На фото: Главный вход БВОКУ. Сокурсники Володя Младенов и Тофик Кулиев.
(Моя военная эпопея)
Служба в армии – почётная обязанность гражданина.
Но ныне служат 1 год. А во время моей юности служили 3-4 года.
Выходит, что моё поколение несло в три раза большие обязанности, чем нынешняя молодёжь?
«ДЕКАБРИСТ»
===========
- Рота смирно! Курсант Тукалевский! Выйти из строя!
Я, сделав два шага вперёд, развернулся кругом и оказался перед строем своих однокурсников.
Незнакомый капитан из штаба училища достал из папки какой-то лист бумаги, оглядел строй своими бесцветными как у рыбы глазами и скомандовал:
- Слушай приказ...
…Приказ был короткий, написанный скупым армейским языком и заканчивался скупо:
- … курсанта Тукалевского за недисциплинированность и нежелание учиться отчислить из училища и направить в войска для прохождения срочной службы.
Капитан, ещё раз окинув своим рыбьим взглядом строй курсантов, подошёл чеканным шагом ко мне, протянул руку к моему погону и резко рванув, сорвал с меня курсантский погон, вырвав «с мясом» петельку крепления на гимнастёрке. Коротко скомандовал:
- Следуйте за мной! – и не оглянувшись на строй курсантов, быстро зашагал к выходу из казармы.
Я, последовал за ним, в последний раз бегло оглядев нашу казарму, в которой прожил почти два года, подхватил вещмешок, в который заранее сложил свои солдатские пожитки…
Разрозненные мысли роились в голове:
«Какого-то капитана из штаба прислали на экзекуцию… Видимо, ни один из офицеров роты не согласился взять на себя обязанности палача…
Интересно, а срывать погоны – это уже самодеятельность этого служаки или таков приказ?! Даже если и приказ, то я не представляю, как бы его выполнил наш командир роты капитан Левандовский. Скорее всего, не стал бы рвать петельку, а попросил бы меня его снять» …
…Я отчислялся из нашей роты последним. Двадцать третьим. Двадцать два отчисленных до меня курсанта были «кадетами». Так именовались ребята, окончившие суворовские училища и направленные в наше БВОКУ(1). Они зачислялись сразу на второй курс. Бедные пацаны, всунутые с детства в военную форму и в силу разных жизненных обстоятельств, не имеющие возможность её снять, обязаны были после окончания своего суворовского училища продолжать воинскую повинность – могли поступать только в военные училища.
Альтернативой была трёхлетняя служба в армии. Естественно, что это была ещё менее привлекательная перспектива, чем училище. Но и в училище учиться они не хотели, ибо знали, что по его окончанию им предстоит 25-ти летняя служба в войсках. Вот они и искали любые лазейки, чтобы слинять с этого пути, в котором многие из них давно разочаровались.
Самый счастливый выход был – «закосить» и комиссоваться по состоянию здоровья. Но этот выход, как любая удача, был редкостным. Кадеты, закалённые в своих суворовских училищах, прошедшие там «Крым и Рым, и медные трубы» шли на всякие ухищрения. Мне довелось, лежа в госпитале на операции удаления гланд, видеть, как один кадет симулировал какое-то заболевание. Он имитировал бессонницу и повышенное давление. Для повышения давления он пил таблетки, которые ему доставали друзья. Иногда он забегал ко мне в палату и просил «постоять на шухере», а сам замертво сваливался на мою койку и мгновенно засыпал как убитый, чтобы ночью демонстрировать перед медсестрой свою «бессонницу» …
…Я до сих пор до конца не понимаю, почему в 1960-м году на курсантов БВОКУ напал этот воинственный пацифизм?!
На сайте нашего училища, который организовала и ведёт в память о своём отце – Смазилкине Василии Спиридоновиче, много лет отдавшему БВОКУ - Наталья Васильевна Гафурова (Смазилкина), я не находил сообщений о таких настроениях среди курсантов в выпусках последующих нашему 31-му.
Я полагаю, что на этот антиармейский бум нашего набора повлияло несколько факторов:
Первый из них и, вероятно, наиболее объективный, был так называемый демографический провал, который образовался от миллионов погибших мужчин во время Великой Отечественной войны. Ведь моё поколение было первым последующим поколением этих погибших миллионов. И моего поколения не хватало стране в тех же миллионах, не зачатых погибшими и потому не рождённых душ.
Так или иначе в год моего призыва все военкоматы страны тужились изо всех сил, чтобы выполнить план набора рекрутов в армию.
Были подобраны все людские резервы. Было выпущено несколько иезуитских законов, которые спорили со статьями Конституции и даже противоречили им, правдами-неправдами задерживая армейских рекрутов в армии. И, несмотря на эти усилия по всем военкоматам фиксировалось недовыполнение плана призыва, а во многих военных училищах регистрировался жесточайший недобор.
Я и сам попал в Бакинское высшее общевойсковое командное училище по этому самому недобору…
…Мечтой моего детства было море. Я с детства носил морскую форму, которую мама перешивала мне из обносков моего родственника – курсанта Тихоокеанского военно-морского училища – Виталия Витальевича Папировского. Когда Виталик прибегал к нам, в увольнение, то он стремился переодеться и пойти гулять в штатском. Таким образом, его курсантская форма целый день находилась в моём распоряжении, и я с любовью примерял её.
К сожалению, несмотря на довольно невысокий рост моего родича, в его форме всё равно я «тонул». А его бескозырка крутилась на моей голове, как горшок на стойке тына(2). Я с любовью гладил его курсантский палаш(3), который вытаскивать из ножен в отсутствие Виталия мне не разрешалось и не уставал удивляться вкусам своего родственника. Мне казалось, будь я на его месте я бы ни за какие коврижки не сменял его замечательную военно-морскую форму на гражданские шмотки!
Виталик, видя мою любовь к морской форме, притащил свои выходившие срок обноски и мама – великая рукодельница – наградила меня перешитой под меня морской формой. Самым высоким счастьем для меня было пойти пошляться в город в этом прекрасном костюме.
…Отгремевшая менее десяти лет назад война породила такое явление, как «сыны полка» и в военно-морском флоте было ещё немало юнг – пацанов-сирот, пригретых в морских военных коллективах.
Кстати говоря, это явление присуще было во все века только русской армии. Наверное, потому, что русский солдат в своей основной массе – воин по необходимости. Защитник Отечества - по сути. И он известен своей незлобивостью и сердечной добротой.
…Я, проходя мимо матросов и офицеров отдавал им честь, как меня научил Виталий и для меня высшим счастьем было, когда воины отвечали на моё приветствие.
И очень жалел, что в моём распоряжении была только летняя форма – зимой я не мог форсить «под юнгу».
Поэтому, призываясь в 1959 году на службу в советскую армию, я, естественно, попытался попасть в абитуриенты ближайшего к моему военкомату высшего военно-морского училища.
Жил я в это время в Абхазии и ближайшим ВМУ было Бакинское. Стал проходить медкомиссию, но меня «зарубил» врач – отоларинголог. Моё многострадальное с детства горло, перенёсшее, с десяток ангин, было, по мнению этого врача, не годным для морских ветров. Видя моё крайнее разочарование, этот эскулап, меня пожалел:
- Что очень хотел попасть в училище?
- С детства мечтал! ...
Врач задумался и сказал:
- А ты поступай в Бакинское ВОКУ! Там недобор у них, и требования не так строги!
Я загорелся:
- А перевестись потом в морское можно будет?!
- Перевестись? – врач задумался – честно говоря, я о таким не слышал! Но, вероятно, можно… если сильно захотеть, то всего можно добиться!
Первый курс – он трудный самый.
…Так я оказался в БВОКУ. На первом же собрании абитуриентов стало известным, что, по крайней мере, на один год от меня Бакинское ВМУ отодвигается. Так как выяснилось, что первый курс курсанты, поступившие в БВОКУ, проходят вовсе даже не в училище, а в войсках. И не в Баку, а в Тбилиси, в полковой школе сержантов. И не в курсантской форме, а в солдатской.
Вероятно, какой-то высокий чин в Министерстве обороны, видимо, выходец из ефрейторов или сержантов, решил, что для будущего офицера будет полезным пройти выучку в полковой школе сержантов.
В этом «соломоновом» рассуждении, был бы смысл, если бы сержантский курс первокурсники проходили в самом училище, где их воспитывали специально подобранные офицеры-воспитатели, а младшими командирами были свои же курсанты – старшекурсники, как это и практиковалось на последующих курсах.
Но мозг этого генерала – изобретателя, видимо, остался ефрейторским. Он не мог предусмотреть простого; сержанты из числа контингента срочной службы, командуя курсантами – будущими офицерами, впадут в социальный антагонизм и будут на беззащитных курсантах вымещать те обиды, что им за время их службы нанесли офицеры.
Так и случилось. Сержанты расправлялись с нами каждый в меру своей дури, злопамятства и недоразвитости. Но под общим девизом: «Вы – будущие офицеры. А офицеры нас обижали. Так пока наша над вами власть, мы вас научим солдата любить!»
Естественно, что ни о какой любви речь не могла и идти! Мы дружно и скрытно возненавидели своих мучителей-сержантов. Особенно «доставало» их изощренное изуверство. Они изобретали для нас издевательства, внешне облечённые в форму армейских требований.
Так, например, в армии существует в конце дня так называемая вечерняя проверка. Подразделение выстраивают и проверяют по списку присутствие каждого. Этой перекличке предшествует вечерняя прогулка. В общем, полезная процедура. Солдаты строем ходят с полчаса по плацу и распевают солдатские строевые песни. Это даже полезно для здоровья. Перед сном проветрить свежим воздухом лёгкие. А чтобы их получше и поглубже проветрить– лучше способа, чем поорать строевую песню нет.
Но наши мучители превратили это доброе дело в очередное издевательство.
Один сержант в казарме на втором этаже орал:
- Рота! В две шеренги стройся!
А когда рота спешно выстраивалась и замирала в строю, он же командовал:
- Рота! Разойдись! В две шеренги на плацу стройся!
Рота срывалась на галоп, и лестница дрожала от топота наших сапог – мы неслись на плац строится. А остальные сержанты занимали места на всех пролётах лестницы и, тыкая пальцем в спину тех курсантов, что бежали по лестнице последними, объявляли им «наряды вне очереди» - наказание за то, что они бегут последними(?!).
По мне, так это изуверство по своей злобной бессмыслице было сродни тому, которое изобретали эсэсовцы в концлагерях, заставляя военнопленных бесконечно пересыпать песок из одной кучи в другую.
Наши «младшие командиры» издевательски называли это «вечерней прогонкой».
Озлобляла откровенная издёвка этого приёма. Ведь, по сути, наказывать нарядом вне очереди отстающих в беге по лестнице мог придумать только тупой человек. Ширина лестничного пролёта не позволяла ни в коей мере пробежать его всем одновременно! Обязательно кто-то был вынужден бежать позади всех своих товарищей.
Самое горькое в этом издевательстве было то, что оно происходило вне поля зрения офицеров, которые могли бы вступиться за бесправного курсанта, ведь устав не давал возможности ничего противопоставить самодурству сержантов.
Правда, сейчас я думаю, что офицеры знали про «вечерние пробежки» и другие издевательства сержантов над курсантами, но, видимо, их «воспитательский» уровень был сродни уровню их сержантов. А может быть он был сродни и межличностным отношениям во всей армии?!
Где за оскорбление офицера рядовому грозил дисциплинарный батальон! А оскорбление офицером или сержантом рядового проходило безнаказанным!
Ну, а пока официальных жалоб со стороны курсантов не поступало, офицеры могли не вмешиваться.
А курсантов от жалоб на сержантский состав удерживало ещё и чувство ложной порядочности, воспитываемое в любом парне с раннего детства: «Ябедничать позорно!» …
…Шёл второй месяц моей службы, когда однажды утром я выбежал в умывальник не по объявленной при подъёме форме. Надо было по пояс раздетым, а я был в нижней рубашке. За это мне сержант дал пощёчину. Я с детства привык не давать себя в обиду. И когда мне, бесправному, нанёс оскорбление тот, кто и так имел много прав, я чисто инстинктивно отреагировал на эту несправедливость и ответно врезал ему кулаком в скулу…
Вот тогда мне и пришлось познать дикое антиконституционное неравенство прав рядового и командира. И от дисбата меня спасло только то, что на меня по закону ещё не распространялась юрисдикция военных уставов – я не успел принять присягу…
…Конечно, сейчас по прохождению более пятидесяти лет время стёрло остроту и горечь обид. Сейчас, умудрённый своими годами, я согласен с постулатом Ницше: «Что нас не убивает, делает нас сильнее!»
Однако, мне было приятно узнать, что эта откровеннейшая и вредная глупость – проводить первый курс ВОКУ в войсках, вскоре была отменена.
Видать не все наши генералы были с ефрейторскими мозгами!
Чтобы быть справедливым, я обязан отметить и вторую причину моего разочарования в армии.
В моём воспитании и в моей жизни не было отца.
Сразу после войны он создал новую семью. Наша семья его так и не дождалась. В формировании моего характера и моём становлении, как человека, основополагающую роль сыграли моя неповторимая мать Антонина Ивановна, моя 90-летняя бабушка Евдокия Ивановна и моя старшая сестра Мирослава.
Любящие женщины.
Кроме этого, я родился с пороком сердца. Был пацаном болезненным. Это всё не могло не отложить своего отпечатка на формирование моего характера. Ему не хватало жесткости и мужественности. Зато с избытком хватало изнеженности. Поэтому тем чертам характера, которые должен воспитывать в сыне отец, мне приходилось учиться позже и самостоятельно.
Трудно и мучительно.
Но к 17-ти годам я их выпестовал в себе.
Помниться, что класса до третьего меня били все, кому ни лень. А я сдачи дать не мог. Просто не умел.
Я мог повалить обидчика. Мог подмять его под себя. Всё это время он меня нещадно колотил по лицу, а я, сидя на нём, и блокировав его руки, не смог заставить себя ударить его в ставшее беззащитным лицо.
И хоть потом жизнь заставила меня научиться драке, но уникальную фразу Владимира Семёновича Высоцкого: «Бить человека по лицу, я с детства не могу!» я воспринимаю всей своей душой и полностью разделяю…
Но я старался изо всех сил, развить свою физическую выносливость и не отставать от сверстников. Поэтому первый курс БВОКУ мне дался, пожалуй, тяжелее, чем основной массе моих сокурсников. Приходилось преодолевать и слабость характера, и физическую слабость. По приходу в армию, я мог подтянуться на перекладине едва ли с пяток раз, а заканчивал первый курс с тремя спортивными разрядами.
Так что после окончания такого трудного для многих из нас первого курса, мы ещё были полны и военной романтики, и желания посвятить себя военной стезе.
Помнится, кто-то из офицеров училища, кажется, замполит училища, приехал к нам на первый курс в Тбилиси, с инспекторской проверкой и привёз пару новеньких блестящих для нас как солнце, курсантских погон…
…Мы долго стояли в очереди к полковому фотографу, одевая по очереди курсантские погоны себе на плечи и фотографируясь в них…
ДВЕНАДЦАТАЯ СПАРТАКИАДА ВООРУЖЕННЫХ СИЛ СССР.
=============================================
…Третий фактор, который, по моему мнению, повлиял на такой взрывчатый отток моих сокурсников из училища была поездка на спортивные сборы в Ленинград.
Это случилось летом после окончания пресловутого 1-го курса. Нас привезли в училище. Мы получили новенькую курсантскую форму, одели новенькие давно желанные курсантские погоны и сняли с себя беспросветные солдатские, в которых мы проходили год.
Нам предстоял первый в нашей курсантской судьбе отпуск. Целых 30 дней, без учёта дороги!
И вдруг пронеслась весть, что из училища с двух курсов; нашего второго и постарше третьего будет сформирована сводная команда гимнастов, которая поедет от училища в Ленинград на ХII Спартакиаду Вооруженных сил СССР.
Желающих было много. Так как было объявлено, что отпуск нам дадут после спартакиады. А тренироваться мы будем под Ленинградом в летнем лагере Ленинградского суворовского училище и выступать на стадионе им. Кирова – самом большом стадионе города.
Тренировки с выступлением продляться полтора месяца и получалось, что наш отпуск будет длинной в два с половиной месяца, что не могло не радовать.
…Отбор был придирчивый. Подбирали и по росту, и по мускулистости, и по обще гимнастическому развитию.
Потом нас, отобранных счастливчиков, посадили в поезд и повезли через всю страну, с юга на север, в знаменитый в те годы город – Ленинград, в котором каждый из нас мечтал побывать.
И хоть нас сопровождали сержанты и офицеры, это была, по сравнению с первым годом – полная вольница!
Сержанты были из числа курсантов старшекурсников, офицеры все из училища. И это были уже офицеры-воспитатели, сильно отличавшиеся от строевых офицеров тбилисской сержантской полковой школы и интеллектом, и, главное, доброжелательством к нам, курсантам.
Через три дня нас встретил яркий солнечный Ленинград. На вокзале нас пересадили на военные грузовики и колонной, растянувшейся на два квартала, повезли в пригород Питера под Красное Село в посёлок Вилози, где располагался летний лагерь суворовского училища.
Нас разместили по большим палаткам, разделили на команды, назначили первых дневальных, выдали всем постельное бельё и сообщили, что тренировки начнутся завтра с 9 часов, а сегодня у нас до отбоя – свободное время.
Я со старшекурсником, с которым подружился в поезде – Владимиром Жарковым, решил пройтись и осмотреться…
…Летний лагерь располагался на берегу живописного озера и включал в себя палаточный городок - зону расположения курсантов, столовую, летнюю эстраду и небольшие дощатые бараки, в которых поселялся командный состав лагеря, зачастую с семьями, которые выезжали в летний лагерь вслед за своими мужчинами, как на дачу.
Главная аллея заканчивалась шлагбаумом и будочкой для дежурного. А за шлагбаумом начинался гражданский посёлок Вилози…
…Мы с Жарковым подошли к шлагбауму, у него дежурили два суворовца и, поднырнув под него, прошли к посёлку. Дежурные нас не остановили, что нас приятно поразило. Пройдя немного по деревенской улице, мы вышли к сельскому магазину и решили купить сигарет.
Войдя в магазин, я увидел там юную девушку. Она была в белой кофточке и в сильно расклёшенной юбке, покрой которой назывался «полусолнце». Её скуластое миловидное улыбчивое личико с большими то ли карими, то ли зелёными глазами под полудужьями тёмных бровей сразу приковало моё внимание.
С той поры и на пятьдесят лет вперёд…
Пока она стояла в очереди, пока делала свои покупки я стоял как завороженный и смотрел на неё, откровенно и ошарашенно любуясь ею.
А когда она, сделав покупки пошла на выход, я, как сомнамбула, забыв и про Жаркова, и про сигареты, последовал за ней.
Меня догнал Жарков:
- Ты чего, - удивился он, - ничего не купил и ушёл без меня?!
Я молчал и смотрел на девушку, которая шла на шпильках, на которых идти по гравийной дороге было неудобно. Я любовался её точёной фигуркой и стройными ножками. При ходьбе её пышная расклёшенная юбка развивалась и вся она, залитая щедрым июньским солнцем была похожа на яркий цветок.
Володя, после безуспешных попыток разговорить меня, очевидно понял ситуацию и шёл рядом молча. Девушка внезапно свернула с главной аллеи к одному из домиков офицерского общежития. Проходя через мостик, который был перекинут через кювет дороги, она застряла тонкой шпилькой в настиле и с её ноги соскочила туфелька. Она недовольно нагнулась, освободила туфельку и надела на ногу. При этом она глянула на меня, неотрывно глядящего на неё восторженным взглядом, улыбнулась и, пройдя к домику, взбежала на крыльцо и скрылась за дверью…
…Я влюбился в это существо с той поры и навечно. И сегодня, когда позади целая жизнь, я считаю, что я был щедро одарён жизнью самым большим, пусть и самым трудным счастьем – любовью!
Ибо нет на Земле большего счастья, чем счастье любить…
…Позже я узнал её имя – Галина.
Потом было наше знакомство, принёсшее мне тогда море радости и огорчений. Знакомство, которое изменило всё в моей жизни…
…За лагерем было наше тренировочное поле. Мы там трудились по 8 часов в день, отрабатывая наши массовые гимнастические упражнения со специальными гимнастическими снарядами – фанерными кубами.
Наше выступление длилось около часа. Мы перестраивались в разноцветные фигуры, стоили пирамиды и площадки, мгновенно связывая наши кубы в единый монолит. На этих площадках появлялись гимнасты и гимнастические снаряды, на которых выступали гимнасты - мастера спорта.
В заключение нашего выступления, мы сбивались в длинную площадку- дорогу, сбоку к нам пристраивались специальные аппарели, по которым взлетали спортсмены – мотоциклисты и пролетали над нами, держащими над головой свои кубы, провозя знамёна родов войск и спортивные стяги.
В общем, зрелище было запланировано захватывающее и красочное. Но для того, чтобы оно состоялось, нас месяц гоняли на тренировках, оттачивая слаженность действий.
Командовал нами полковник, старший тренер Советской армии, возвышающийся над тренировочным полем на специальной вышке и отдающий свои указания и команды нам через громкоговорящую аппаратуру.
Работали мы под специальную музыкальную программу, которую на тренировках играл для нас духовой оркестр суворовского училища. Мы были все в спортивных трусах. Налегке в трусах и плавках были и музыканты, используя для своего загара такое редкое для северной столицы жаркое солнце, которое согревало этот далёкий ныне июнь.
А может быть это лето было согрето моей первой любовью и поэтому вспоминается мне всю жизнь, как что-то яркое, солнечное, тёплое и счастливое?! Таким, каким нам вспоминается наша юность.
У края тренировочного поля на разложенных одеялах располагались иногда члены семей командного состава и музыкантов, которые проживали тоже в лагере.
Изредка я видел у края поля дорогую мне фигурку Галины, и в эти моменты энергия у меня зашкаливала, и я был готов взлететь со своим кубом под далёкие облака и покорно опуститься у её ног…
…По воскресеньям устраивали танцы. На танцы сходилась молодёжь со всего Вилози, которое летом многократно увеличивалось за счёт дачников. Иногда на танцы приходила Галина и этот вечер становился для меня праздником! ...
…Чем ближе было наше выступление на Спартакиаде, тем больше с нами носился руководящий состав.
К нашему естественному загару, добавляли и загар искусственный, для чего были смонтированы специальные установки. Нас кормили как на убой. Достаточно сказать, что наша курсантская норма и без того щедрая, была увеличена многократно. Например, сахара на ужин нам давали 15 кусочков, против курсантской нормы в три кусочка. То же и со сливочным маслом. Повара постоянно в зале опрашивали нас и составляли нам меню на следующий день по нашим пожеланиям.
После пережитого нами тяжелейшего первого курса, нам показалось, что мы попали в рай. Естественно, это не могло не повлиять на нашу дисциплину. Мы понимали, что руководство сборов больше всего боится выбытия кого-то из нас из строя. Быстро ввести новенького было практически невозможно. А один сбившийся в ходе выступления спортсмен, мог свести на нет всю тренерскую задумку и тренерский труд. Мог сорвать выступления, а то и привести к жертвам. Нас на поле стояло полторы тысячи спортсменов и каждый должен был выполнить свою программу. Причём, в общем ритме и на своём месте.
Понимание того, что все эти высшие командиры зависят от нас, не могло не привести к нашей диктатуре. Мы, почувствовав себя в своей общности, «неприкасаемыми», позволяли себе капризничать.
Нам не нравились отсыревающие матрацы – мы начинали бузить; работать вполсилы, а то и вообще бастовать. Например, мы начинали гудеть. Гудение полутора тысяч молодых глоток создавало грохот на поле, перекрывающий даже усилители тренера. На первых порах, как водится, руководство пыталось выявить заводил. Но, пойди, попробуй разберись кто заводила, если все сотни на поле, закрыв рот гудят!
Главный тренер сдавался и выяснял, что нам на этот раз не нравится. И на поле для отчёта вызывался то какой-то командир, то, чаще всего, заместитель начальника части по тылу.
Мы захотели, чтобы на коротких перерывах нам играл оркестр. И тренер шел нам навстречу. Тренировка происходила под раз-два-три, без оркестра, а на нашем перерыве оркестр играл нам самые моднячие мелодии того времени.
Одним словом, первый курс был прочно забыт, да ещё и отомщён…
Но мы были молодыми парнями, выращенными в той социальной структуре общества, которая воспитывала в человеке гораздо большую и лучшую мораль, чем ныне и поэтому наши мальчишеские «капризы» были не злыми и легко выполнимыми, а, добившись требуемого, мы тренировались с удвоенной энергией и старательностью.
…Я вспоминаю об этой нашей «вольной вольнице» только для того, чтобы пояснить читателю, что со своих спортивных сборов мы привези в училище вирус вольнодумства, взращенный на осознании нашей необоримой коллективной силы.
Считаю, что и эта третья причина усугубила и усилила наши училищные «пацифистские» настроения.
Для меня же лично ленинградские сборы неодолимо повлияли на желание вырваться из училища, ибо Галя оставалась в Ленинграде, а я был в Баку и между нами пролегло не только 1,5 тысячи километров, но и сложности другого плана...
Я ждал её писем и писал ей регулярно, а от неё ответа не было…
Я рассуждал так, что всему виной моя армейская учёба. Будь я вольный, я бы поехал в Ленинград, устроился бы на учёбу там и никому бы не отдал мою мечту.
Это, в конечном итоге, и привело меня к неотвратимости отчисления.
Рапорт на отчисление по собственному желанию я подал по команде сразу в начале второго курса. А отчислен был из училища только через год.
В этой затяжке были виноваты две стороны; и командование училища, и я сам. Меня постоянно вызывали «на проработку» командиры разного уровня. Теперь через полстолетия задумываясь над причиной этой задержки с отчислением, я думаю, что командование хотело меня уговорить остаться в училище, скорее всего потому, что я по сути был неплохим курсантом и опыт моих командиров-воспитателей говорил им, что из меня выйдет неплохой офицер.
Со мной «беседовали по душам» все; от командира взвода, до начальника училища.
Больше всего на меня потратил времени командир роты, капитан Левандовский. Он был с нами на спортивных сборах, вероятно знал о моей пылкой любви, которую я там нашёл, понимал моё стремление в Ленинград и понимал, что меня в действительности вырывает из училища. Он был интеллигентен, выдержан и тактичен.
Много сил затратил на моё удержание секретарь парткома училища полковник Бакал В.А. Он, зная бедственное положение моей семьи; маму и младшую сестру Зоиньку выгнали из временного жилья, и они безуспешно пытались пристроится в общежитии, неоднократно посылал письма с просьбой принять участие в устройстве моей семьи. Он меня увещевал и тем, что я хорошо знал сам; что моей семье не на кого больше надеяться, кроме меня. Я помнил, что моя бедная семья ожидала обещанной помощи от меня, когда я закончу училище. Но любовь моя не очень счастливая звала меня, подстёгивала и гнобила моей несвободой. А любовь всегда настолько эгоистична, что никогда и ни с кем делиться не хочет.
Ещё, пожалуй, в попытках удержать меня в армии сыграл и тот факт, что я весьма успешно осваивал учёбу. Как в гуманитарных, так и в военных науках. Первую свою стажировку в должности командира горно-стрелкового взвода я прошёл в грузинском городке Душети с отличной аттестацией.
Немалая вина в этом затягивании была и моя, каюсь. Дело в том, что за уговорами – разговорами проходило время и подходил очередной курсантский отпуск; короткий зимний или длинный летний. Я не выдерживал и соглашался забрать рапорт, быстро подчищал накопленные учебные «хвосты» и уезжал в отпуск.
Но отпуск, как всё хорошее, быстро заканчивался, с моей любовью дело не улучшалось и по возвращению в училище, я, помаявшись, опять подавал рапорт об отчислении. И эта маята для меня проходила не так просто. Я понимал, что я поступаю недобро и по отношению к моим училищным доброжелателям, и по отношению к маме, ждущей от меня скорой поддержки и помощи. Я понимал, что я – кругом виноват, но не мог заставить себя утихомириться, перестать мечтать о Ленинграде и закончить училище.
От осознания этой круговой вины я был на гране суицида, от которого меня, видимо, уберегла только охранная молитва матери. Помню, как однажды, находясь ночью на посту один в пустом автопарке училища, я этой щемящей тоски не выдержал и, загнав патрон в патронник своего АКМ, приставил дуло к виску и пытался нажать на курок…
А потом в ночном автопарке, забившись в угол бокса, я трясся в невидимой ни для кого истерике, плакал и выл, и бил кулаками землю…
СОМНЕНИЯ И ДУМЫ. ГАУПТВАХТА.
=============================
…Капитан, сорвавший с меня перед строем моей роты курсантские погоны, привёл меня в казарму, где располагалась рота обслуживания нашего училища. Там обитали солдаты и сержанты срочной службы, которые обеспечивали функционирование училища. Капитан прошёл в канцелярию роты и передал вскочившему при его появлении дежурному офицеру – молодому лейтенанту - мои документы:
- Этот курсант отчислен из училища. Завтра он отправится в часть по месту своей дальнейшей службы. Поместите его до завтра в вашей казарме…
Потом повернувшись вполоборота ко мне, протянул мне пакет и процедил с нескрываемой неприязнью:
- В пакете ваши документы. Сверху листок с указанием адреса воинской части где вы будете проходить свою дальнейшую службу и маршрутом вашего следования. Завтра до 24:00 вы должны прибыть в часть. По прибытии в часть вы обязаны сдать пакет в штаб полка.
И уже уходя он бросил через плечо:
Ваше неприбытие в часть после 24 часов будет считаться дезертирством.
После ухода капитана, лейтенант сел и сказал мне доброжелательно:
- Садись, парень! Чего исключили-то?
Я неохотно процедил, цитируя приказ:
«За недисциплинированность и нежелание учиться» …
Лейтенант понимающе протянул:
- Поняяяятно…
И, понимая моё нежелание к общению, вздохнул и встал:
- Ну, что же, парень… Пойдём я покажу тебе свободную койку…
…В солдатской казарме в отличие от курсантской стояли двухъярусные железные кровати. Лейтенант указал мне на нижнюю койку с краю:
- Занимай! – И ушёл…
…Я лежал, уткнувшись взглядом в пружины верхней койки и мысли как-то тупо и лениво вращались в моей голове:
«Ну, что… Рубикон перейден… Назад пути нет… А ты всё до сих пор не знаешь правильно ли поступил… Впрочем, свой Рубикон ты перешел раньше, когда заработал первые свои 5 суток гарнизонной гауптвахты…»
Воспоминания нахлынули на меня…
… Эта маята с подачей и возвратом рапорта, в конце концов, мне стала неприятна. Как и своя нерешительность, которую я посчитал за слабость. И тут мне кто-то из оставшихся суворовцев подсказал, что есть путь заставить командование училища отчислить курсанта – это добиться наказания гауптвахтой. Существовал неписанный закон, что курсант, побывавший на гауптвахте подлежит немедленному отчислению.
Я стал вести себя безобразно и нарываться на это взыскание. Сейчас даже по прошествии 50-ти лет, меня заливает краска стыда за свой поступок. Я не нашёл ничего более глупого, как неожиданно на построении роты выйти самовольно из строя и заявить во всеуслышание капитану Левандовскому дурацкое:
- Товарищ капитан! Вы… дурак!... Простите…
Очевидная глупость совершенного поразила всех в строю. Старшина роты – Акимов, самый старший из нас, так как он поступил в училище, отслужив 3 года срочной службы и имел звание старшины ещё до училища, оторопело крякнул:
- Тукалевский! Ты что, одурел?! …
… Мы любили нашего комроты. И я не был исключением. Капитан Левандовский был справедлив к подчинённым и не заискивал перед вышестоящими. Держался всегда скромно, но с достоинством. Он никогда не матерился. Не повышал голос на подчинённого, как бы тот ни провинился. Всегда был с нами, курсантами. Даже на Спартакиаде в Питере, когда мы проходили парадным строем по арене стадиона, он шёл с нами. Хоть и мог отказаться, поставив вместо себя какого-нибудь курсанта, как делали другие офицеры. Мы шли в трусах, на которых нет знаков различия.
Сержанты, как это принято в армии, давали клички своим командирам. После Спартакиады, мы дружно окрестили комроты «капитан-лейтенантом». Дело в том, что по какой-то причине, на Спартакиаду не приехала команда от Бакинского высшего военно-морского училища. А когда проходили наши «коробки»(*) и дикторы торжественно вещали о том, команда какого училища проходит по арене стадиона, нам было поручено пройти дважды; однажды за своё училище, а вторично за БВВМУ. Так как мы проходили, как спортсмены в цветных атласных трусах, то было принято решение, что мы одеваем пару трусов; красные – как команда гимнастов от БВОКУ и зелёные поверх красных как команда БВВМУ. Пройдя по стадиону «за себя» и, оказавшись вне зоны видимости зрителей, в тоннеле прохода, мы мгновенно на ходу сдергивали верхние трусы, прятали их в своих кубах и, оказавшись в зелёных, уже проходили повторно, как курсанты БВВМУ.
А из динамиков гремело:
-…Проходят спортсмены Бакинского высшего военно-морского училища во главе с капитан-лейтенантом Левандовским!...
… И вот этот умный, заботливый и культурный командир был избран мною для оскорбления, т.к. только командир роты имел право объявлять наказание гауптвахтой.
Так мне было объявлено пять суток ареста на гарнизонной гауптвахте…
…Эту гауптвахту я знал хорошо – приходилось бывать там в карауле…
…Бакинская гарнизонная гауптвахта находилась в центре Старого города, который назывался «Старая Крепость». Этот район Баку напоминал декорации к средневековью; узенькие улочки, старинные малоэтажные дома, напоминающие музейные экспонаты, с украшенными затейливыми резными узорами балкончиками, которых связывали протянувшиеся поперек улочек бельевые верёвки с сохнущим бельём.
Сама гауптвахта в старинном помещении с метровой толщины стенами притулилась у крепостной стены.
Меня поместили в одиночную камеру со стальной дверью и глазком, которые до этого я видел только при посещении в Ленинграде Петропавловской крепости. Ширина моей темницы была чуть более метра, длинна 2,5 метра и высота около 4-х метров. Вверху камеры под самым потолком было небольшое оконце, забранное толстыми прутьями решетки. В это окно ничего не было видно даже солнце его не посещало. Позже, когда я научился взбираться к этому окошку, упираясь ногами в одну стену, а спиной в другую, я понял отчего в моей темнице не бывает никогда солнца. Это окно выходило прямо в крепостную стену, до которой было немногим более метра…
Посредине камеры из стены в стену шли две параллельные дюймовые доски толщиной. На них вечером ложился дощатый лежак, похожий на пляжные лежаки, который выдавался в 23 часа, а убирался в 6 часов утра.
В этих досках я вскоре обнаружил выемку, выдолбленную моими предшественниками. Выемка была залеплена хлебным мякишем, чтобы при обыске камеры она не бросалась в глаза. Отковыряв засохший хлеб, я там обнаружил заначку несколько сигарет, кусок тёрки и несколько спичек.
«Живём!», - обрадовался я. Закурил и мысленно поблагодарил какого-то моего предприимчивого и доброго предшественника, оставившего для меня этот щедрый подарок.
Командовал гауптвахтой тщедушный старший лейтенант с писклявым визгливым голосом. Когда утром он приходил проверить гауптвахту, то его визг был слышен даже сквозь крепостные стены. Он всегда был чем-то недоволен и громко орал на караульных. Его побаивались даже офицеры караула, не говоря уже об офицерах, которые отбывали наказание на офицерской части гауптвахты.
Этот человек, выглядевший ущербным даже в военной форме, которая красит любого, и как многие ущербные люди, был озлоблен на весь мир. А его паршивая должность вертухая, которой побрезговал бы нормальный офицер, давала ему по сути неограниченную власть над арестованными, как над рядовым составом, так и над офицерами, что, очевидно, тешило его болезненное тщеславие.
Каждый день он обходил все камеры и, находя там неполадки, наказывал и караульных, и арестованных.
Помню, что однажды утром, заслышав его визгливый фальцет, мой выводной – солдат срочной службы вдруг заорал:
- Товарищ старший лейтенант! А курсант в камере курит!...
Начальник гауптвахты влетел в мою камеру, повёл носом и заорал мне:
- Объявляю вам, товарищ курсант, пять суток ареста за нарушение режима!
Когда лейтенант ушёл, я крикнул своему стукачу - стражнику:
- Парень и откуда ты такой взялся! ...
На что тот, даже не понявший моего сарказма, спокойно ответил:
- Из Пскова! А чё?...
Мне вспомнилась реплика героя из какого-то фильма о революции, и я процитировал киногероя:
- «Мы – псковские.»
На что этот служака мне сказал удивлённо:
- Так вы, товарищ курсант, тоже из Пскова?! А чего ж вы не сказали, что земляк!...
…Начальник гауптвахты невзлюбил меня с первой встречи. Видимо, он чувствовал врага в каждом, в ком видел гордость и непокорность. Он трижды своей неограниченной властью добавлял мне по пять суток ареста.
Вторые пять суток он мне надбавил «за порчу государственного имущества».
… Со мной произошёл удивительный случай. Я с детства был абсолютно бездарен к рисованию. Моя мать – художник – после титанических усилий пристрастить сына к рисованию, в конце концов, махнула на меня рукой. И вот здесь, на бакинской гауптвахте у меня вдруг проснулся рисовальный ген моей мамы. И я нарисовал первый и последний в моей жизни рисунок – портрет моей любви – Галины.
Я до сих пор не понимаю, как это произошло! Я сидел в своей сумрачной темнице, бездумно глядя на побеленную штукатурку стены и вдруг на стене стали проявляться какие-то линии, сливаясь в желанный и любимый образ. Я сначала обалдел и протёр глаза, отгоняя видение. Но оно вернулось вновь. Тогда я достал, упрятанный в заначке огрызок карандаша и стал рисовать…
Собственно, рисованием это назвать было нельзя, ибо я просто проводил линии там, где их «видел». Потом стал растирать пальцем карандашные линии, создавая тени и полутени…
Это фантастическое озарение, или лучше сказать полу сумасшествие, окончилось так же внезапно, как и пришло. И на стене остался рисунок; Галина стоит у пианино, смотрит грустно вдаль, а её рука касается клавиш…
Два дня я восторженно смотрел на мой «шедевр», а на третий день его «оценил» квазимодо нашей гауптвахты, пропищав:
- Курсанту – пять суток за порчу государственного имущества! Караулу – забелить эту мазню!
…Как бы я ни храбрился, но с той поры и навсегда я понял какое страшное наказание – одиночная камера. Те, кто получал наказание в виде заключения в общей камере, с утра и на весь день разнаряжались на принудительные работы. Это была своеобразная и физическая, и моральная разгрузка.
Сутками напролёт сидеть в одиночке – это самое трудное наказание. И я не знаю, как бы я отсидел весь свой набежавший срок – 20 суток, если бы не молитвы моей матери. Только ими я склонен объяснить то, что произошло дальше!
Однажды я услышал какие-то неожиданные крики и прильнул к глазку камерной двери.
За дверью кто-то что-то выкрикивал, проходя по коридорам гауптвахты. Наконец кричавший появился в нашем коридоре, и я услышал его объявление:
Есть шофера? Шофера есть? – монотонно выкрикивал солдат.
Периодически, для квалифицированных работ выискивали среди арестованных специалистов определённых профессий. Но вот водителей никогда не вызывали. Я удивился неожиданности выкрика и вдруг меня как что толкнуло:
«- Ёлки-палки! Так ты же – водитель!»
И я заорал:
- Есть шофера! Я – шофёр! - И забарабанил в дверь камеры.
Открылась «кормушка» в двери ив неё заглянул сержант из караула:
Ты – шофёр?! - спросил он удивлённо, - Ты же курсант?!
А я до училища шоферил, - ответил я.
- Ну, ладно, - сказал он и скомандовал:
- Выводной! Открывай! – и добавил уже мне – Следуй за мной!
…Мы с сержантом вышли из коридора, и я на секунду задержался на пороге – меня ослепило солнце. Мы вышли из гауптвахты на узенькую улочку крепостного городка, залитую солнцем, наполненную уличным шумом, нарядными экскурсантами и, перейдя улицу, вошли в помещение комендатуры гауптвахты.
Сержант ввёл меня в кабинет начальника гауптвахты и доложил:
- Товарищ старший лейтенант! Вот нашли одного шофёра!
Квазимода поднял голову от бумаг и глянул на меня с удивлением:
- Курсант! Вы что? Шутить изволите, - голосом не предвещавшим ничего хорошего, пропищал он.
- Нет. Я правда работал водителем до призыва в армию…
Начальник гауптвахты ненадолго задумался и, внезапно, что-то решив про себя, стукнул ладонью по столу и поднялся:
- Сержант – свободен! – скомандовал он, - курсант – за мной!
Мы вышли во двор комендатуры, пересекли его и зашли в гаражный бокс. Там на ремонтной яме стояла легковая автомашина «Победа». Из-под неё показался измазанный парень в комбинезоне. Лейтенант бросил:
- Вот тебе помощник… Как просил… Теперь-то до субботы справишься? Если нет, то вы у меня тут оба… Новый год встречать будете!
Он повернулся и вышел.
Парень выпрыгнул из ямы и протянул мне ладонь:
- Павел! А ты, курсант, как сюда попал? Напился в увольнении?
- Да нет… решил уйти из училища… - ответил я.
- Уйти? – удивился Павел. И поразмыслив сказал – А что? Правильно! А то будешь бегать вот под такими всю молодость – и он кивнул головой вослед ушедшему начальнику. – Такие, поди, и в генералы быстрее других выбиваются! ...
… Так я неожиданно получил избавление от осточертевшей мне одиночки. Павел оказался весёлым и компанейским парнем. Он, оказывается, служил водителем у начальника гауптвахты, и начальник пригнал ему на ремонт старую тачку своего тестя – генерала.
- Да там делов-то - на пол дня, - сказал скаля зубы, Паша, – диски сцепления сменить. Но я нагнал ему тюльки, он же в нашем деле - баран бараном. Да ремонтировать одному, всё-таки, не сподручно. Вот и выпросил подмогу…
… Три дня мы с Пашей изображая перед лейтенантом бурную деятельность, валялись на мягких сиденьях генеральской «Победы», болтали, курили вволю сигареты, которые нам поставлял квазимодо, рассказывали анекдоты и лениво дремали.
Обед нам приносили прямо в гараж. Да ещё и с офицерской столовой. Павел, поглаживая пузо, говорил, улыбаясь:
- Только пивка не хватает! Заказать начальнику, что ли?! – и хохотал своей шутке, показывая все свои 32 зуба…
… Сколько я живу на свете, я удивляюсь тому, какие сюрпризы преподносит жизнь. Заворачивает такие сюжеты, что ни одному фантасту не придут на ум. И люди, бывает, поступают так, как от них вовсе не ждёшь…
… На второй день после нашего с Пашей «ударного» окончания ремонта «Победы», в неурочное время отбоя – уже лежаки нам выдали – загрохотал засов моей двери и в камеру ко мне вошёл квазимодо.
- Пойди-ка на улицу… - скомандовал он, застывшему в дверях выводному – подыши свежим воздухом…
Потом помолчал и обратился ко мне:
- Слушай, курсант! Ты привык, что в училище с тобой возятся… Там тебе дать пять суток – позорное пятно на училище… А мне довесить тебе эти сутки – засчитывается, как хорошая моя работа… Ты, поди, и не подозреваешь, что по совокупности этих моих наказаний ты можешь загреметь в дисбат!
Потом, помолчав закончил:
- Я тебе завтра выпишу досрочное освобождение. Скажем так: «за примерное поведение и осознание…» А ты, возвращайся в училище и… берись за ум! Раз решил уходить - так уходи! Но не рискуй своей свободой и молодостью! А то так подпортишь себе биографию, что…
И, не договорив своей мысли, ушёл.
Прибежал выводной, запер мою камеру. Я лёг на своё жесткое дощатое ложе и ещё долго думал, глядя в потолок, о том, как удивительна жизнь. И люди, оказываются сложнее, чем ты их себе представляешь. И квазимодо, оказываются порой… с далеко не чёрствым сердцем…
…С той дальней поры и до сегодняшних дней я старался разглядеть, разбудить в людях, встреченных мною на жизненном пути, эту самую добрую их сущность, которую, видимо, изначально в каждого из нас вложил Создатель, но которую некоторые из нас так далеко задвинули в потайной угол своей души, что никто из окружающих нас людей и не подозревал о её наличии…
…Но и эти мои гауптвахтовские подвиги не возымели действия на командование. Меня только перестали вызывать на собеседования и вообще, как бы забыли о моём рапорте. Я не знал, что мне делать. Попадать во владения гауптвахтовского квазимоды мне не хотелось. Я растерялся.
Сочувствующие мне люди говорили:
- Додержат тебя до выпуска, проставят тройки по всем дисциплинам и выпустят. А служить направят на Кушку или в Джульфу, или ещё в какую-нибудь общесоюзную «дыру». А уж тогда, подавай рапорты на увольнение, не подавай – ранее, чем через 25 лет выслуги не выпустят...
Это было для тех лет вполне реальное предположение. В стране, где действовал приказ Министра МВД с формулировкой: «…отчисленным из военного училища за нежелание учиться, срок учёбы в училище в срок действительной службы не засчитывать.» - было возможно всё.
Я заволновался и стал писать рапорты во все инстанции. Время-то шло, а мои «три солдатских года» и не начинались.
Внезапно от моих доброжелателей пришло известие: «В училище с проверкой приехал начальник Главного управления военных учебных заведений Министерства обороны СССР генерал-лейтенант Белогорской. Вот если ты к нему прорвёшься с рапортом – точно отчислят!»
…Я сорвался с лекций и рванул к штабу. На крылечке, как часовой, торчал начальник штаба:
- Вы, курсант, куда направляетесь?! Почему не на занятиях?!
- Я хочу обратиться с рапортом к начальнику УВУЗа!
Штабист с непередаваемым сарказмом и издёвкой спросил:
- А сразу к маршалу Малиновскому на персональный приём не хотите?!
И скомандовал:
- Крууугом! В учебный корпус шагооом маарш!
…Зайдя за штаб я увидел, что на первом этаже открыто окно и за ним виден коридор первого этажа. Я подтянулся и заглянул в коридор. Слева в конце коридора виднелась полураскрытая уличная дверь и за ней виднелась фигура начальника штаба, перекрывающая вход в штаб. Справа в аппендиксе коридора был пост № 1 – Знамя училища. Там рядом застыл часовой - курсант с автоматом и испуганно воззрился на меня. Я ему заговорщицки шепнул:
- Ты меня не видел!
И, перекинув своё молодое тренированное тело за подоконник, бесшумно приземлившись на ковровую дорожку, рванул вверх по скрипучей деревянной лестнице к кабинету начальника училища.
Но это движение в охраняемом коридоре не ускользнуло от внимания начальника штаба.
Он заорал мне:
- Стой! – и часовому – Часовой! Задержать нарушителя!
И бросился аллюром вслед за мной.
Но часовой ни шелохнулся и застыл как ему предписывал Устав(*).
Прежде чем, топочущий, как стадо слонов, начштаба сумел ухватить меня за гимнастёрку, я уже успел постучать в кабинет начальника училища и спросил, восседающего за столом и рассматривающего какие-то бумаги, моложавого генерала:
- Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите обратиться!
Тот поднял от бумаг голову и вгляделся в меня, до половины вошедшего в кабинет и дергающегося, так как за гимнастёрку меня пытался вытащить из кабинета начштаба:
- Вы кто такой?! Да что у вас там творится?! - прорычал генерал начальственным басом. – Войдите, наконец, оба!
Красный как рак начштаба наконец отпустил мою гимнастёрку, вошёл в кабинет и вытянулся в струнку перед генералом и замер.
Генерал раздраженно повторил:
- Я спрашиваю! Что у вас тут творится?! Кто этот курсант?!
Я решил доложить:
- Товарищ генерал! Я…
Генерал меня резко пресек:
- Я не вас, курсант, спрашиваю!
На начальника штаба жалко было смотреть. Он ещё более вытянулся перед вопрошающим и пролепетал:
- Да вот… Курсант рвётся в штаб… Я его развернул… Так он… в окно…
Генерал его резко перебил:
- Вы что мне тут плетёте?! Меня не интересует кто у вас тут в штаб через окна лазит! Я спрашиваю вас в чём дело?! Какого чёрта этому курсанту от меня надо?!
- Да он… - кивнул начштаба на меня головой, - хочет быть отчисленным из училища… - пролепетал вовсе потерянный штабист.
- А вы, значит, его удерживаете?!
Штабист молчал.
Разгневанный проверяющий заключил:
- Вы решили, что без этого… - он сбился, как бы проглотив готовое вырваться ругательство, - …нарушителя дисциплины армия развалится?!
В повисшей тишине прозвучало зловещим шёпотом:
- Даю Вам трое суток на то, чтобы этого… курсанта в училище не было!
Все свободны!
СОМНЕНИЯ И ДУМЫ КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ.
========================================
… Я очнулся от своих воспоминаний, так как к койке рядом со мной кто-то подошёл:
- Вот это гость! Привет, Матюха! – неожиданно услышал я, поднял глаза и узнал в подошедшем знакомого мне водителя-инструктора учебной автомашины училища…
… В числе прочих дисциплин в училище обучали и вождению автомашин, БТР и танков. Мне же, как имеющему права, автовождение не преподавали. И я прибегал в свободное время в автопарк, чтобы помочь водителям в ремонте или сгонять автомашину на автомойку, хоть немного при этом прокатившись на ней.
Там мы и познакомились с этим сержантом, который сейчас меня узнал в своём нежданном соседе.
- Так, всё-таки, решил уйти? - он присел ко мне на кровать, продолжить разговор. - Ну, что же, хозяин – барин!
Он, немного помолчал и добавил:
- Я понимаю, каково тебе сейчас… Ты духом не падай…
Вся жизнь впереди – всё устаканится.
- Куда тебя отправили дослуживать?
- В какой-то посёлок Коби под Баку…
- О! Так это совсем недалеко от Баку 30 км на двух автобусах. Будешь в Баку приезжать в увольнение и в гости!
Мы помолчакли.
Мой доброжелатель посерьёзнел:
- Ты вот что… Как в часть доберёшься, ещё на проходной узнай, где, в каком подразделении у них водители транспортных автомашин служат. И в штабе просись туда.
И улыбаясь, закончил:
- Помни солдатскую мудрость: «В армии хорошо живут трое; шофер, повар и киномеханик!» - И засмеявшись, дёрнул меня за руку – пошли на обед!...
…После обеда, сержант убежал по своим делам, а я вновь завалился на выделенную мне кровать в солдатской казарме.
И вновь воспоминания нахлынули на меня…
… Вспомнилось комсомольское собрание, которое было собрано по «Персональному делу курсанта Тукалевского».
Собственно, никого из отчисленных до меня не рассматривали на комсомольских собраниях. Но, правда, никто из них и не удостаивался чести отсидеть более двух недель в самой крепости на гарнизонной гауптвахте. Так что, я в общем-то с понятием отнёсся к спешному сбору комсомольского собрания – «надо, так надо».
…В те достопамятные дни в училище существовало поветрие сочувствия к тем, кто стремился уйти из училища. Даже те курсанты, которые и не думали уходить из училища и которым даже нравилась учёба в училище, они, когда заходил вопрос об отчислении из училища, в лучшем случае отмалчивались, а то и поддакивали сочувственно и заявляли нечто солидарное: «Да и я бы сам… на все четыре стороны… да…»
И далее следовали причины фактические или придуманные, препятствующие встать в один ряд с уходящими.
Но ко времени моего ухода, - а я, повторяю, уходил последним, - видимо это поветрие, как и любое, временное овладевающее умами, выветрилось. И настроения в курсантской массе изменились на противоположные. Погруженный в свои переживания, я просто этого не заметил.
«Как переменчива толпа!
Увы! И как недолговечны
Ее единство и семья,
Но как она в раздоре вечно!
(Баир Игорь)
Поэтому сам ход собрания, его накаленность и высказывания выступающих, меня огорошили. Я ожидал, как уже привык, сочувствия. По крайней мере молчаливого.
Но, видимо, я упустил ветер. А он уже явно переменился на противоположный. И теперь я уже шёл против ветра, против массы и этим стал ей чужд…
А если верить Элиасу Канетти драматургу, писателю и мыслителю: «Толпа не любит, когда жертве удается избежать казни.»
Вот меня и решили казнить… на прощание…
На комсомольском собрании, сменявшие друг друга выступающие, заводили своими словами сами себя и возжигали других.
Некоторых моих однокашников так занесло, что они даже предложили проголосовать за исключение меня из членов ВЛКСМ!
Но слово взял старший лейтенант, секретарь комитета комсомола училища. Он спросил:
- Исключить?! А с какой формулировкой?! За то, что не хочет быть офицером?! А как Вы думаете, утвердит ли такую формулировку районный комитет комсомола. Ведь среди членов райкома, насколько я знаю, офицеров нет!? Выходит, и их надо гнать из комсомола?! А если, допустим, и утвердят, то завтра им надо будет исключать из комсомола студента, раздумавшего становиться, допустим, геологом-нефтяником и возмечтавшим о профессии врача?!
Собрание понемногу начало трезветь и в результате постановило вынести мне строгий выговор за… неоднократные грубые нарушения дисциплины…
…Это всё было нокдауном для меня. Я привык к образу страдальца за свои убеждения. То есть, я считал себя сродни декабристу. Мои убеждения заключались в том, что я считал своим конституционным правом гражданина право выбора профессии. И право его, гражданина, поменять профессию в случае ошибочного выбора. И что делать изгоем и казнить человека только за то, что он ошибся и пошёл не в тот институт, по меньшей мере, несправедливо.
…Добивал меня и тот факт, что те, кого я считал моими близкими товарищами; Володя Младенов, Сашка Лоскутов и Тофик Кулиев сидели на собрании как в рот воды набрали. Я пытался встретиться с ними взглядом, но они старательно не смотрели в мою сторону и когда председательствующий заключил голосование: «Кто – «за»… «против»… «воздержался»? – Единогласно!» не подняли руки ни на какую формулировку.
Я ушёл после собрания в самый удалённый уголок территории училища и затосковал. Было горько на душе и на глаза наворачивались слёзы.
Я вспоминал строки любимого поэта Семёна Надсона:
«Муза! Погибаю! Глупо и безбожно!
Гибну от нахальной тучи комаров.
От друзей, любивших слишком осторожно,
От язвивших слишком глубоко врагов!»…
И хотя, объективно сказать, врагов у меня в училище не было, но, как оказалось, друзей тоже.
За сутки, что я пробыл в роте обслуживания училища, меня из моих сотоварищей никто так и не проведал.
Никто не вышел меня провожать, когда я уходил из училища, двигаясь к новому месту службы. Хотя за некоторое время до этого мы с моими «друзьями» подшучивая репетировали наше прощание у ворот училища. Даже фотографии остались на память. Фотографии остались, а друзей не осталось …
В/Ч 24559.
============
До конечного пункта своего назначения – посёлка Коби – я добрался часа за два. Подъезжая к посёлку на смертельно больном ПАЗике, который нещадно дымил, чхал, кашлял и дёргался как паралитик и в конце концов окончательно заглох в метрах пятидесяти от конечной остановки, я осмотрел местность.
Дорога проходила между двух больших горок. На ближайшей горке виднелся шлагбаум, будка пропускного пункта и большая стена, уходящая в стороны от КПП и теряющаяся вверху в отрогах горы.
Справа у подножья второй горы виднелись серые невзрачные строения. В Азербайджане строительным материалом служит кубик из песчаника. Его добывают очень просто. В горе’ очищают поверхность ракушечно-песчаного слоя, устанавливают на этой плоскости специальные устройства с особо прочными пилами, и они нарезают продольные и поперечные прорези в вертикальных и горизонтальных плоскостях, наподобие пилорамы лесопилки. Потом подъезжают автомашины и рабочие укладывают готовые блоки из песчаника в кузов.
Естественно, что любое строение из этих блоков вырастает прямо на глазах. Из этого строительного материала строят в Азербайджане всё; дома, дувалы – высоченные заборы, больше похожие на крепостную стену, которые поднимают в высоту на 2-3 метра, полностью закрывая от взора прохожих внутренний двор жилища.
Ещё большую схожесть азербайджанских сельских усадеб с маленькой крепостью придаёт архитектурная оригинальность зданий. Дом строится таким образом, что на внешней его стороне никогда не бывает, ни дверей, ни даже окон в нашем понимании этого слова. Внешняя стена дома глухая. Лишь изредка в ней на большой высоте бывают узкие проёмы, которые и окном-то назвать язык не поворачивается. Они больше напоминают бойницы.
Создаётся такое впечатление, что каждый хозяин строит дом в расчёте на длительную осаду.
Сам строительный кубик сероватого оттенка, спектр невелик; от светло серого, до тёмно серого. Растительностью эти горы похвастать не могут. Деревьев там практически нет. Только чахлая растительность, которая уже в начале лета выгорает и тогда эти пустынные пространства тоже становятся серого цвета.
Я вырос на украинских сельских пейзажах, где белые аккуратные хатки с желтой соломенной стрехой, проглядывали сквозь густую зелень и разноцветье садовых деревьев и кустов, были окружены плетёнными из ивы заборчиками-плетнями, которые навевали не мысли о крепости, а мысли о мире и спокойствии. Этот беспросветно серый азербайджанский мир, оградившийся от всего и всех дувалами и ощерившийся бойницами, был мне абсолютно чужд.
Но в тот момент, о котором я пишу, эта скудная серая, с жестоко палящим безжалостным солнцем, окружающая природа была мне под настроение…
…Я подошёл к шлагбауму, там в тени будки стоял солдат и покуривал в кулак. Он с интересом глянул на меня:
- Ты куда и откуда?
- Я прибыл сюда дослуживать свой срок. Доложи по команде…
Часовой крикнул:
- Товарищ сержант! На выход!
Из будки появился заспанный сержант. Часовой доложил ему:
- Вот… Говорит служить к нам направлен…
Сержант повернулся ко мне и требовательно протянул руку:
- Документы!
Я передал ему свой военный билет. Он внимательно его просмотрел:
- И это всё?!
- Ещё пакет… Его приказано вручить вашему начальнику штаба. Лично.
- Ладно, - согласился сержант. – Вручишь… Только я вот не понял – последнее место службы отмечено как Бакинское высшее командное училище, а звание – рядовой. Это что сейчас высшие военные училища выпускать стали рядовых?! Всех? Или только особо одарённых?!
- Заметив, что я зло зыркнул на него глазами, сообразил, что для меня эта тема, видимо, не шуточная, коротко бросил, мотнув подбородком на скамейку в тени будки:
- Садись! Кури! Докладывать буду…
Он зашёл в будку, и я слышал, как он, крутанув ручку полевого телефона, сказал:
- «Куба»! Привет, Николай! Дай-ка мне начальника штаба!
- Нет? На обеде? Ну, дай дежурного по части...
- Товарищ капитан! Тут прибыл солдат из училища! Говорит, служить у нас будет… Да не лейтенант, а рядовой!... У него пакет к начальнику штаба!... Понял!... Понял!... Понял! И положил трубку, крутанув ручку для отбоя.
Сержант вышел из КПП:
- Велели ждать! Пришлют за тобой посыльного! Начштаба на обеде!
Он спустился со ступенек и присел рядом со мной на лавочку и достал пачку сигарет «Памир»:
- На, закуривай!
Мы затянулись, и сержант спросил:
- Сколько в училище проучился-то?
- Три года…
- Так как ты, всё-таки, из курсантов военного училища за три года дослужился до рядового?!
На этот раз в его голосе я почувствовал не насмешку, а участливость и ответил:
- Отчислили…
Сержант, помолчав и, слюнявя окурок, продолжил расспрос:
- За что?
Я ответил заученно, как в приказе:
- «За недисциплинированность и нежелание учиться»…
Сержант помолчал, переваривая:
- А на самом деле?
- А на самом деле – раздумал становиться офицером!
Сержант помолчал, пожевал губами и уточнил, не без нотки юмора:
- А что, разочаровался только на третьем курсе? Или решил отсидеть «срочную» на курсантском пайке?! – в его тоне послышалась издёвка.
- Нет, дружище… Срочную мне ещё предстоит отслужить все три года. От звонка до звонка.
Сержант встрепенулся:
- Как это?! – ошарашенно воскликнул он.
- А вот так это! – передразнил сержанта я. – Закон так велит: «Тем, кто уходит из училища по недисциплинированности или нежеланию учиться срок учёбы в училище в срок действительной службы не засчитывается.» - процитировал я чёртов приказ.
Сержант присвистнул и сочувствующе посмотрел на меня:
- Получается, что мы все армии по три года отдали, а тебе приписали вдвое – 6 лет?! Наказание такое придумали?!
Он помолчал и спросил:
- И что никаких там снижений срока не предвидится?!
Я отрицательно мотнул головой.
Сержант опять помолчал и вдруг заключил:
- Выходит, паря что ты влип похуже, чем в тюрьму… Там хоть зачёты есть и по условно досрочному за примерное поведение можно выйти… А тебе от звонка – до звонка… Худо дело…
Он опять замолчал, о чём-то думая… И вдруг спросил:
- А назад попроситься нельзя?! Ну, там осознал, передумал… то да сё…
Его участие меня тронуло:
- Да я и не думал… «Умерла, так умерла»… Да и приказ мне подписал сам начальник УВУЗа – и я рассказал сержанту про свой визит в штаб через окно.
Мы помолчали…
Внезапно я вспомнил о наставлении училищного инструктора по вождению и спросил дежурного по КПП:
- Ты лучше расскажи о части. Где тут бы шофером пристроится? Я до армии шоферил.
Сержант стал рассказывать:
- Да часть у нас маленькая! Артиллерийская гаубичная. Но кадрированная. Это значит, что в случае войны она мгновенно разворачивается в полноценную часть за счёт прибывающего пополнения мобилизованных из военкоматов. А техники и имущества у нас здесь содержится на весь полк, - он махнул рукой на склады, виднеющиеся на взгорье. Так что сейчас личного состава от полного штатного не более 10 %. Только чтобы хватало на обслуживание законсервированной боевой и строевой техники и на обеспечение деятельности полка.
Он помолчал и продолжил:
- Это всё и хорошо, и плохо. Хорошо, что людей немного. А плохо, что транспортных машин, ну, те, что как «хозяйки» пашут ежедневно – мало. Труднее за баранку тебе будет попасть на транспортника. Все водители транспортники в авто взводе батареи обслуживания. Вот туда тебе и надо просится! – закончил он.
Внезапно он обернулся ко мне:
- Слушай! Там командиром батареи обслуживания капитан Найденко. Он мужик отличный. Из фронтовиков. Всю войну прошёл. Начал с рядовых, а закончил капитаном. Больше ему с его семилеткой ничего не выслужить. Он мужик умный и это понимает. Дослуживает тихонько до пенсии. Мы с ним – земляки, оба из Киева. Я его за тебя попрошу, пусть у Бати тебя выпросит. Скажу, что ты тоже земляк!
- Да мы и вправду земляки! У меня мама из Белой Церкви – 90 км от Киева! И в Киеве родни полно!.. А Батя это кто?
Командир полка нашего. Полковник Микитюк Андрей Поликарпович. Мужик отличный! Строгий, но справедливый! Оттого и – Батя!...
Нашу беседу прервал звонок полевого телефона.
Сержант вскочил к телефону и минуту переговорив, вышел на улицу:
- Ну, дождался, курсант-рядовой! Вон посыльный за тобой идёт. Сам комполка тебя ждёт! Просись у него в батарею обслуживания, а я сейчас капитану Найденко в батарею звякну насчёт тебя…
И протягивая мне свою широкую ладонь крепко пожал мне руку:
- Будем знакомы! Твоё имя я высмотрел в военном билете, Матвей Тукалевский, а я – Курилов Анатолий! Если что, во втором дивизионе найдёшь!
Удачи тебе… земляк! Крепись!... Раз так попал!..
(Продолжение следует)