Глава двадцать пятая
Зоя Викентьевна насторожилась, когда возле домика остановилась огромная иномарка и из нее вышел тоже огромный бритый парень. Потом она увидела Варвару, за ней неловко и как-то боком вылез Дима.
- Привет, мам, - буркнул сын. – Это Матвей, Варварин жених.
Девушка вспыхнула, а парень согласно кивнул. Правда, Варвара успела пихнуть кулачком и Димку, и Матвея.
- Мы за тобой приехали, - сообщил Дима.
- А «Харлей»? - Зоя Викентьевна растерянно оглянулась на тетю Катю. Ничего хорошего в ближайшее время обе не ждали, поэтому насторожились.
- Нет «Харлея». Сдох. Закопали, - Димка говорил зло и отрывисто, чтоб никто не услышал в его голосе слез. Мать услышала.
- Ладно, Дима. Разберемся. Сейчас пойдем в дом, у нас пироги к чаю…
Вдруг Матвей, как новенький в классе, поднял руку и почти шепотом произнес:
- Мы сейчас тут одну сценку сыграем, вы должны поучаствовать. – И подмигнул сразу обеим – Тетьзое и Кате. Они оторопели, а Матвей, опершись спиной на капот своего красавца-джипа, громко заговорил:
- Так кто хозяин дома, я не понял? Кто его продает? Вы, Катерина Дмитриевна, да? Я хочу все посмотреть. Сад-огород, постройки и прочее. Дом – отдельно и тщательно. Я должен решить, сразу его ломать или годик так постоит…
Он запросто приобнял за плечики тетю Катю, пребывавшую в полуобморочном состоянии, и повел ее вглубь участка. Его расспросы, деловые и настойчивые, становились все тише.
Зоя Викентьевна пожала плечами и пошла в дом. Варвара с Димой плелись сзади.
Горячев лежал под тонким пледом, подтянув к животу колени. Он то проваливался в полудрему, то выныривал из нее. Вошла мать, предложила молока.
- Поставь на стол, - ответил он, не поворачиваясь. Но ей хотелось растормошить сына. Третий день лежит, как будто заболел. «Отдыхаю», - говорит. Но ведь она видит…
- Слышишь, сынок. Вроде соседи дом продают. Приехал какой-то крутой …
- Угу, - уловила она в ответ тихое и безразличное.
- Ты бы съездил в Турцию. Или еще куда. Какой веселый в прошлом году вернулся, помнишь?
-Там слишком жарко сейчас, - Горячеву не хотелось грубо обрывать мать. Но и говорить было лень.
- Тогда поезжай в Англию! У тебя же там знакомые есть!
- И в Германии есть. И на Крайнем Севере – белые медведи. Мам, я немножко полежу и встану. Пожалуй, можно сегодня на разведку за грибами сходить, как ты думаешь?
- Конечно! – обрадовалась мать. – Говорят, уже подберезовиков полно…
- Ну и ладушки. А пока иди, ладно?
Дремота, спугнутая матерью, не возвращалась. Скрипнула половица – мать принесла банку с молоком и две чашки. Посидеть бы рядом с сыном, хоть про новый забор поговорить … Но Антон как лежал лицом к стенке, так и не повернулся. Она снова ушла.
И опять скрипнула половица. «Ну что тебе еще, маменька?» - приготовился мрачно сказать он, повернулся и замер. Посреди комнаты стояла Мария. Светлый легкий сарафанчик, сцепленные в пальцах руки опущены вниз. И улыбается.
Он тоже улыбнулся.
- Ну вот, наконец-то! Я так хотел, чтоб ты мне приснилась! Ты приснилась, да?
Мария неопределенно пожала плечом. Он лежал, не отрывая от нее взгляда, и улыбался.
- А ты можешь подойти ближе?
Мария шагнула, легко присела на край диванчика, рядом с Горячевым. Он положил ладонь на ее колено и вздохнул.
- Мы б с тобой так хорошо жили! У матери петух есть, Киркоровым звать, на рассвете как соловей заливается. Он бы нас и будил…
Горячев замолчал.
«Дурак я, послушался тогда Хриплого. Она бы точно мне помогла… Как? Не знаю. Сделанную контрольную набело не переписать. Но, кажется, была какая-то возможность… Мария знала … Ну ладно, проехали. Хорошо, что сейчас она пришла».
- Ты так и будешь молчать, потому что снишься, да? – Он снизу вверх смотрел ей в лицо, видел каждую ресничку и себя малюсенького – в черных зрачках Марииных глаз.
- Я все знаю про тебя, Горячев, - просто сказала Мария. Он сразу поверил, не огорчился и не испугался – ведь это было во сне.
- Ничего б такого не было, Мария, если б я встретил тебя раньше.
- Но ты же знал, что я есть. Чувствовал. Не мог не чувствовать – поэтому и узнал сразу там, на Соколе… Ты б учил деток в школе, заботился о маме, и ждал бы, ждал меня.
- Бы… Девочка моя, жизнь не знает сослагательного наклонения.
- Ну что ты, Горячев! Обязательно знает. Мы часто говорим: эх, если бы не… С сожалением говорим, с печалью. И это не просто слова, это уже работа души.
- Не понял? – Его ладонь согревалась на коленке Марии, и было все равно, что она говорит – лишь бы говорила.
- Когда мы произносим: вот если б я не сделал того-то и того – это начало раскаяния.
- Ты хочешь, чтоб я раскаивался? Зачем тебе это?
Мария склонила голову и внимательно, долго смотрела в лицо Антона.
- Ты действительно не понимаешь? Когда Каин убил Авеля, люди прогнали его от себя. И так происходит с каждым убийцей. Он остается один, даже если есть у него родители, приятели, коллеги… Еще страшнее, когда придет пора и тебя отвергнет Бог. Сейчас ты не веришь этому, можешь отмахиваться, смеяться, ерничать… Но ведь это будет, веришь ты тому или нет…
- Ты фанатичка, что ли? – сказал он и испугался: вдруг обидится и исчезнет из сна?
- Брось ты, Горячев. У нас будет время узнать, кто прав и кто не прав. Никто этого знания не избежит… Ты спросил: зачем МНЕ твое раскаяние? Затем, что я люблю тебя.
Горячев замер. Впрочем, чего это он так испугался? Во-первых, все это только сон, а во-вторых, она просто сумасшедшая. Кто-то говорил ему… Ах, да, Хриплый. Нет, если он говорил – значит, неправда. Значит, она всерьез… Домашняя девочка, мамина дочка, которая видела кровь только когда братишка коленку разбил, упав с велосипеда… А мамина дочка едва слышно продолжала:
- У тебя душа в тоске и смятении. А ты не утешаешь, не лечишь ее. Раскаяние - это как лекарство: когда принимаем – и горько, и тошнит, и глотать не можешь. Но выпил лекарство, оно начало действовать, и ты успокаиваешься, засыпаешь… А утром, когда споет на заборе Киркоров, глаза откроешь – здоров!
- Мария, но ведь бывает так, что организм отторгает даже самое полезное лекарство!
- Бывает… Но прежде чем узнать – отторгнет или нет, надо попробовать. Скажем, при воспалении легких – пенициллин, при воспалении души – раскаяние. Одно спасает умирающее тело, другое – умирающую душу. И это лекарство подается человеку в ту же секунду, когда он больше всего в жизни захочет спастись. Вот когда ты будешь тонуть – чего ты захочешь каждой клеточкой своего тела, каждым движением сознания? Наверх, на воздух, вынырнуть. Так сильно захочешь, как ничего в жизни раньше не хотел…
- Больная душа, говоришь? Выходит, я душевнобольной?
- Горячев! – Она смотрела на него с недоумением. - Но разве человек со здоровой душой поднимет руку на другого – на его жизнь, на его добро? Конечно, ты болен. Но не в медицинском смысле. Я потому и говорю о раскаянии…
Горячев перебил Марию.
- Вот ты все знаешь. Почему ты не испугалась? Не возненавидела меня?
- Я испугалась. И очень плакала. И молилась так, как никогда не умела в жизни. И возненавидела. Но только не тебя, а то, что ты сделал – с собой, с людьми. И того возненавидела, кто всю жизнь тебя к этому подталкивал, и кого ты не победил.
- Ты знаешь про Хриплого? Ну да, конечно… Мария, но почему же я оказался слабее его? Почему?
- «Дьявол ходит, как лев рыкающий, и ищет, кого поглотить». И за каждым из нас ходят его слуги.
- Зачем же тогда ангел-хранитель, Мария? Стоит и наблюдает, как с нами эта свора расправляется?!
- Он хранит до победы – только того, кто сам этого хочет.
- Получается, я не хотел?
- Не хотел, - эхом откликнулась Мария.
Она легко поднялась, поправила складки на поясе, улыбнулась – грустно, но как-то успокоено.
- Подожди, не уходи!
- Мне пора, Горячев…
Он вскочил, засуетился, не умея придумать – чем задержать Марию хотя бы на секунду. Он знал, что это будет для них последняя секунда. Взгляд упал на банку с молоком.
- Слушай, давай выпьем! За тебя. Чтобы ты не печалилась!
Он пил молоко и смотрел поверх чашки на Марию. Она сделала несколько глотков:
- Очень вкусно, спасибо. – Поставила чашку на краешек стола, посмотрела в лицо Горячеву пристально, стараясь запомнить, и тихо выскользнула за дверь. Горячев стоял несколько мгновений и вдруг понял, что стоит – не спит! Он рванулся на крыльцо.
По ступенькам, держась за перильца, медленно поднималась мать.
- Ты с кем разговаривал, сынок?
- Ко мне Мария приходила. Вот только что вышла, ты видела ее?
- Антон! Тебе, наверное, приснилось? Я как утром вернулась – сразу калитку заперла…
Он растерянно глянул на калитку, на тревожное лицо матери. И ушел в избу.
На краешке стола стояли две чашки. Молока в обеих осталось на донышке.