Авторы: Таэ Серая Птица (почти все) и Дэлора (сказка о маленькой, но сильной удэши)
Рейтинг: PG-13
Жанры: Фэнтези, Мифические существа, ДЖЕН
Предупреждения: Элементы гета
_______________
Везде, куда бы не забрасывала их с Кэльхом судьба, Аэно собирал сказки. Собирал, чтобы любой грамотный человек, темный ли, светлый ли, мог прочесть их.
_______________
Сказка о сотворении мира
Давным-давно, когда не было еще ни неба, ни земли, ни солнца, ни луны, а только великий хаос, вмещавший в себя все и бывший ничем одновременно, четыре Стихии сошлись в одном месте, что не было местом, как не было и временем. И из хаоса Их волей родилась великая пустота, словно воздушный пузырек под толщей воды. В пустоте было уютнее общаться, но Стихии не могут не творить, даже находясь в покое, как не могут и не разрушать. И пустота вскоре заполнилась искрами, горячими и холодными, яркими и тусклыми. Обратили свой взор Стихии на одну такую — и засияла она ровно, тепло. По обоюдному желанию Стихий зачерпнула Земля еще немного хаоса из-за границ пустоты, сотворив каменный шар. Но неуютным он показался другим, и тогда Огонь раскалил его сердцевину, отчего камень на поверхности стал нагреваться. Только вскоре стало жарко, и Вода щедро плеснула влаги поверх раскаленного камня, а Воздух принялся играть с взметнувшимся водяным паром.
Камень пошел трещинами, и Земля поспешно залатала их, собрав края немного неряшливыми складками — так получились холмы и горы. Оттого, что камень стал неровным, вода стекла в углубления — и появились моря и океаны. Огню не понравилось, что его творение заперли в глубине камня, он позвал пламя вверх, и родился первый вулкан. И началось все по-новой: Вода Огонь остужает, Земля дырки латает. А Воздух над ними знай смеется, играет с пеплом да пылью, носит их туда-сюда облаками. Покрылись пылью этой места, где не бушевали Стихии, а там и Земле надоело, обратила она свой взор на рыхлую темную пыль, пропитанную водой и воздухом. Подумала — и породила семечко. Упав в пыль, то вскоре проросло.
Воде и Огню вскоре тоже надоело бороться, они огляделись и увидели, что Земля суетится над чахлым ростком. Ну а Воздух тоже тут как тут, любопытно присматривается. Дотянулся Огонь до звездочки, вокруг которой каменный шарик кружил, силы ей прибавил. Воздух облака пепла к земле прибил. Под светом звезды стала испаряться вода, собираясь в облака, проливаться вниз дождем, питая корни первого дерева. И до того понравилось Стихиям это творение, что они принялись совместно выдумывать что-то такое — Живое. Так народились растения, животные, птицы, рыбы и гады, насекомые и грибы, все то, что может дышать и питаться, а умирая — питать собой другое живое в вечном круговороте жизни.
Никто не скажет, сколько минуло лет и зим, но стало Стихиям снова скучно. И решили они сотворить тех, в ком будет теплиться искорка их силы, дарующая разум. Но тут уж каждая Стихия старалась сама по себе. У Земли вышли косматые великаны, могучие и медлительные. У Воздуха — смешливые и буйные, переменчивые обликом и сутью. У Воды — столь же изменчивые нравом, но более спокойные. А Огонь, наглядевшись на других, породил созданий, способных быть разными — и как Земля, неторопливыми и основательными, живущими у вулканов и похожими на лаву, и как Вода — выбирающими одно русло, один очаг, согревающими и дарящими жизнь. И как Воздух — рожденными из небесного огня, из молний, из занимающихся на земле пожаров были те. Обретя разум, создания эти назвали себя удэши, что значит «старшие дети Стихий», а мир, отданный им в вечное владение — Элэйши, что значит «самое старшее дитя». Удэши могли обрести телесный облик, а могли раствориться в породившей их Стихии.
Шло время, удэши совершенствовались, учились, преображались, пока не достигли того облика и умений, которые пришлись Стихиям по душе настолько, что те сотворили полностью материальное воплощение ему — и назвали его человеком. Но силы, вдохнутой Стихиями в его тело, не хватало на то, чтобы играть с ними так, как это могли делать удэши. И потому человеку пришлось учиться самому творить: одежду, чтобы прикрыться от палящего солнца или холода; убежища, чтобы спрятаться от непогоды или дикого зверья; оружие, чтобы добыть пищу и защитить себя и слабых соплеменников. Люди были любопытны старшим детям Стихий, и те то и дело приходили, приплывали и прилетали к ним, уча чему-то и учась тоже. Но прошло еще много времени, прежде чем появился на Элэйши первый человек, несущий в крови искру подаренной удэши силы.
__________________________
Сказка о том, как Наньмал себе сына выпросила
Давным-давно, когда на Элэйши обитали только духи Стихий, жила на побережье холодного Северного моря удэши по имени Наньмал. Была она так некрасива даже по меркам других удэши, что никто из них не желал стать для неё парой. Казалось, что её тело слеплено из желто-рыжей глины, а тяжелые косы свиты из сухого шандальника*. Пожалуй, только глаза её, привыкшие любоваться суровым студеным морем и впитавшие в себя его переменчивый цвет, можно было бы назвать красивыми. Но удэши самолюбивы и редко смотрят в чужие глаза.
Наньмал назвали так за то, что год за годом проводила она, лепя из глины фигурки зверей и птиц. Иногда глина эта из-под её ногтей и не вымывалась толком, потому еще и кривились другие удэши при встрече: Глиняная Мать! А Наньмал очень хотелось породить настоящую жизнь, не ту, что высохнет и рассыплется желтовато-бурой крошкой под ударами злого холодного ветра.
До того печалилась удэши, что додумалась однажды слепить глиняного младенчика, совсем-совсем как настоящий, который в женском чреве ждет времени рождения. Взяла Наньмал его, положила себе на живот, руками вокруг водить принялась, будто по высокому чреву себя оглаживая. Взмолилась Стихиям бессловесно, но с таким жаром и болью, что откликнулась не только её родная, но и остальные Стихии склонили внимание к зову дочери Земли. И, когда уснула Наньмал, посоветовались — и вдохнули в её творение искорку жизни и Силы.
Проснулась Наньмал — а живот у неё чуть не на нос лезет! Такой большой и тяжелый, а внутри кто-то живой, то и дело шевелится да пихается. Расплакалась удэши от счастья и словно стала красивее. И с этого времени ходила, словно носила в себе весь весенний мир.
Пришло время — и разродилась она сыном. Назвала его Наньлин — «рожденный из глины». Хорошей матерью была Наньмал, многому сына научила, добрым и заботливым его воспитала. Много подвигов Наньлин совершил, ну да это уже совсем другая сказка.
________________________
*Шандальник — осока.
________________________
Сказка о том, как появилась первая Наньлинская дамба
Было это давным-давно, когда только-только Стихии запретили удэши пить хмельное. Наньмал с сыном жила в такой глуши, что и перелетные птицы вести не сразу доносили, а уж о том, чтоб на Танцевальное поле выйти, и вовсе после рождения Наньлина не думала. Потом и Поля не стало — Граничный хребет землю поделил. Вот и прошли мимо Наньмал все новости, и рождение людей она пропустила, и кровопролитную историю знакомства удэши с вином. И потому очень удивилась, когда однажды на её суровую землю пришло маленькое племя, обликом схожее с удэши, но не имеющее в крови даже крупицы Силы, дара Стихий.
Это были люди. Люди, искавшие место, где можно будет жить в безопасности и покое. И они ничуть не обрадовались, увидев Наньмал, по привычке вымешивающую глину, чтобы слепить из неё что-нибудь, и её сына, с остро заточенной палкой охотящегося на морских львов. Оба удэши были высоки ростом и широки в плечах, их волосы, похожие на жесткий сухой шандальник, были заплетены в толстые растрепанные косы, а одежду заменяли грубо выделанные шкуры тех же морских львов. Сперва люди и вовсе решили, что встретили неведомых чудищ, потому что первым увидели Наньлина, а голову его от солнца прикрывал капюшон, сделанный из шкуры, снятой с головы морского зверя. Но юный удэши откинул его на спину и удивленно улыбнулся, рассматривая маленьких по сравнению с собой людей. Самые рослые из них едва-едва доставали бы ему до подмышки. А самые крошечные поместились бы на его широкой ладони, как в колыбели.
У людей было оружие — самое простое, которое можно было придумать: такие же заостренные палки, пращи из полосок кожи и подобранных на берегу голышей. Но удэши протянул им еще бьющуюся на остроге рыбину, и голод победил страх.
Люди поселились неподалеку от пещеры, где обитали удэши. Построили хижины из палок и веток и обмазали их глиной. Взрыхлили скудную глинистую почву, бросили в неё семена... Наньлин и Наньмал пытались указать им на то, что их крохотные поля слишком близко к берегу, что время от времени на это место накатывают гигантские волны, смывая всё, что не вросло корнями глубоко-глубоко, даже молоденькие деревца — и те вырывают и уносят прочь. Но люди плохо понимали язык удэши, а мать и сын говорили между собой так, как могли бы говорить две скалы, роняющие с вершин камни. Наречия, что придумали люди, они и вовсе не знали. Их забавляли тонкие голоса людей.
Шло время, Наньлин — любопытный, как и любое юное существо — потихоньку учился людскому наречию, узнавал уклад и особенности жизни племени, которое начало называть себя Нанья, «люди глины». Они научили Наньмал не только лепить новое, но и обжигать вылепленное, придавая ему твердость и долговечность. В жилище удэши появились горшки и миски, а еще — одежда, непривычная еда, плетеные из шандальника половички и подстилки. Удэши учились новому и учили людей чему-то своему. Искать следы зверей, собирать съедобные грибы и травы, орехи и незнакомые им плоды, ловить ту рыбу, что можно было съесть, охотиться на морских львов и змей.
И всё было бы хорошо, но пришла беда, о которой говорил людям Наньлин, да они не поверили, не послушали.
Наньмал не любила морских удэши. Слишком уж они были непредсказуемы — то спокойны, а то как взовьются, как пойдут гонять волны! А уж если кого-то из стариков потревожат — тут хоть на Стену беги. Что уж у них там стряслось в очередной раз, не знала ни она, ни Наньлин. Только вышла Наньмал на берег, поглядела в небо, ветер и шепнул, что водные снова разгулялись, будет шторм, а то и волна придет, из тех, что чуть до жилища удэши не докатываются. Наньмал нахмурилась, послала сына к людям — предупредить. А сама принялась поднимать на берегу острые каменные клыки. Может, вспорют они брюхо волне, и не докатится та до глинобитных домиков, до скудных полей, где уже золотится будущий хлеб? Если дома снесет — то не беда, Наньмал и сын её помогут выстроить новые до холодов. А вот ежели смоет поля да огороды — вот это беда будет. Охотой да дарами леса племя прокормить будет трудно, а Наньмал и Наньлин — не «зеленоручки», им камень да глина ближе, не живое, поля людям придется возделывать заново самим.
Легконогий Наньлин успел и людей предупредить, чтоб собирали скотину и пожитки, детей хватали да бежали к их пещере. Велика она, всё племя вместит, и удэши место останется, непогоду переждать. И к матери кинулся — помогать. Зашел в воду по пояс, к камню воззвал, могучими скалами заворочал, поднимая их всё выше и выше. И до того оба удэши работой увлеклись, что и о волне забыли. Тут-то и раздался крик с берега. Девушка там стояла, на каменный клык взобравшись, за морем следила. Позвала она Наньлина и мать его, видя, что не замечают они, как уходит от берега вода, и молодой удэши всё дальше и дальше идет с нею вместе.
Тут и удэши очнулись, головами завертели и бегом на берег кинулись. Наньлин девчонку со скалы сдернул, на плечо себе вскинул — так на плече и принес наверх, к пещере. А море уже рушилось на берег, уже жаждало слизнуть хрупкие коробочки людских хижин. Да на пути встали поднятые удэши скалы, отняли у волны силу и мощь, не дали валом прокатиться по берегу, руша деревья и смывая валуны. Слизнул соленый язык только самые крайние огороды да плетни, которыми люди от диких зверей свои дома огораживали.
Когда ушла вода, вернулись люди назад. И стали думать, как бы укрепить берег еще выше, еще больше. Стали обжигать глиняные кирпичи, носить валуны, укладывать это всё меж поднятых Наньмал и Наньлином скал. Так появилась первая Наньлинская дамба. А девчонку ту, что удэши о волне предупредила, Наньлин потом своей женой назвал, но и это уже совсем другая сказка будет.
______________________________
Сказка о маленькой, но сильной удэши
Не всегда Эфар существовал, не всегда рвались к небу горные вершины. Раньше расстилалась на его месте равнина Танцевального поля, от Восточной Стены и до Западной. Вот у Восточной, в краю, где гордо стремятся ввысь красноствольные сосны, смотрелась в небо целая вереница чистейших озер. В одном таком озере и появилась на свет маленькая удэши по имени Тирейт. Совсем юная, она не знала ни печали, ни горя, радостно вслушиваясь в пение вод. Но однажды случилось страшное: сошел с ума великий удэши Земли, и многими силами собрались другие удэши, спать его укладывая. Испугалась маленькая Тирейт, заплакала: впервые одна осталась, все родичи помогать отправились.
В это время мимо шел мальчишка-удэши, сын тех, кто древнего безумца воевал. Не пустили его в бой, сказали, рано, но он всё равно шел следом, надеясь подсобить. И так его услышанный плач расстроил, что свернул он к озерам и сел рядом с Тирейт, успокаивать принялся.
— Что ты, — говорит, — плачешь?
— Страшно мне! — отвечала она сквозь слезы. — Я такая маленькая и слабая!
Растерялся мальчишка. Не знал он, как маленьких девочек успокаивать, одни братья у него были и никаких сестёр. И не придумал он ничего лучше, чем протянуть девочке горсть взятых в дорогу ягод.
— Съешь и не бойся: сразу сильной станешь!
Взяла девочка ягоды, рыже-желтые, как солнышки, и плакать перестала. Вкусные оказались, никогда таких не ела. И, когда затряслась земля, безумца в себя принимая, сидели они с мальчишкой, обнявшись, и вдвоем было не так и боязно.
Когда всё закончилось, мальчишка домой отправился, а Тирейт осталась. Вернулись её родичи, и росла она, о своем озере заботясь, пока однажды не прилетел горячий ветер, крылья жуткой засухи, а после не задрожала снова земля.
То Граничный хребет своё место занимал, твердь ломая, к небу острыми пиками рвался — от Западной Стены до Восточной. Страшно было Тирейт, но она помнила: она теперь сильная. И, когда на неё озера оставили, с засухой отправившись бороться, уже не сидела и не плакала, а взялась за дело. Её усилиями не ушли озера под землю, не высохли: обсадила Тирейт берега густыми колючими зарослями той самой ягоды, росточек которой на месте, где с мальчишкой сидели, нашла.
Успокоились горы, потихоньку снеговыми шапками укрылись. Справилась Тирейт, защитила свой дом. Выросла, в плечах раздалась, с легкостью ломая руками толстый лед по весне. Не пугалась она никаких бед, и озёра её, привольно разлившись у подножий гор, светлой гладью отражали небо: и самые большие, где дальний берег по утрам в тумане прячется, и самые малые, которые камнем перебросить можно.
И однажды пришёл к такому крохотному озерцу юноша-удэши. Напился чистой воды, сел ждать, пересыпая из ладони в ладонь светлый песок, среди которого то и дело попадались округлые зерна янтаря — смолы сосновой, что капала в воду и превращалась там в камень. А когда из воды потревоженная Тирейт вынырнула, спросил хозяйку:
— Ищу я земли, которые станут моим домом. Красивы места эти, и горы неподалеку. Дозволишь ли остаться?
Та оглядела гостя, хмыкнула. Молод он был, только-только усы курчавиться начали, уступал ей и в росте, и в стати, даром что удэши Земли был.
— А выдержишь ли? — спросила гостя она. — Края мои суровы, то лавина сойдёт, то ещё что случится. Тем, кто боится трудностей, здесь не место.
— Не боюсь я ни забот, ни трудностей, — улыбнулся в ответ удэши. — Сильный я, беречь и хранить эту землю буду. Вот мой дар ей, — горсть ягод на раскрытой ладони протянул, рыже-желтых, как солнышко.
И рассмеялась Тирейт, выросшего мальчишку-удэши узнав:
— Уже! Уже сохранил и сберег ты их, ягодой меня тогда угостив! Оставайся в этих землях. Рада тебе буду, и только одно у меня условие.
— Какое? — удивился юноша.
— Ответь: как ягода-то зовется, что мне силы пережить засуху дала? — спросила Тирейт, а сама уже и за руку взяла, бережно ягоды в горсть принимая, и смотрит ласково.
— «Живой янтарь» то, — ответил юноша — и, рассмеявшись, следом пошел.
И озёра с той поры хоть и звали Тирейтскими, по имени их хозяйки, но и супругу её, приглядывающему за зарослями «живого янтаря», почет да уважение выказывали. Говорят, сама Акмал солнечной ягодой лакомиться любила.
_______________________________
Сказка о том, отчего у горных тапи грудки алые
Давно это было. В те времена снеговой чампан Отца Ветров и не чампаном был, а так — куртейкой, что молодые охотники носят, а Эфар-танну лишь первые камни в стены закладывали. Сын нехо Экора Аматэя, Алуян его звали, у отца венец вождя приняв, взялся собрать под руку свою всех людей, что избрали горы домом своим, а не одно только племя Рыси. Нелегкое дело задумал, ибо каждый род себя пупом горы мнил, других ни в шерстинку рысью не ставя.
Не были тогда горцы одним добрым народом, под одним законом живущим. Свысока глядели охотники на чабанов, а чабаны на пахарей в тех родах, что не торопились пойти под руку нехо Алуяна. И только в долине, где прежде ютилось крохотное ата-ана племени Рыси, рос потихоньку городок, в котором не фыркали на то, чем сосед занимается, и горских девок да парней в семьи принимать не брезгали.
В те-то времена жил на Правом Крыле Орла род Таано, а на Левом Крыле — род Тааро. От одного корня побегами были, да только долину с целебными ключами однажды поделить не смогли, вышли за неё на посохах биться, один из Тааро молодого пастушка Таано нечаянно в висок ударил — насмерть убил. С того дня вражда кровная меж ними началась, года не проходило, чтоб на костер кого из молодых да горячих не снесли. До того довоевались, что молодых мужчин и в том, и в другом роду почти не осталось, в долине той вместо высокой травы один мох расти стал: алый от крови да серый от пепла. Мох тот таким и поныне растет, пепельником да кровавиком люди кличут. Не горит пепельник в огне, стены ата им конопатят. Кровавик же к ранам прикладывают: кровь он запирает.
Но не всем из Таано и Тааро воевать хотелось. Жили там двое мальчишек: Янко и Таянко. Детьми еще случайно познакомились, да с той поры тайком и дружили. Взрослыми оберегами обоих еще не препоясали, в «великие битвы» на спорном лугу не брали.
«Не хочу я против тебя посоха поднимать», — друг другу говорили, а после, подумав хорошенько, к Орлиному Клюву пришли, пред Стихиями братьями назвались и кровь смешали. И с того дня думать стали, как вражду меж родами прекратить. И надумали: пойти в долину Иннуата, попросить нехо Алуяна принять оба рода под свою руку, хоть бы и силком. Решили так-то и тянуть не стали: едва собрались и пустились в путь.
Тяжел спуск с любого Крыла — осыпи ноги переломать норовят, лавины от громкого звука сойти грозят, трещины в тенях прячутся да тонким льдом прикрываются. Но Янко и Таянко шли, привязавшись одной обережью, друг друга из расщелин вытягивали, на осыпях плечо подставляли, один кусок хлеба делили. Так и дошли. Поглядел на них нехо Алуян, по русым вихрам потрепал и пообещал, что придет к старшинам родов, говорить с ними будет. А пока пусть мальчишки домой возвращаются, старшим весть отнесут. Накормили их в Иннуате досыта, свежих лепешек в дорогу дали, яблок да мяса вяленого. И пошли Янко и Таянко обратно на гору Орел, радуясь, что доброе дело сделали.
Только старшины Таано и Тааро радоваться не стали. Озлились на своевольных подростков, отрекли их от рода, притащили Янко и Таянко к Клюву Орла, к камням привязали, рубахи снявши, да шкуры спустили чабанскими батогами. Так и оставили кровью истекать.
Был нехо Экор Аматэй «с-ветрами-говорящим», и сын его таким уродился. Всё, что ветер слышал, что птицы видали, скоро уже знал. Прилетели к нему на окно серые горные тапи, запищали тревожно. Глянул нехо — а у пташек перышки на груди от крови алым-алы. Послушал их щебет нехо — охотничий рог отцов со стены сорвал, протрубил. Поднялся вихрь, закружил — и унес его в мгновение ока к Клюву Орла. Как унес — так и назад вернул, да не одного — нес нехо на плечах едва живых мальчишек. В его доме Янко и Таянко выходили, выпоили. Сам нехо им новый род нарек — Таали. И долину ту, за которую два рода бились, побратимам отдал в вечное владение, когда взял под свою руку Таано и Тааро. Горы мудры и справедливы: и года не прошло, как остались в двух родах одни старики, женщины да дети. Нехо Алуян же повелел отныне и навсегда о кровной вражде забыть, вирой за смерть мужчины отдавать в семью мальчика. За смерть женщины же расплата иная, но на то и сказ другой.
А у горных тапи с той поры — в благодарность за то, что спасли двух смелых мальчишек — грудки алые, словно кровь.
________________________________
Сказка о потерянном башмачке
«Горные долины узки, горные реки быстры. Не ходи на крутой берег, камни там мокрые, поскользнешься — унесет вода, разобьет, изранит о скалы!». Так горские матери учили детей, всех учили, да не все слушали.
Жила в маленькой ата-ана девочка, и звали её Нииро. Красавицей да умницей, отрадой материнской была, да водился за ней один грех — едва только матушка пошлет Нииро за водой — пропадет дочка на полдня, словно волной с камней слизнет. Вместо того чтоб на мостках, для женщин их мужьями надежно устроенных, ведра набрать да вернуться, идет Нииро к берегу, где вода валуны облизала да обточила до стеклянной гладкости, словно заколдованная. Тянет её к воде, всё ей чудится в перезвоне да клекоте бурунов на перекатах голос чужой, незнакомый. Сядет на камень — и смотрит в белую пену, словно ищет кого, рукой к ледяной воде тянется да отдергивает — пальцы от той воды мигом немеют.
Сравнялось Нииро тринадцать весен, матушка ей алый поясок соткала, оберегами по первой крови вышила, в косу ленты с бисерными кистями заплела: хороша девица, три года теперь будут горские парни на неё поглядывать — не перелиняет ли серебряная тапи на ташука? Хороша ли невеста будет?
Сшил ей отец башмачки-чомэ* новые, медными подковками подковал — идет Нииро, звенят подковки, шелестит лента кистями, парни оборачиваются. Взяла Нииро важку** резную-расписную, ведра повесила — за водой пошла. Да не к мосткам, к месту любимому на берегу идет, на камни гладкие. Только ведра поставила — волна плеснула, окатила чуть не по пояс. Поскользнулась Нииро, башмачок в воду и слетел, да всё у камней кружится, того и гляди — унесет река отцовский подарок. Жалко ей новенький башмачок, жалко звонкую подковку. Потянулась она важкой его подцепить, да с камня в воду и полетела.
Ой, холодна горная речка! От водицы дух занимается, грудь словно обручем сдавило, ни крикнуть, ни вздохнуть. Тащит вода Нииро — вот-вот о камни ударит, в кровь разобьет! Бьет Нииро по воде руками — а руки-то уже онемели. Тут уцепились её пальцы за что-то, дернуло её поперек течения. Глядит Нииро — а это конь! Грива у него белая, как пена, а шерсть серая в белую гречку. И тянет тот конь её к берегу, зубами за пояс держит. Так и вытянул, на берег вытолкал, дернул за пояс — узелок и распустился. Скакнул конь в поток — только алый краешек пояса в воде мелькнул. Глянула Нииро — вот ведра её, воды полнехоньки, вот и башмачки на камне, оба, стоят, важка резная-расписная лежит. Обула она башмачки, подхватила ведра — и бегом домой, матушке со страху плакаться, в ласковых руках её согреваться. Не ходила больше Нииро на скользкие камни, воду с мостков, как все, набирала.
Пролетело три года, промелькнули они, словно рысьи хвосты. Детскую рубашку с Нииро матушка сняла да в новую обрядила — оберегами девичьими вышитую. Косу заплела — под гэчан
***
, бисером браный, спрятала. Отец ей уну новую сшил, с медными пуговками-колокольцами. Идет Нииро — гэчан на солнце блестит, колокольцы звенят, парни оборачиваются. Перелиняла серебряная тапи да на гордую соколицу! И прясть умеет, и ткать, и шить-вышивать, а уж какие пирожки печет — за те пирожки на Перелом парни дерутся! Незазорно такую девицу посватать, хороша в ата хозяйка будет.
Только не глядит Нииро на парней, вздыхает, кисти бисерные на гэчане теребит. Грустно ей, словно скучает о ком-то, да о ком — и сама не ведает. Зовет её к себе река, зовут валуны, водой обточенные, и страшно идти — вдруг снова упадет? Только сердечко бьется всё чаще, ножки резвые сами на тропку встают, на берег ведут. И чудится Нииро — приветствует её вода, словно смеется, радуется, волны о камни бьются — пеной жемчужной разлетаются. Идет Нииро — с камня на камень тихо переступает, стережется. Да как ни стереглась — поскользнулась на мокром, рукавами широкими всплеснула — чует, держит её кто-то, крепко так, надежно держит, за пояс обнимает. Обернулась она: горец там незнакомый, кудри русые надо лбом, словно буруны над порогом, вьются, глаза голубые, словно чистая вода с ледника, смеются, а через плечо — алый поясок, оберегами вышитый, перекинут. «Долго я тебя ждал да звал, Нииро. Три года скучал», — говорит. А рядом с ним конь стоит — грива да хвост белые, шкура серая в гречку. Ахнула Нииро, поняла, что за горец да что за конь у него такой чудной. Удэши речной то, дух Воды.
Посадил её удэши в седло, обнял крепко да в ата-ана привез. В ноги родителям её поклонился, имя свое назвал. Теалья его звали. Попросил Нииро ему в жены отдать. Глянул отец на дочку — а та краснеет, словно горный мак, да кивает. Не стал противиться отец, не стала и матушка хмуриться. Сняли с Нииро гэчан девичий, косу расплели, венком из горных цветов украсили. Тот венок Нииро при всём честном народе Теалье отдала. Через год и свадьбу сыграли — когда выстроил удэши для своей семьи ата просторный.
С того, говорят, род анн-Теалья и начался.
____________________________
* Чомэ — женские башмачки с загнутыми носами.
** Важка — коромысло.
*** Гэчан — девичий повойник, широкая кожаная полоса, расшитая бисером, к которой пришивалось треугольное полотнище, закрывающее волосы или косу. Г. — часть праздничного наряда, в повседневной жизни его не носили.