нами широкой веероподобной кроной раскинулся белый налив с большими, глянцевыми, серебристого, лунного цвета плодами, повисающими над шифером крыши; ветви были столь тяжелы от яблок, что иные из них опускались почти до земли и для того, чтобы сорвать себе сочный шар надо было просто протянуть руку, а то и вовсе немного присесть. Алик приблизился к дереву, ухватил к себе сразу несколько веток в охапку и стал трясти. Яблоки начали валиться на землю, глухо топоча, словно пробежавший табун лошадей; сбивались в небольшие кучки, наскакивали друг на друга, покрывая тела своих собратьев рубцами и трещинами, брызжа переспелой мякотью и соком, стукаясь друг о друга боками и оставляя вмятины, как пасхальные яйца.
Алик стянул с себя рубашку и разложил на земле. Присев на корточки, стал накладывать в рубашку яблоки.

- Возьмём пацанам, возьмём им, пусть поедят, надо взять. – бормотал он себе под нос.
- Да там рядом яблони есть, нахрена отсюда-то тащить? – удивился я.
- Надо взять, - продолжал бормотать Алик. – Это хорошие яблоки, белый налив, белый, понял? А там что? Там не яблоки, там чернота одна, там гниль одна, мусор, понимаешь? – он стал накладывать яблоки быстрее и в его голосе появились нотки старческого ворчания. – Какого чёрта вообще попёрлись… эту девку ещё… нужна она больно, лучше бы дома сейчас… на рожу её смотреть… - и резко оборотившись ко мне выпалил. – Думаешь мне приятно, приятно?! Мне, по-твоему, хочется её видеть? Я ведь только ЕЁ вижу, бабы этой там нет. Она есть как бы: руки, ноги – её, а лицо – ЕЁ! Господи, эта рожа… - простонал. – Ты помнишь её, помнишь эту харю?
Он подвернул края рубашки, соединил их с рукавами и завязал одним большим узлом. Встал. Закрыл глаза, глубоко вдохнул, набрав полную грудь воздуха, и с шумом выдохнул. Задрал голову высоко в ночное небо, стоял с минуту и просто смотрел. Я тоже взглянул вверх и сразу выхватил глазом быстро передвигающуюся точку спутника, одинокой, сорвавшейся с небесной кровли звездой мчащуюся по невидимой линии орбиты. Алик ещё раз вдохнул, снова выдохнул, обдал меня струёй теплого воздуха пополам с хрипом и свистом, посмотрел на дом, плюнул:

- Твари смердящие! Живут в этом дерьме, чувствуешь, как здесь воняет? Меня сейчас вывернет, пошли отсюда. Говно одно кругом, чернь, даже яблоки говном пропахли. Да нхрена я вообще их брал? Чёрт знает что. Эй! – крикнул он громко, подойдя к окну. – Уроды!! Жрите свое дерьмо сами!!! И со всей силы запустил в окно набитую яблоками рубашку.

Раздался пронзительный звон разбитого стекла, осколки с шумом осыпались внутрь, на раму, вывалились на завалинку и тут же заблестели усевшимися на них лунными лучами.

- Пошли отсюда. – сказал Алик и не торопясь направился вверх по тропинке, к коровнику.

Из дома никто не вышел, окна оставались всё такие же тёмные…

Алик шёл уткнувшись взглядом в землю, низко опустив голову; весь съёжился, закусил ртом воротник спортивной куртки, руки всунул в карманы штанов и постоянно шевелил ими что-то доставая и вытряхивая на землю. Иногда, поднеся ладонь с содержимым карманов к лицу, он поворачивался в сторону светящей луны и долго рассматривал то, что его руки выудили из недр засаленных портков на поверхность. Это был обычный табак, выпавший из сигарет, постоянно носимых Аликом не в пачке, а, почему-то, в кармане, из-за чего они у него всё время ломались; он крутил из них сломанных самокрутки. Благодаря этой привычке никто, как правило, не просил у него закурить.

- Смотри. – Алик резко остановился и присел на корточки возле чего-то темневшего на земле.

Он поднял это неясное пятно, повернулся вполоборота ко мне, протянул руку вперёд, чуть не к самому моему лицу, и сказал:

- Похоже, дохлая ворона. Или даже ворон, слишком большой. – с этими словами Алик отфутболил дохлую птицу носком своего ботинка в заросли кустарника. В полёте тушка выронила несколько перьев, отделившихся от неё будто ступени от космической ракеты. По воздуху медленно стала расползаться резкая вонь. Алик по-мальчишески рассмеялся.
- Только боты изгадил… Вспомнил сейчас. Я когда в школе в старших классах учился, у нас был физик такой, - покрутил возле виска. – На всю голову. Мы с его сыном за одной партой сидели. 10 или 11 класс, не скажу сейчас даже… А я, знаешь, вот никому ещё никогда… я, короче, это, стихи любил писать одно время. Да, да, что ты так смотришь? Вот представь себе. Писал их как-то больно уж  много, везде, где придётся, на всяких клочках бумаги, даже в сортире на туалетной бумаге и то писал. Лезли они из меня прямо, из всех щелей. Сейчас вот вспоминаю – говно говном, а тогда мне это очень важно было. Считал себя поэтом, - он громко засмеялся. – Никому не показывал – боялся, что обосрут с ног до головы. Поделом было бы, конечно, но тогда… Короче, я на уроках тоже писал, в тетрадках, на последних страницах. И вот этот его сынок как-то раз сдал меня своему папшке: руку поднял, гадёныш, «Папа, а он тут стихи пишет». Ну, этот сразу ко мне, тетрадь забрал, сидит, стихи читает. Прочитал, потом так из-под очков глянул на меня: «Давно пишешь?», я покраснел, башку опустил, промычал, что, типа, да, а он: «И что ты думаешь теперь?», я не ответил. «Что же, не пьёшь?», я посмотрел на него – что за странный вопрос? Нет, говорю, а он «Такие стихи пишешь, а не пьёшь. Тебе запоем пить надо. У тебя, наверно, и папа пьёт?». Весь класс  покатом, я сижу, как рак и тут он перед всем классом: «Онанизмом занимаешься?», я уже вообще полумёртвый, дрожу весь, посмотреть вокруг страшно, девки шушукаются, пацаны ржут, пальцами все в меня тычут. А этот урод ко мне подошёл, протянул тетрадку и сказал: «Непременно занимайся.».  В классе как бомба разорвалась, все так и прянули. Представляешь, какой козёл? Перед всеми меня опустил, пацана, а за что? Главное, никаких конфликтов с ним никогда не было, с сыном тоже, вообще не пересекался с ними. По предмету – трояк, а тут он вот так со мной. Я потом долго про это думал, так и не понял нихрена. Стихи, конечно, все свои повыбрасывал и посжигал к чёртовой матери, больше не написал ни строчки, такой меня стыд ел. Ни с кем не разговаривал до конца школы, а ведь был заводилой в классе, шуточки всякие там постоянно, на всех сборищах – душа компании. Скуратов Сергей Андреевич, недалеко здесь, кстати, живёт. Лысоватый такой, с бородкой.

Пока Алик рассказывал, мы стояли. Как только он свой рассказ закончил, то сразу же развернулся и пошёл в сторону хранилища - до него оставалось совсем немного, метров тридцать. Я поспешил за ним.

Луна отражала солнечный свет, как хорошо отскобленная и начищенная сковородка, и весь он, казалось, был направлен в эту минуту на наше хранилище. Это было приземистое, но очень длинное здание; стены, с облупившейся штукатуркой, там и тут демонстрировали постыдную наготу своей кирпичной кладки, через которую, в свою очередь, пробивались какие-то непонятные ростки с кончиками, увенчанными цветками. Воткнутые в оконца штукатурных прорех, они торчали наружу пышными пучками, напоминающими букеты, и вся композиция в целом была похожа на кладбищенскую стену, с покоящимися в ней урнами с прахом .

Вырубленный в стене прямоугольник двери, жутко чернел непроходимой тьмой, которая, по ту сторону входа, казалось, была свернута в узкую горловину постепенно разраставшейся в пространстве воронки гигантской чёрной дыры, висевшей где-то в открытом космосе.

- Послушай, - спросил я у Алика перед тем, как войти внутрь. – А к чему ты вообще всё это рассказал?
- К чему? – он колупнул ногтем штукатурку, и та обвалилась, оставляя за собой облачко из пыли. - Да просто у этого Сергея Андреевича на дворе всегда дохлые вороны валялись. Где он их столько брал и что с ними делал – не ясно, может опыты какие ставил, а может и ничего не ставил, они сами к нему прилетали – хрен его знает, но факт: он каждый день выносил ведро дохлых ворон в мусорку, а то и два. И на яблонях у него целая куча их сидела. Я как ту увидел – сразу вспомнил почему-то. Ну что, пошли?
*************
В хранилище плотной, густой дымкой нас облепила абсолютная темнота. Идя наощупь, слыша под ногами хруст соломы, я начинал видеть перед собой причудливые картины, состоящие из каких-то синих и тёмно-оранжевых квадратов, расходящихся треугольников, сужающихся и  вновь расширяющихся кругов; они складывались из череды еле уловляемых зрением цепочек, звенья которых переплетались друг с другом, образовывая новые неясные и размытые фигуры. Всё это разнообразное геометрическое варево плавно растекалось по охватываемому глазом пространству.
И вдруг – вспышка. В выхваченном ею куске пространства щерились на тусклый свет несколько размытых, трудноопределимых харь.

- Давай сюда. Мы здесь.
Постепенно глаза привыкли к окружающей тьме и даже стали различать отдельные контуры сидящих людей.

 – Держи, кто там.  – Дима ткнул в меня бутылкой. – Я уже выпил.

Я тоже выпил и отдал Алику, который стоял рядом.

Алик глотнул, выдохнул в рукав и, судя по звуку, поднёс к носу пучок сена или соломы – чуть слышный хруст говорил в пользу последнего. Шумно втянул в себя воздух.

- Дай закусить чего-нибудь.

Через меня к нему потянулось сразу несколько рук.

- Где баба? – спросил он, громко чавкая.
- Да тут. Колян, держишь ещё?
- А куда она денется с ножом на глотке? – весело клацнул зубами Коля.
- Эй, подруга, ты тут? – с последним словом изо рта у Алика вылетела громкая отрыжка. - Слышь, чё говорю? Не слышишь? Ну ладно, короче, обстановка такая. Мы сейчас тебя будем драть в пять рыл, да ты уже поняла всё. Будешь хорошо себя вести – мы будем стараться, а будешь вредничать – будем грубить, ругаться и, может быть, даже, махать руками. Всё ясно? – он встал и подался куда-то вперёд. – Ну, пошли. Пацаны, - обратился он к нам. – Вы тут со спичками не очень, сено всё-таки – сгорим, и выскочить не успеем.

Они отошли подальше, вглубь хранилища. Я прилег, оперевшись на локоть. Было слышно, как в темноте плескалась в бутылке водка, раздавались сдавленные звуки глотков, чавканье, кто-то шмыгал носом, кряхтел; в отдалении о чём-то переговаривались мужской и женский голоса.

Вдруг послышалось несколько резких шлепков. Их звук впился в уши неприятной высокой частотой, перед глазами сразу же стала профилактическая заставка на экране телевизора.

- Поняла, тварь? – донёсся злобный вой Алика.

Чья-то рука протянула мне бутылку.

- Наверное, до утра тут просидим. – довольно рявкнул Роман. – Ей потом будет что вспомнить. Внукам расскажет, как пятерых держала.

Все зашлись гадким смехом.

- Вставай. Давай, вставай, пошли! – глухо прогавкал Алик. – Иди, вперёд. Вот, пацаны. – сказал он, подойдя ближе. – Привёл сюда, сильно стесняется, не хочет ноги раздвигать. Пусть тогда в компании побудет, расслабится. Мы тебе говорили, что по кругу пустим? Ну вот и чудно. Ложись здесь. – слышно было, как она свалилась на мягкий настил. – А мы, пацаны, как индейцы, вокруг неё сядем. Будем делить по братски, чтоб никто не обижался потом, что кому-то меньше досталось. Ну, давай, кто на очереди? Я уже первый подход сделал.

По руке перебегали какие-то насекомые; сквозь одежду то и дело пробивалась особо настойчивая соломинка, неприятно покалывая и вызывая лёгкий зуд.

- Я пойду, хлопцы, - гаркнул Роман, ретиво вскочив. – Где она там? – послышалась возня. – Хоть слово скажи, как я тебя найду тут… А, вот… Хоть бы портки до конца стянула, неудобно… Та-а-а-к, ну, давай, раздвигай. Слушай, как ты её драл тут? Эти труханы мешают! Снимай давай. – девчонка сказала что-то невнятное. – Я что, цацкаться тут с тобой буду?
- Да возьми ты нож, на.

Слева сидел Коля, протянувший через меня нож.

- Во, Колян, голова, давай сюда.

Послышался непонятный тупой звук, а после треск разрываемой ткани.

- Держи.

 Коля привстал за ножом.

- Ну вот, пацаны, совсем другое дело. Для вас ведь старался.

Все что-то весело промычали.

- Та-а-а-к, ну, где тут что… Не попадаю – наведи. О, молодец.

Роман смолк. Из центра нашего импровизированного круга доносилось только прерывистое дыхание, всхлипы и шум трения одежды о солому и другую одежду. Я вспоминал сцены из просмотренных мною порнофильмов, сопоставляя с действом, происходящим на моих глазах, точнее – на моих ушах, поскольку я больше слышал, чем видел. Там всё было красочно, ярко, громогласно, здесь же – темень, шуршание и сосредоточенное сопение. Я нагнулся к Алику:

- Надо ей что-нибудь подстелить, а то хреново лежать ведь - солома.
- Слышишь, тебе жопу не колет? – прогремел он на всё хранилище, вызвав всеобщий приступ смеха. - Не колет? Раз не отвечает, значит не колет.

Роман продолжал натужно пыхтеть. Чавкающие, хлюпающие звуки по-змеиному вползали в ушные раковины, сворачиваясь клубком и впрыскивая внутрь маленькие порции яда.

- О, Ромка раскочегарил. – многозначительно отрыгнул Дима. – Смазка пошла. Жарит с оттягом.

Все рассмеялись и на какое-то время стихли. Я чувствовал себя неуютно, думал, что нам за это будет и пытался как-то уложить всё происходящее в голове.

- Давай быстрее! – рявкнул Коля. – Чё там возишься? Бабу поиметь не можешь по-людски.

- Ой, выпал! – заскулил Роман. – Выпал, пацаны, выпал! Ну вот что ты так орешь? – сказал он Коле. – Видишь, он аж испугался.
Все прыснули со смеху.

А меня начало мутить и в глазах снова поползли какие-то треугольники, квадраты и присоединившиеся к ним козьи морды. Почему-то именно козьи. Мне казалось, что я слепну.

- Давай, теперь ты.

Хлопок по спине вырвал меня из плена непонятных и жутковатых мыслей и образов.

Алик взболтнул бутылку, вдавил внутрь себя водку, усмехнулся и, словно  проблеяв что-то по-овечьи, втолкнул меня в центр круга.

Я встал на четвереньки и наощупь пополз к Лене. Как пёс.

- Иди сюда. – услышал я едва уловимый шёпот.

Я нашарил голую, гладкую ногу. Бедро. Поведя чуть вверх рукой, почувствовал дышащее тепло. Не решившись тревожить его, я провел внутренней стороной ладони немного выше, до выемки пупка, обогнув его, вызвав мелкую конвульсивную дрожь по всему её телу, и приблизившись к двум холмикам грудей.

- Ты не спишь там? – прихрюкнув, поинтересовался Роман. – Смотри, меня раньше времени согнали и тебя сгонят, ничего святого у людей.

Нависнув над ней большим перегретым и расширившимся куском мяса, я застыл в недоумении. Руки мои, упёртые в солому, мелко дрожали. Тыкнулся – стена, твердь.

- Наведи. – шепнул я по-воровски.

Взяв мою плоть в руку, она приставила её к чему-то мягкому и склизкому. Я начал погружение.

Как будто кончиками пальцев я мягко продавливал переполненные мёдом соты: небольшое сопротивление, решётчатая стянутость входа, обволакивающая, обтягивающая и засасывающая  тёплая слизь, не выпускающая, удерживающая в себе, лишь только с приложением силы дающая возможность вырваться, чтобы потом вновь позволить проникнуть внутрь себя.

Чувство робости, охватившее вначале, сменилось чувством несмелой уверенности, увеличивающейся вместе с амплитудой ритмичных движений мышц и суставов тазобедренной области, и заполняющей по самую макушку к тому моменту, когда я уже вошёл в ритм бесперебойной работы проверенного и надёжного аппарата.

Руки вросли в настил литыми сваями, со спины мог спокойно взлетать самолёт. Вытянув вперёд морду, я таращился в тьму и разноцветные фигуры вновь стали проскакивать перед глазами. Я орудовал своим жалом, как заправский шершень, не чувствуя облепившего меня липкого пота, не ощущая даже собственного мяса на костях; был предельно сосредоточен и, вспомнив о правильной постановке дыхания, старался забирать воздух носом, а выдыхать ртом. Отчего-то мне причудилось, что воспроизводимый мною процесс по своей механике и прикладываемым с моей стороны силам должен быть равнозначен хорошему несколькокилометровому кроссу. Тут же всплыли в памяти школьные уроки физкультуры, особенно экзамен в выпускном классе, на котором я пробежал быстрее всех, сразу после финиша рухнув в траву на стадионе, и, по приходу в спортзал, заблевав всю мужскую раздевалку. Лезли в голову какие-то кометы, просмотренные фильмы про космические экспедиции; вспомнился полёт Гагарина, высадка американцев на Луну и ещё какая-то подобная чепуха, невесть откуда, и непонятно для чего, всплывшая  средь пёстрого потока моих мыслей именно сейчас. «Во глубине сибирских руд.» -

 - да что это? всякой хренью забил себе - именно сейчас в сей столь ответственный момент призываю вас – это вообще только что придумал, мороз и солнце, лучше уж мороз и солнце, да, мороз и солнце день чудесный динамо-то забросило две авангарду сразу же в первом, очень интересно, там спрятал за бочкой и прикрыл соломой, а подумают все на неё, а спёр-то я, у-у-у-у-х, как прихватило! похоже как в самолётё, воздушная яма, лёгкость в паху, малой был мне нравилось, будто кишки взлетают, сейчас тоже нормально, странные кольца, потому что движутся быстро, а медленно заснять – отдельные камни и осколки, а вдруг жизнь есть здорово бы было, нет, не верю, а может верю – хрен его знает, но я не видел сам, тут недалеко, кстати, по прямой километр где-то, чернеет сейчас, не знаю иврита, понаписали типа от рук палачей и всё такое в этом же духе, никогда ничего не вернуть, как на солнце не вытравить пятна, ого, это ещё что? так, дальше как? и в обратный отправившись путь все равно не вернёшься обратно, что-то знакомое, кто? сколько в голове всякого говна, сам в шоке, эта истина очень проста, и она точно смерть непреложна, ну охренеть, а вот и концовочка – можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно, похлопаем, молодец, не помню в упор, точно не Пушкин, может в газете читал, дохрена я в детстве наизусть знал, всё что хочешь, а крылья почему-то не разваливаются, всё на заклёпках, у титаника были алюминиевые, сотрясаемый ураганом войны шатался мир от крови пьян, да что же это такое?! не голова – ящик с отбросами, долго ещё? надо напрячься, обняла, ты смотри, чем это она?

По шее скользнуло что-то холодное.

- Замёрзла, что ли? – шёпотом спросил я.
- Нет, это нож.
- Нож?! Откуда у тебя?
- Что вы шепчетесь там, голубки? – спросил Роман.

Его поддержало несколько одобрительных смешков.

- А я всегда с собой ношу. – ответила она. - Мало ли что. Да ты не бойся, я его просто в руки взяла, всё равно он в заднем кармане лежит.

Что-то стало подбираться к груди с самого низа, какая-то волна. Включился автопилот, я не контролировал своих движений, смотрел на себя самого как бы со стороны и удивлялся стойкости и силе собственных мышц, которые начали постепенно ускорять движение моего мяса, напористо подталкивая, разгоняя его, как таранный молот. Я боялся что-нибудь проломить, повредить, нечаянно порвать, но телу моему я был уже не хозяин. Внезапно что-то с силой, резко бросило меня вперёд, ещё раз, ещё и ещё. Я весь сжался, скрючился, как идиот, напрягся и почувствовал, как что-то плевком перешло от меня к ней. Ещё несколько раз пришибленно, по-клоунски дёрнувшись, я весь обмяк, отвалился в сторону и ощутил, как по всему моему телу болью отозвалась бешеная, напряжённая работа мышц: расслабившись, они дали о себе знать. Никогда ещё я не чувствовал себя настолько обезьяной, как сейчас.

- Ну, хорош пыхтеть там – пробасил кто-то совершенно незнакомым голосом. – Уступи место другим.

Я отполз в сторону, ткнувшись головой в чьё-то плечо.

- Я тут. – огрызнулся Дима.
- А кто пошёл? – зачем-то спросил я, нащупав под собою чью-то утоптанную ямку и удобно угнёзживаясь в ней.
- Колян.

Послышалось булькотание кипящего котла, выталкиваемое наружу Колиной ротовой полостью. Он говорил очень странно, и я решил, что заболеваю.

- Сейчас ты у меня взвоешь… Ни один раскочегарить нормально не мог… А колется как, колени царапает вообще… Слышь, пацаны, как вы тут стояли? Не, нахрен, я куртку постелю.
- Гляди, спрыснешь нечаянно. – засмеялся Роман.
- Если только тебе на рыло, придурок. – сказал Коля. - Здесь профессионал работать будет. Что? Что говоришь? Чего-о-о??? Ты не попутала, подруга? Опа, ребятки, да у нас тут бунт.
- Чё такое, Колян?
- Да вот, барышня отказывается ноги раздвигать. Троих уже пропустила, а тут всё, никак.
- Дай ей в харю, делов-то. – прорычал Алик. – Слышь, ты, будешь ерепениться, мы тебе еще тот праздник устроим, усекла?
- Давай раздвигай, я сказал. – судя по голосу, Коля начал выходить из себя.

Послышался неприятный хлопок, другой. Женский визг. Какое-то шебуршание, пара резких выдохов, сипение и приглушённый свист, словно из одного угла в другой перебежала небольшая стайка мышей.

«А-а-а-й, ты чё?!» - резко вскрикнул Коля. Раздалось несколько глухих ударов. Мы все вскочили на ноги.

- Что там за хрень, Колян?

Ещё удар.

- Я тебе покажу, тварь, я урою тебя сейчас! – ревел в бешенстве Коля.

Снова удар, глухой женский вскрик, кто-то втянул носом сопли, всхлипывания. Не совсем понимая, что происходит, я встал на четвереньки и пополз вперед, щупая рукой пространство перед собою.

- Да кто там меня за жопу хватает?! – провизжал Коля. – Отвалите!
- Это я, что тут у вас? Ты сказать нормально можешь?
- Ты что там творишь, Коль? – прогнусавил где-то рядом подползающий Алик. – Ты её пороть пришёл или валить?
- У неё нож, понятно?! – снова визг. – Она меня полоснула по руке, чувствую, кровь идёт.
- Дайте спичек, пацаны.
- На, держи вот. – окуда-то со стороны подполз Дима. – Чё, нож что ли? Вот же тварь.
- А где она?

Роман спросил одновременно с тем, как яркая вспышка вспорола обволокшую нас темноту. Все сощурились, свет неприятно бил по глазам. Возле меня полустоял со спичкой Алик, рядом с ним был Дима, чуть дальше стоял Роман, согнувшись и уперев руки в колени. Коля сидел впереди нас, подняв и растопырив пальцы правой руки. Его ладонь была немного заляпана кровью. Левой он держал за волосы голову Лены, которая лежала, скорчившись между нами и ним. Спичка потухла. Вторая тут же вычертила абрисы разбитого в кровь девичьего лица. Две тоненьких красных струйки текли из её ноздрей. Она держалась руками за живот и часто дышала ртом. Спичка потухла.

- Куда ты её? – спросил я.
- Как будто видел! Так, пару раз по морде и пару раз где-то в живот саданул.
- Э, ты как там? – грубо бросил Алик. - Дай-ка её сюда.

По всей видимости, он взял пучок соломы и начал отирать ей кровь с лица, потому что Лена попыталась запротестовать:

- Больно, царапает, перестань!
- Я тебе сейчас добавлю, если ещё хотя бы раз рыпнешься, поняла?! Бери кофту свою, вытирай рыло, давай.
- У вас воды нет? – спросила она.
- Водка есть. Дима, прысни ей, пусть прижжёт.

Она ойкнула, втянула меж зубов с присвистом – «с-с-с-с-с» - воздух.

- Глотни там. – недовольно гаркнул Алик и – Коле. – Нож у тебя? Давай сюда. А ты, - Лене. – обтёрлась? Ложись там, где лежала. Повторится – сам тебе кишки выпущу. Дёрнешься хоть раз как-то неправильно – отпинаем ногами, а потом Рэмбо позовём. Знаешь, кто такой Рэмбо? Коней валит в колхозе, кувалдой, а пару раз и просто кулаком насмерть забивал. Парень лютый, как-то раз в лесу свою подругу на сосне повесил, десятку отмотал. Хочешь такого, нет? Мы тебя тут с ним один на один оставим, ещё и пузырь водки для разогрева дадим, ты и ночи тут не проживёшь.

Тихие подвывания и всхлипы разлились в полноценный плач, рискующий сорваться в захлёбистые рыданья и вой.

- Заткнись! – проорал Алик. – Слышишь? Заткни свою пасть, немедленно! Чувствуешь, тварь?!
- Ай, ай! Не надо, я поняла, поняла!

По всей видимости Алик приставил ей к горлу нож.

- Зря я его тебе отдал. – сокрушённо крякнул Коля. – Я бы эту гадину прямо тут…
- Ладно, хорош базарить, давай, приступай, что-то затянули мы. Кто там потом, Димка, вроде?
- Да, я.
- Отлично, дайте мне водки, пацаны.

На этот раз мы все сбились в кучу и уселись тут же, рядом с Колей, чтобы, в случае чего, сразу нащупать его руками.

- Вы подвиньтесь хоть немного, не баня же – места дохрена. Чё так близко?
- Пойдёт, - раздражённо рявкнул Алик. – Близко – не далеко, если что не так, я ей по самую рукоятку всажу.

Меня мутило. Немного кружилась голова. К правой руке словно была привязана бетонная плита, постоянно тянувшая вниз до такой степени, что я раз чуть не перевернулся через плечо. Сидел, качаясь из стороны в сторону, стараясь уравновесить тяжеленный, невесть откуда взявшийся груз. Опять перед глазами шли какие-то мутные картинки. Я обхватил голову двумя руками и зажмурил глаза. Всплыл целый ряд непонятных, размытых образов, проносящихся на огромной скорости, сливающихся, перекручивающихся, переплетающихся друг с другом. Потом объявилась какая-то здоровенная дырень из которой, словно накрученные на мясорубке, длинными, тоненькими колбасками, стали вылезать цветастые… кто? что?

- Где водка? – спросил я.

Тут же мне в бок уткнулась бутылка. 

Рядом хлюпало и чавкало, пыхтело и покряхтывало, сопело и покашливало. Я же пытался отвлечься и вспоминал, как в детстве мы с ребятами лазили за грушами, как бегали и кувыркались на стогах сена в поле, как таскали домой колхозную кукурузу, как ходили за грибами, и увидели притаившуюся в папоротнике змею – чёрную, с очень хорошо различимыми, отливающими ближе к брюху белым, чешуйками. Она вытянула голову высоко над землёй, как кобра, уставилась на нас, на меня, смотрела внимательно, видела, что мы боязливо обступаем её полукругом, что уже направляется к её рыльцу высохшая серая рогатина, что Сашка, ухватив двумя руками перевернутую вверх дном корзину, подползал к ней сбоку, рассчитывая на то, что она не заметит. Вспомнил, как на мотоцикле разбился Владик Романовский, и на его поминки я второй раз в жизни сильно напился и пошел под окна к Таньке выть и орать песни, заблевал соседский забор, а соседка усмехнулась и не сказала ни слова ни бабке ни деду…

«сатана приди, сатана приди» - шёпот.

Я вынырнул из своих мыслей, возвращаясь в реальный мир и прикидывая откуда мог донестись этот странный звук нарушавший уже привычное для моего уха размеренное шуршанье. И снова:

«сатана приди, сатана приди» - тихо, как молитву.

- Ты чё там, сдурела, овца? – недовольно, с придыханием, сказал Коля.
- Да у нас тут сатану вызывают, ребятки! – прогрохотал хохотом Алик. – Слышали все, да? Ленка, ты сатанистка что ли?

«сатана приди, сатана приди.»

- О! Опять.
- Аллилуя, аллилуя, а-а-а-а-лиллуйа-а-а-а-а! – фальцетом пропищал Роман.

Все рассмеялись.

- Слыхала? Нам тут никакое чертовьё не страшно, можешь призывать кого хочешь.

Раздался лёгкий стон.

- Колян, что, всё уже? – делано удивился Роман.
- Ну вот что, пацаны! – гаркнул Алик. – Останавливаться мы не будем. Замкнули первый – тут же начали второй, время у нас ещё есть, по той же схеме. Пойду-ка я, - было слышно, как он потёр ладони друг о друга. – бесов поизгоняю, а то ведь такое дело, с этим шутить нельзя. Димка, погоди маленько.

У меня жутко болела голова.

- А хорошо тебе, подруга, правда? – кряхтел Алик, сотрясая звуком расстёгиваемой молнии развалины моего мозга. Столько ребят, - голос выл порывистым ветром в моей голове. – всю ночь тебя, не останавливаясь.

Я просунул голову между колен и плотно прижал их к ушам.

- Ам-б-м, грыгмпмпб, омамамбм, ха-ха-ха – плескались звуки, перебегая от одного уха к другому, нарастал внутренний шум, как накатывающая волна, гребень которой вот-вот должен рухнуть на прибрежную гальку, разметав в разные стороны тысячи мельчайших песчинок и камешков.

- А-а-а-а-а-а-а-а!!

Разрезало, распоторшило визгом циркулярной пилы пространство вокруг.

- Тварь! Тварь! Что ты пялишься?! Чего пялишься?! – град ударов, вопли, хруст. – Это ты?? Это ты?? Это же ТЫ!!! Я вижу, ты! Я тебя узнал! Пришла за мной?!! За мной, тварь, говори, за мной? – снова удары, непрекращающийся ор.
- Держи его Коля! Нож, в руке! Спички, спички кто-нибудь зажгите! Алик, успокойся! Ты убьешь её, стой! Где у него нож? Да держи ты его! Весь липкий, кровища! А где она? Лена! Я убью тебя, убью! – что-то, не Алик, визжало, готовое разорваться.

У меня потекло из носа.

Кто-то чиркнул спичкой.

- Да он весь в крови! Алик что ты наделал?! Какого хрена, ты понимаешь, что нас всех теперь?! Посмотри, как она? Пульс есть? Дышит? Куда? В живот? А если сдохнет?! Если она сдохнет прямо тут?! Что делать, Алик, твою мать! Я эту суку, я эту суку, я  эсукумты, я сукутымэту, яскмтыукусы… Что он бормочет? Что ты несешь? Стой! Держи, держи его, ещё этого не хватало!

Меня сильно повело в сторону. Я не видел друзей.

- Аоромиампошупгриу! Омимиуггу! …….!.........

И не слышал.
 
                ******

Домой я пришел еще затемно, но уже под утро. Еле волок ноги. В голове у меня роились мысли, безжалостно жаля мой мозг, как тысячи злобных пчел.

На столе в кухне стояла банка козьего молока, накрытая газетой, и тарелка с пирожками – бабушка обо мне позаботилась. Я подошел к умывальнику и только тут увидел, что я весь в крови – руки и одежда были заляпаны красными и чёрными пятнами.
 
Я почувствовал, что резко теряю силы, что мне очень плохо, побоялся, что не дойду до кровати и рухну прямо тут, на кухне.
 
Не став мыть руки, я прошел в коридор, включил там свет и привалился к косяку дверей. Посмотрел вглубь комнаты и увидел возле дальней стены свою кровать, а над нею тень. Мою тень.

Я стоял и смотрел на нее, а она развернувшись в профиль, смотрела на комнатную тьму, почёсывая свой подбородок и как будто бы смеясь.