…Смотрю на почти белый потолок и представляю на его месте ее белоснежную спину. Мухи играют роль родинок, как бы глупо это ни звучало, и отражают их положение — скорее всего, потому что я сама его не помню. Есть у меня способность забывать прошлые жизни.
В те дни светило яркое солнце, и в памяти вместо лиц остались засвеченные овалы, а слова и звуки смешались в кашу. Если попробую разобрать голос матери или моих друзей, останусь, обреченной на провал, додумывать реплики, которых не могло существовать. Как в осознанных снах: о чем думаешь, то и происходит; что постоянно воображаешь, то и остается в памяти. Например, в одном из этих выдуманных диалогов моя подруга кричала: «Сара! Берегись, там машина!». И я, отскочив от дороги, никогда не попадала в городскую больницу с переломами рук, ног и ребер и сотрясением мозга. И затем моя мать не меняла свою гримасу волнения и испуга на недовольство, что снова появились проблемы. Ведь если я жива, то и проблем быть не должно, не считая разбирательств с водителем и оплаты лекарств, не так ли?
И пока за окнами палаты проходило самое жаркое лето за последние тридцать лет, испепеляло растения и превращало их листки в труху, я мечтала никогда не выздоравливать и навеки остаться здесь. Здесь — это душная коробка, где ни вдохнуть, ни выдохнуть, лежа на белых простынях маленькой тринадцатилетней девочкой. Где-то там, на улице, летнее солнце будто снимало у людей одежду: они не стеснялись мокрых футболок, а своих неидеальных тел — тем более, и раздевались, раздевались, раздевались. И пускай увидела я ее последствия только к концу сезона, жара оставила в голове невероятные ощущения. Только подумать! Кондиционеры и вентиляторы никак бы в любом случае не спасали, если ты заложник тяжелого гипса, лежащий и думающий о жизни. Потом по спутнику передавали, что лесные пожары чуть не добрались до дома троюродной бабушки, где мы гостили каждый год. Голос ведущей мне никогда не нравился, был искусственным и ненастоящим, и я выключила телевизор. Все равно на происходящее за стенами. И на бабушку тоже все равно.
Были ли мы счастливы всей семьей, когда в том небольшом доме веселились вместе с ее родными детьми и внуками? Память теперь играла роль окна в прошлое, и я отчетливо почувствовала запах костра на братовой куртке, который сливался с дымом от его дорогих сигарет и перебивал вкусные мужские духи. Руки, сильные и красивые, подхватывали меня, чтоб посадить за стол. Ему тогда было семнадцать, а мне одиннадцать, и это осталось последним хорошим воспоминанием о нем. Люди вокруг громко хохотали, иногда вскрикивали что-то посреди рассказа, высоко вскидывали руки. Мама, тонкая и хорошо одетая, принимала комплименты от мужей своих сестер, от друзей семьи, помогала по дому. Нет, нет. Слишком далеко все это.
Не помню ни одну рассказанную историю, но чувство общности и целостности, которое теперь вызывает у меня панику, льстило. Тут все ощущалось иначе, чем на обычных посиделках, слишком уютным и правильным, если вообще происходило со мной. Это случилось так давно, что мираж прошлого испарялся, словно боялся высокой температуры в палате. Я протянула руку вперед, почти ухватилась за последние воспоминания о тех деньках, но и они оказались призрачными. Показалось. Ставни закрыты. Образ брата ускользал от меня так же, и потерять счет времени здесь, принять течение этой глупой жизни оставалось не единственным, но самым легким вариантом. Медсестры бегали из коридора в коридор, за последнее время почти каждый третий обращался с солнечным или тепловым ударом, и пациенты ходили взад-вперед, заглядывали в палату так, будто считали, что я их не вижу.
Дышать медикаментами и завтракать обезболивающими казалось намного лучше, чем сидеть посреди комнаты, украшенной глупыми плакатами глупых певцов, и замечать, как из дома улетучивается то, что делает его домом.
После ухода брата все стало иначе. С того дня как он бесследно исчез, оставив на столе записку, содержание которой станет единственной неразгаданной тайной, прошло слишком много времени. По крайней мере, тянулось оно нестерпимо, и мать находилась в постоянном ожидании и неведении: вздрагивала от каждого звонка и перепроверяла почту всякий раз при выходе из дома и обратно. И винила она меня, и прощала она меня и просила моего же прощения. Никогда не знала, как относиться к той, что страдала сама и заодно обрекала на страдания меня.
Если бы мне предложили тогда нарисовать себя и тех, с кем общаюсь, детские психологи наверняка бы не обрадовались отдаленности моей карандашной фигуры от других фигур. Все было в норме, но эта норма в итоге превратилась в несчастливое детство.
Может, я все это выдумала, и оно стало истиной? Может, типичное для людей самовнушение убило мое детство?
***
Поезд должен был прибыть в половину десятого, а в восемь мы с моей матерью уже были на месте. Удивительно, как легко мы на это решились: накопить денег и отправить меня в столицу на учебу. Мама ведь, по сути, оставалась одна в старом доме с остатком безумных соседей. Но когда я об этом думала, то ничего не чувствовала: за эти несколько лет, прожитых с ней под одной крышей, мне стало все равно на ее одиночество, и это было взаимно. К счастью.
Первое впечатление о вокзале: на перроне делать абсолютно нечего, а для кафе нужно хоть немного проголодаться. С утра еда в меня не лезла, а бессонница перед глобальными изменениями окончательно добила, зато кофе пошел на отлично, и никакого выбора, кроме автоматов с напитками, не оставалось. Ожидание поезда вселяло в меня сомнения насчет этой «новой жизни», о которой целый день щебетала моя мать. Что я стану самостоятельнее, взрослее и умнее, что у меня появится круг студенческих знакомых и друзей, а, может быть, и пара. Мама это говорила так восхищенно и увлеченно, и мне подумалось, что все это она хотела бы прожить заново, и представляла на моем месте себя. Что не странно: прожить на одном месте более тридцати лет и проработать на одном и том же почти пятнадцать было для нее слишком уныло.
Почти совершеннолетней я собиралась уехать далеко от всего прежнего общения, дома, учебы и увлечений. Забросила курс фортепиано и уже представляла, как скажу учителю, что его рекомендации столичных преподавателей мне ни к чему. Наверное, это та самая вещь, с которой себя никак не можешь представить.
— Сколько тебе нужно на первое время? — спросила мать, записывая что-то в блокнот. Ее помешательство на записях стало привычным делом.
Ответа я не знала. Сказать, что в два раза меньше ранее обговоренной суммы, поскольку могу жить на несколько килограмм макарон и воде и тратиться можно меньше? Нет. Так напряжение только вырастет. Платить ей долг побольше тоже проблематично.
— Знаешь. Давай я просто буду тратить твои деньги, но до ограниченной суммы, — безучастно промолвила я и ладонью закрыла солнце. Слишком яркое. Такое же, как в тот день на балконе, когда время в телефоне, на часах, и дни календаря ускорились, ночь сменяла день, как кадры нарисованного в углу тетрадки мультфильма. А по ощущениям — вязко, долго, жвачкой тянется и никак это все не закончится.
Мы повесили покрывала, чтоб солнце не уничтожило нежные цветы, мы купили вентиляторы для двух комнат и кухни, открыли все окна и двери. Вышли на балкон, и мама подняла голову к небу, встревоженная и печальная, начала мне говорить. Брат ушел, брат не вернется, потому что стал слабым и совсем прекратил думать о других. Мне ничего не чувствовалось, кроме непонятного беспокойства, роящегося в груди. Мама говорила тихо и вкрадчиво, тон совершенно не соответствовал выражению лица средневековых святых.
Она не сказала куда он ушел, увидимся ли мы еще. Она даже не разрешила прочесть письмо, пришедшее за неделю до разговора. Сохранила бумажку с конвертом, но где — неизвестно.
Брат был неправ, чертовски неправ, ведь так же?!
Дело в том, что я до сих пор во всем этом не разобралась. Детство мое неясное, словно я провела его, не выглядывая из мутной воды, и совершенно непонятное. Сначала отец, как призрак появляющийся и исчезающий, затем брат. Уже не как призрак, скорее, мираж. Вот он был — а теперь дотрагиваешься к тому месту, участку памяти, и чувствуешь, что там ничего нет, рука проходит сквозь, остается в воздухе еще на мгновение. И опускается.
Поезд прибыл. Прощайте, любимые земли, Сара в пути к новой жизни! Сара имеет деньги, Сара знает, куда ехать и идти, Сара хорошо сдала экзамены и зачем-то отправилась через всю страну в столицу! Сара совсем без понятия, на кой ей сдалась столица, но она едет туда!
Все казалось неправильным. Зато там бесплатное жилье и, возможно, там у нее выйдет бесплатная учеба. Разве что силы в себе еще найти надо, но это легче, чем думается. За все время моего бессилия накопилось много несделанных дел, которые как груз лежали на плечах, но теперь мне пришлось оставить их в старом доме.
Мама засуетилась. В спешке нашла мое место, приказала аккуратно сложить вещи, и мы вернулись на станцию, чтоб попрощаться. Объятья, короткий поцелуй в щеку и вот, я проводила взглядом ее спину. Когда она скрылась за поворотом, я даже подумала, что вся моя прошлая жизнь была к лучшему. Мама уходила спиной ко мне. Брат уходил. Отец уходил. Подруга из далекого детства уходила. Я же наоборот ехала в определенное место, будто в этих двух понятиях есть какая-то разница. Но она ощущалась: теперь двигалась я, а не все остальное.
Колеса застучали, и пейзаж за окном начал стремительно меняться. Дома, дома, небольшое поле, кучка деревьев, называвшихся лесом, снова поле и россыпь одноэтажных домов. Поезд проехал оживленные части города; ближайшая остановка через час, теперь пейзаж почти не менялся, будто вместо окон поставили непрерывный видеоряд из нескольких фотографий. Смотреть на него надоело, и я вспомнила, как сильно хочу курить.
Но случилось, что в тамбуре курить нельзя, и я вся взъелась, узнав это в коридоре от проводницы, которая шла успокаивать пьяных дебоширов. Из туалета вылетел симпатичный парень примерно моего возраста: там оказалось открытым окно, а в самом помещении клубился дым. Пока парень не ушел, а проводница разбиралась с пьяными пассажирами, я окликнула его. Тот повернулся, забавно поднял брови и зашагал ко мне.
— Можно, пожалуйста, сигарету?
Парень вздохнул, оценил меня взглядом сверху вниз, словно думая, стоит ли выполнять эту просьбу, и вытянул из кармана пачку с зажигалкой. Звали его Артемом, кажется, и оказался он приятным в общении. Я так быстро выкурила сигарету, попутно стараясь сильно не надымить, что голова пошла кругом. Затем мы с ним выпили немного пива, какое он на всякий случай вез с собой, разговорились. Чего-чего, а цель своей поездки он не выдал, но после второго стакана было не так интересно.
— На станции еще полицаи подтянутся. Оштрафуют.
— А пусть сначала подтянутся, там разберемся, — засмеялся Артем, наливая следующий стакан.
На остановке мы перекурили еще раз, рассматривая станцию и обсуждая ее дизайн — Артем, оказывается, учился на архитектора, и любая постройка, включая вокзал, его интересовала. Я в этом ничего не понимала, но говорил он занятно и интересно. Мы затушили окурки, — искры посыпались и тут же исчезли, — и, выкинув свой, я за Артемом вернулась в вагон.
В моем купе уже сидела девушка с одной небольшой сумкой и читала библию. Из-под черного платка выбивались светло-русые пряди, а юбка до пола скрывала ее ноги. Глаза отрешенные, уставшие, она просматривала библию, словно выучила ее наизусть и, скучая, не знала, за что зацепиться. Сказать честно, в бога я никогда не верила, мне это было чуждо и странно, а библейские сюжеты остались в памяти лишь из-за отца, который всю свою жизнь истратил на поиски смысла и творца. Творца и смысла. Поэтому его дети названы Сарой и Авраамом. Зачем? В любом случае все это бред помешанного на вере человека. Смешно даже: посвятить всего себя религии, а своей семье оставить лишь призрачную надежду на лучшее. Лучшего не было нигде.
— Может, войдешь и сядешь? — неожиданно глубоким голосом промолвила девушка и протянула руку: — Я Ева. Будем знакомы.
Я стояла, как в воду опущенная, смотрела на красивую, ухоженную руку с приятным маникюром. Протянула свою, но вместо пожатия Ева нежно взяла ее и поцеловала. Так элегантно, словно джентльмен, и это, на удивление, не вызвало во мне ничего, кроме слабой улыбки. Поезд зашумел и тронулся, а я, кажется, тронулась и того раньше.
— Сара.
Не знаю, что на меня нашло. Может, пиво совсем ударило в голову, может, первые сигареты за три дня, но это было так правильно, без лишней стыдливости, как в кино! Ева захохотала.
— Ой, извини, привычка! Не смущайся, присаживайся на место.
— Какое место?
— Свое, естественно. Не бойся меня, стоишь как вкопанная.
Я послушно опустилась на койку. Дальше все как в тумане: она говорила, она сияла, усталость с ее лица как рукой сняло, говорила увлеченно, а я отвечала на вопросы, зачарованная и ничего не понимающая. Затем в купе появился Артем, но мне было на него так все равно, что половина его слов проходили сквозь уши.
— …И вообще, учить библию только ради того, чтоб отстали «производители» — глупо! — Артема возмутила история Евы и ее родителей.
— Учить библию глупо в любом случае, — пристроилась в разговор я.
— Библия нужна, что вкуривать сюжеты из разной классики, понимаете? А так интереснее какую-нибудь антиутопию прочесть. Там тебе и боги, и инцест, и убийства. Ничего нового, — Ева подняла полы юбки, свернув ее пополам. — Надо будет раздеться.
— Ты нам не помешаешь, думаю, — улыбнулся Артем и положил руку на мое плечо.
Ева начала снимать кофту при всех, но я все же выгнала парня и собиралась уйти следом, но она мне не разрешила. «Не стесняйся, а то так на себя в зеркале смотреть разучишься».
Ева не курила, не пила, соблюдала пост и верила в бога до следующей остановки. В шортах и майке она выглядела совсем обычной, хотя и аккуратно сложенной, словно ее тело — это лучшие пропорции на свете. Впервые, наверное, красивый человек в одежде меня привлекал больше, чем без нее. Покурив теперь втроем, мы вернулись.
Пейзаж за окном темнел, менялся. Все хуже виднелись отдельные объекты, сливались в одно, а деревья издалека напоминали монстров, что съедят тебя в любую минуту. Только на душе было спокойно, впервые за долгое время. Ева лежала совсем рядом на соседнем месте, делала вид что спит. Но я знала — это ложь, поэтому начала:
— Почему ты была так странно одета? Не думаю, что верующая, этот вопрос отпал сразу же, — целый день считала этот вопрос нетактичным, но теперь было не важно.
— Не суди по одежке. Надо в ней уехать и приехать. Пока отдыхаю. Решила прикинуться правильной девушкой перед родителями. Все же уезжала именно за правильностью, хотя и не вышло.
— В каком смысле — за правильностью?
— Меня скинули на попечение дяде-экзорцисту-мракобесу за содомию, — ухмыльнулась Ева, высунув ногу из-под одеяла.
— Содомию? Что же ты такого сделала?
— Полюбила совсем не того человека.
В купе повисло молчание. Вокруг — лишь стук вагонов да наше неровное дыхание. Мне все стало понятно, но за целый день информации и так оказалось много, и я словно пережевывала ее в голове, переваривала, отчего начало тошнить. Я поднялась.
— Схожу в туалет.
Ева лежала неподвижно и наблюдала за моими движениями. Чуть позже, когда мы обсуждали тот день, она сказала, что ей тоже все стало понятно, но намного раньше. Проницательная, однако.
В туалете неприятно пахло. Подняла глаза. Из зеркала на меня смотрела бледная несчастная девочка, которой я всегда являлась, которую всегда ненавидела и презирала. Снова столкнувшись с тем, что всю жизнь подавляла внутри, я оказалась безоружной и беззащитной. Думала, что нет такой ситуации и такой вещи, перед которыми я бы сломилась напополам, но с собой бороться мне было непосильно. Да, черт возьми, да! Мне нравились девушки и только девушки. Ева прекрасна: ее глубокий, ласковый голос, красивые тонкие руки и длинные пальцы. И волшебное сияющее лицо. Я бы забыла о ней, не думала, но теперь все полностью перевернулось: она лесбиянка, а кто же я? Страх перед собой сковывал тело, вдруг я скажу что-то не так теперь, когда знаю о ней? В нашем захолустье говорили, что это плохо. Люди там были дерьмовые, конечно, но… Нет. Плохие мысли, это неестественно, неправильно, ненормально!
Я вернулась в купе и легла лицом к стене. Сон все не шел, а отвращение к себе наоборот не проходило: кто я для Евы, для незнакомки, чтоб мои мнение и ощущения хоть что-то значили? Как я вообще могу осуждать ее за это, если только в этом мы и похожи? Маленькая, ничтожная и неуклюжая, а она — уверенная, смешная, умная, красивая. За весь день нашего разговора не возникало неловких пауз именно из-за нее. Ее слова ни разу не задели меня, ее шутки были действительно смешными. Нам оставался день вместе, а дальше — проигрыш по всем фронтам и пропасть. Только ночью я осознала, что все изменилось и как прежде уже не будет никогда.
На улице стояла ночная прохлада, а в купе — духота. Беспокойный сон мучил меня, как лихорадка, будто все фильмы ужасов перемешались в одну картинку, и теперь она вихрем крутилась перед глазами. Посреди ночи я просыпалась, смотрела на время, что тянулось нестерпимо долго, снова падала в сон, и так по кругу. Устав бороться за отдых, я решила окончательно встать и почитать книгу. Книга тоже не лезла. Бывает: читаешь текст, а в голове роится и роится что-то совершенно другое. То, что при свете дня не взбредет, такое оно личное.
Таня, та подруга, которая смотрела, как меня сбила машина, всего-то на два года старше. Почти одногодки, говорила мама. Мне десять тогда стукнуло, наверное, все случилось до пропажи брата. Таня ходила в седьмой класс, учила химию и физику и очень любила говорить о парнях. Ей шли красивые платья, туфли на маленьком каблуке и блеск для губ, но ее мама говорила, что все это лишнее! Она же совсем ребенок. Поэтому все молчали, когда Таня целовала меня. Подруги с пеленок как-никак. Все молчали, когда мы оставались одни, когда Таня просила старших уйти без нас, когда Таня включала фильм для взрослых и раздевалась. Только тихо, пожалуйста. Никто не должен узнать. От касаний Тани оставались вмятины, не могла избавиться от ощущения ее руки на коленке, плече, подбородке. Мы игрались совсем не в те игры. Совсем не в те. Мама не понимала, чего я хочу домой, почему мне неудобно и стыдно, от кого я пряталась. Сара взрослая девочка, она уже могла сказать, что не так, но она молчала. «Извини, мама, меня совратила подруга. И сперва я не была против. Сначала было интересно».
Это все нормально, обычный процесс взросления. Разве что несколько моментов явно были лишними! Ой, мама зашла в комнату. Ой, она непонимающе уставилась, начала кричать на нас, полными ненавистью глазами прожигая Таню. В сущности, Таня ни в чем не провинилась. Просто ее родители абсолютно плевали на свою дочь, на то, что она читает и смотрит, с кем общается в школе и после нее. В любом случае мы с Таней не виделись больше шести лет, а то, что со мной произошло отложилось в подсознании и всплыло только теперь. Не единственная история, если честно.
Стало мерзко на душе, чувство вины разрасталось и становилось почти невыносимым, будто внутренности опутывала колючая лоза. Ком в горле не давал вдохнуть, и я расплакалась. Меня накрыла волна истерики, казалось, что теперь нет никакого выхода, потому что я сама загнала себя в это состояние. Истерика — это стеклянный купол, и пока полностью все не разобьешь, не выберешься. Глотала всхлипы, чтоб не разбудить Еву, но та не спала, лишь тихо поднялась с полки и приблизилась. Молча положила руку мне на голову, — я и сейчас иногда ощущаю в одиночестве, как Ева успокаивающе гладит по волосам. В итоге она сказала:
— Милая, не сдерживайся, пожалуйста.
И я послушно начала рыдать по-настоящему.