КОНЮШНЯ.
"Люди собираются там, где что-то происходит,
и никогда не собираются там, где ничего не происходит"
Михаил Жванецкий.
Это было длинное, приземистое в забор, с маленькими окошками, под соломенной крышей сооружение. Стояло в самом центре нашего небольшого посёлка, на противоположной стороне от домов, утопающих в вишнёвых садах и вытянувшихся в прямую линию, как солдаты в строю.
Конюшня была самым людным местом в посёлке, не имевшего в послевоенные годы ни клуба, ни библиотеки, ни радио. Все эти атрибуты, без чего теперь и невозможно представить жизнь, исполняла добровольно конюшня.
Здесь всегда, с восхода до заката, были люди, зимой и летом. Приезжали, уезжали. Собирались на колхозную работу и поздно вечером возвращались. Обсуждали новости, делились, кто где что слышал, привёз какое сообщение.
Здесь же, усевшись на телегах, слушали заезжих ораторов районных, дружно поднимали руки, голосуя за очередную резолюцию.
На длинной скамейке – доске всегда можно было видеть мужиков. Неторопливо вели они беседу, вспоминали, что было, представляли, размышляли, что будет впереди в их жизни.
Вспоминаю теперь, детская память отпечатала в своей глубине – часто в этих беседах отвергалось, не принималось предлагаемое из Москвы:» Ничего не получится! Глупость! Не примет этого жизнь!».
И часто мужики оказывались правы, строгий судья – время неумолимо и неподкупно выносило свой суровый приговор…
Туманно помню о чём шла речь на этой скамейке, на этой народной трибуне – помнится только дух неприятия. Сопротивления, непонимания и ожидания облегчения.
Теперь размышляю: ещё должна быть в народе в те годы свежа военная рана и, казалось бы, естественны были бы воспоминания о ней. Не прошло от победного года и пяти лет.
Нет! Не было этого. Не помню, чтобы кто нибудь из покалеченных войной вдруг стал бы рассказывать о пережитом на фронтовом лихолетьи. Очевидно, это было настолько больно, что было невозможно и неприлично говорить о саднящем в каждой душе.
Потом, спустя годы, когда улеглась боль, стали вспоминать.
Да и как тогда можно было рассуждать, если твой товарищ детства, твой брат, отец не вернулись к родному дому, если только вчера сидели они вот на этой скамейке, если ещё живы лошади, на которых они пахали… А их нет! И с каждым днём слабеет надежда, что взойдут они на родной порог.
И мы, новая поросль, начинали сознательную жизнь от конюшни. Стайкой, как воробьи, вились около взрослых, прислушивались к их разговорам, невольно перенимали у взрослых трудовые навыки. С радостью принимали поручение отогнать лошадь от дома на конюшню. Ставили телегу, с опаской выпрягали лошадь. Под присмотром конюха, дяди Афанасия, фронтовика с покалеченной ногой, заводили лошадь в стойло. Давали корм. Доставали воду из колодца, наполняли чан…
Да, моя памятная конюшня.
Особую зависть, любопытство вызывала «конюховка», небольшая комната с низким потолком, кирпичной печкой Стол из досок, топчан, часы ходики с гирей, тяжёлыми гайками на цепочке. По стенам развешаны хомуты, сбруя, пахнет лошадиным потом. Как сейчас всё вижу…
Взрослели мы и круг наших обязанностей расширялся. Нас всё больше привлекали к труду и дома и на колхозных полях. Всегда рядом с нами были взрослые. Их авторитет был непререкаем, учила сама жизнь и не только трудовым навыкам, но и премудростям жизни.
Может быть, это и было то, что теперь так не хватает?
Может быть, в этом и была мудрость народной педагогики?
Не было бесконечной, изнуряющей праздности. Отчего теперь страдают многие вступающие в жизнь…
Для меня та конюшня со скамейкой как отправная точка в моём многодневном, непрерывном пути – размышлении.
Один мой уважаемый постоянный собеседник уверяет:» Другие были люди!». В его уверениях и намёка нет, что теперешние все, без исключения, стали лучше.
Мысленно возвращаюсь к конюшне, на скамейку, вижу тех людей. Как бы мне хотелось, ставшего годами старше многих их них, присесть рядом с ними.
Да! Это были другие люди! Они были беспредельно трудолюбивые. Часто голодные, но выносливые. Жилистые, как говорили тогда.
Добрее, чем мы, как это ни горько будет сказано. Каждый из них был готов в любую минуту прийти на помощь другому.
Не сидели они за высокими заборами и стальными дверями.
Бескорыстными они были, не ведали о взятках, подачках.
В них была врождённая мудрость, без спешки и суеты они изучали жизнь, внимательно всматривались в неё. Ценили мудрость, опыт стариков.
И, пожалуй, самое главное: не бросали они детей. Ценили и дорожили семьёй. Она была для них крепость, и отрада…Хотя отдавая долг правде, нельзя не сказать, что несколько человек из выздоравливающих раненых, после войны не возвратились в свои края, где, возможно, у них были семьи. Как всё сложно, не просто в жизни!
Не помню, чтобы у той конюшни кто – нибудь на телеге или под телегой храпел, развалившись, пьяный. На весь наш посёлок был только один, позволявший себе раз в неделю прийти с базара пьяным…
Иногда пишут, говорят – это на фронте научили пить, пресловутые наркомовские сто граммов. Но фронтовики – то после войны не пили, стали грешить их дети, их внуки, тонущие в пьяном океане.
Присесть бы теперь на ту скамейку. Расспросить тех людей о нашей жизни. Узнать их мнение на больные темы и вопросы. Теперешние люди приобщены шире к информации, науке, литературе, искусству, несравненно образованнее, чем они.
Хотя и тут, не без сомнений, современное образование Солженицын не уважительно называет образованщиной.
Стали люди духовно богаче? Морально чище? Человечнее? Или может быть, прав Лев Толстой, выражавшийся в том смысле, что наука и искусство ничего хорошего не дают и лучше бы их не было совсем?
Да нет! Конечно, Толстой сознательно преувеличивает, иначе, зачем же он писал романы.
Но что – то есть в этом, что заставляет серьёзно задуматься. Что то хорошее, извечно русское не взяли мы от той конюшни. В спешке бездумно потеряли, растранжирили, заменили на фальшивое, чужеродное, может быть, как наживка сознательно подкинутое нам.
Горько сознавать, но проглотили мы эту наживку. Усиленно доказываем себе, что без этого пойла невозможно жить. Невозможно якобы потому, что никто в мире без неё не живёт.
Не может быть, чтобы весь мир дошёл до подобного безумства, думаю, там осталась возможность выбора душе – пить пойло или ключевую воду. « Балдеть» от рока или врачевать душу мелодией русской песни, певаемой моими дедушкой и бабушкой.
Как будто бы подслушал мужика на той скамейке русский писатель Валентин Распутин:
« Покажите, какие ваши песни, и я скажу, что вас ждёт впереди»-«…и я скажу, чем вы больны» - «…я увижу, во что вы верите, чему поклоняетесь, знаете ли вы границу между добром и злом».
«Другие люди», мы с вами,- безмерно поклоняемся золотому тельцу, а границу между добром и злом усиленно затаптываем, а возможно, без возвратно уже затоптали.
Теперь на посёлке вообще никаких песен не поют. И хмельное не расслабляет душу, а гнёт и давит и выливается в нечеловеческое.
Без малого полвека назад приходила с улицы. Из магазина наша хозяйка – старушка школьной квартиры и горько говорила:» И как вы будете жить? Затопчите друг друга!».
Живём!
Верно сказано, что имеем – не ценим, потеряем – плачем!
Конюшня в посёлке была как тот главный кирпич в куполе – своде. Убери его и купол идёт трещинами, рушится и ничем не остановить.
Убрали конюшню, сдали лошадей. Говорят, в Италию отправили, и было это началом разрушения. Всё начинается с малого,
Ликвидировали – продали овцеферму, замечательную, богатую. Единственное место работы в посёлке.
Как лишнюю, несколько лет назад закрыли школу, упразднили клуб и магазин, якобы, экономически не выгодные. Пустили по ветру кузню, волшебное место нашего детства. С малиновым звоном молота кузнеца и ярким пламенем горна. Сгнил водопровод…
На месте конюшни – пустырь, заросли бурьяна, гуляющий со свистом колючий осенний ветер.
Может быть, конюшня была опора. Символ жизни посёлка?
Вселяют некий оптимизм примеры былых времён. Не мы одни, сбившиеся с дороги, было и ранее, находили же люди праведный путь. Неужели теперь, при общечеловеческих познаниях, не найдём?
Полтораста лет назад поэт с обострённой, христианской душой просил для людей:
«…Рабам позорной лжи и зла
Пошли, пошли, Господь,
Пророка,
Чтоб речь его нам сердце жгла
И содрогнулись мы глубоко!»
А. Плещеев.
Вспоминая детство, прожитую жизнь и всё памятное в ней, попробуем заглянуть в собственную душу – никогда это не поздно. Как в конюшне, там у каждого есть что почистить.
Октябрь 2006 года.