Война только что окончилась. Она оставила в некогда уютном южном городке развалины, а в сердцах людей глубокие зарубки.
Живым напоминанием о недавних трагических событиях была одна очень странная пара. Разительное отличие их друг от друга привлекало внимание многих: это были высокая женщина с длинными волосами цвета красной меди и маленький увядающий мужчина в старомодном пенсне, семенящий позади нее шаркающей походкой.
Женщину звали Ида, она была еще молода, на вид ей было лет тридцать. Зеленоватые глаза, слегка припухшие веки, легкий румянец на полноватом лице, грациозная походка делали ее привлекательной, часто заставляя прохожих оборачиваться.
Ее невзрачный спутник со слезящимися глазами и всклокоченной бородкой был едва заметен рядом с ней. Он чувствовал это и боязливо поглядывал по сторонам, беспрерывно вертя маленькой головой. Ида величала его Лазарем Борисовичем, а их шестилетний мальчик - дядей.
В отношениях этих людей, безусловно, присутствовала какая-то тайна, и те, немногие, которые были посвящены в нее, молчали. Жили они в старом, но еще прочном доме в отдаленном переулке у самого парка. Стены их комнат были увешаны старинными часами, они были на окне, столе и на полках. Хозяин был часовым мастером, специалистом по ремонту крупных механизмов. Редко кто-либо из друзей навещал их, даже их сын никогда не приводил своих сверстников, по-видимому, получив на это запрет.
Однажды поздно вечером высокий молодой майор постучал в двери их дома…
Они сидели молча, пристально разглядывая друг друга, разговор после долгой разлуки никак не клеился. Первой пришла в себя она. Робко подняв глаза, задыхаясь от слез, почти шепотом произнесла:
-Ты прошел всю войну, Наум, и вернулся. Я тоже прошла весь ад этой страшной войны, потеряв надежду на нашу встречу. Я ждала тебя все это время, но ты не должен был найти меня живой, ведь я возвратилась в этот мир из могилы… и должна остаться для тебя только призраком. При подрагивающем свете керосиновой лампы блестели ее слезы. Она ненадолго умолкла, не зная, с чего начать свой рассказ. Наконец, она заговорила. Ее рассказ разил, как остро отточенный кинжал.
-Мы оставались последними из нескольких тысяч, заключенных в гетто. Мы должны были умереть, и этого от нас уже не скрывали. Людей уводили на работу, приказывая брать с собой лопаты для рытья траншей и еду на два дня. Оттуда никто не возвращался. Об их страшной судьбе мы все уже знали.
И вот наступил наш последний день. Нас гнали по Вознесенской дороге и жить нам оставалось то время, за которое мы должны были дойти до могилы. Мы шли вдоль тополиной аллеи, и весна провожала нас в последний путь. Люди шли молча, слез не было. Слезы, оброненные на нары и в грязь, остались в гетто. Их много было за три года! У меня до сих пор отдаются в голове и режут душу звуки сотен подошв. Я никогда не смогу забыть этот кошмар. Я несла нашего ребенка на руках. И он, чувствуя состояние взрослых, не проронил ни звука.
Нас построили в шеренги. За спинами - глубокий ров, перед нами - пулеметы. Всем приказали раздеться, как будто в одежде нам будет душно лежать в общей могиле.
Я молила Бога, чтобы он сотворил чудо. И оно произошло.
- Сапожникам, портным, часовым мастерам и членам их семей - три шага вперед!- услышали мы команду, и этот приказ прозвучал для меня, как спасение.
Лазарь Борисович стоял впереди меня. Я обхватила его плечи руками и прошептала:
-У вас никого не осталось, Лазарь! Посмотрите на меня, я ведь совсем молода и красива, мое тело еще способно дать вам радость. Мой сын не должен лечь в землю. Клянусь вам его жизнью, если мы уцелеем, я стану вам преданной женой, дочерью, служанкой. Я останусь с вами до конца ваших дней… Назовите меня своей дочерью. Умоляю вас ради сына, ради жизни, ради Бога!
И он это сделал. Нас погнали назад в лагерь. Мы понимали, что это еще не жизнь. А всего только отсрочка смерти. Им нужны были мастеровые, пока, на время. Но это был наш маленький, и может быть, последний шанс выжить.
Спустя несколько дней мы услышали грохот орудий. С севера к городу порывались наши войска. У Лазаря был пропуск в город для добычи запчастей для часов. И он вывел нас с сыном из лагеря. В городе была паника и на нас никто уже не обращал внимания. Мы перешли мост, а там, на другой стороне, уже была свобода. Ты понимаешь, Наум, свобода…
Потом нас прятала русская женщина. Мы просидели у нее в подвале три дня, а наверху шли бои, но это были для нас последние дни этой проклятой войны, нашего унижения и горя. Из всех людей, согнанных в гетто, нас осталось в живых лишь пятнадцать человек. Вот и все…
А теперь скажи, Наум, могу ли я оставить человека, который рискуя, вырвал нашего сына из лап смерти? Мальчик очень похож для тебя, я не скрою от него правду, и ты сможешь видеть его. Ты ведь еще молод, Наум. Я знаю, ты сможешь начать новую жизнь.
Майор сидел в каком-то оцепенении, сжимая до хруста пальцы. Ему не было в чем винить жену. Он винил войну, эту проклятую стихию, отнявшую у него счастье. Подойдя к изголовью кровати, где спал сын, он долго смотрел на него, потом поцеловал спящего ребенка, в последний раз обнял жену и ушел из их дома навсегда.
Берлин, 1999