Однажды Иван взбунтовался. Или, как говорят в народе, пошел против волны. Дело было так. Начальник его, Самоедов, болел за «Динамо», а Пупырин, хотя футболом и не увлекался и даже не знал, сколько игроков находится во время игры на поле, был вынужден как-то в общем разговоре – чтобы не выглядеть белой вороной – сказать, что ему не безразличен «Спартак».
Можно предположить, что именно несогласие подчиненного с позицией начальника послужило основанием для дальнейших событий. Потому что в игре, где встретились на поле эти две славные команды, любимцы Самоедова потерпели сокрушительное поражение. Будь иначе, выиграй они матч, и не искал бы после Илья Прохорович глазами Пупырина, чтобы, найдя повод, отыграться на нем за пережитый нервный срыв и воспаленное криком горло.
Вообще Иван больше тяготел к интеллектуальным видам спорта, таким, как шашки, домино и «виселица». Особенно он преуспел в «виселице», запросто отгадывая в рабочее время задания, которые ему давали товарищи. Вот что пишет сам Пупырин об этих соревнованиях. «Обычно мы поступали так: кто-нибудь из игроков намечавшейся игры переправлял вместе с чертежами листок с пунктирной линией, в которой каждый штрих соответствовал определенной букве. Надо было, таким образом, угадать слово или географическое название. Набросав пару-другую прямых на ватмане, я – как и мой соперник – вглядывался в задание мельком, чтобы не быть пойманным на месте «преступления». Так – между основной работой – мы занимались, для собственной пользы, и интеллектуальным развитием». Иван далее рассказывает, как вышел-таки скандал: Самоедов, еще не остывший после футбольного матча, «засек» игроков – именно в тот момент, когда Пупырин готов уже был приладить петлю к перекладине, по той причине, что его противница Оксана Бурдюк не знала слово «убиквист». Самоедов отобрал у девушки листок с заданием, где были разгаданы лишь три буквы, все гласные, и, быстро что-то в уме просчитав, объявил правильный результат. После чего с противным, как отмечает Пупырин, смешком спросил коллектив: «Может ли кто-то дать пример убиквиста?» Молчание свидетельствовало о том, что не многие знают смысл этого слова. «Да, – сказал, выступая вперед, Иван. Думал он совсем о другом, о диване, которому пришел срок менять, – это таракан, скажем». Последнее слово Самоедову совсем не понравилось, ему не по душе было, когда предлагалось пространство для предположений, откуда всего один шаг до гибельных гипотез и обличительных, попахивающих переворотом речей. «А еще?» – все так же ухмыляясь, спросил начальник, явно желая загнать умника в угол. Если бы он промолчал, то личный счет мог бы стать 2:0 в пользу хитросделанного Пупырина. Иван отмечает – запоздало и с сожалением, – что его подвела волна гнева, непонятно откуда взявшаяся, как это бывает и с морем, нагоняющим вдруг на берег пятиэтажный вал воды. «А еще, – воскликнул Пупырин, – такие, как вы». «Судя по судороге, пробежавшей по его лицу, – делает вывод Иван, – эрудированный Самоедов автоматически – тоже – причислил себя к классу ползающих. Задний ход, данный Пупыриным что это-де, мол, шутка и имел он в виду вообще начальство, к которому принадлежит и Самоедов, которое везде есть и которое образуется там, где пишутся приказы, ситуацию не спас. Наоборот, усугубил назревавший конфликт.
«Пупырин, – сказал Самоедов, зловеще улыбаясь, – к убиквистам можно причислить и трусливых соглашателей, что были всегда и водятся повсюду. Что, сказав слово, прячутся в тени его искаженных толкований».
Молчание, повисшее в воздухе, явно раскололо коллектив, слушавший откровения начальника, на два лагеря. Одни безмолвно лишь – понимающе – кивали, другие, не прибегая к помощи слов, что были, в общем-то, излишни, глазами, руками, прижатыми к груди, и устремленным к небу телом полностью разделяли мнение Самоедова. Пупырин, как всегда, почувствовавший себя этаким вольнодумцем, опять же, вопреки своему мирному характеру, вдруг выпалил в лицо начальнику следующее: «Сейчас время другое, Илья Прохорович». «Какое такое другое время?» – поинтересовался начальник, прилаживая уши к набегавшему на язык Пупырина ответу. «Время нынче – свободного изъявления мнений. А время, когда все в едином порыве поддакивали, вышестоящим товарищам, давно закончилось. Время сегодня…»
Привставший на цыпочки, как это делают подпираемые снизу своими идеями профессиональные трибуны, он не успел завершить мысль, – его перебил Самоедов: «Ишь ты, птица-говорун, разошелся! Марш радовать своим трудом родину, Пупырин, иначе мир за захлопнутой за тобой рабочей дверью станет тебе на порядок ближе»
Иван отмечает двойственность создавшегося положения. С одной стороны – свобода, данная временем, качать из стороны в сторону язык по любому поводу. С другой, высокая вероятность того, что этот болтающийся язык однажды тебя заставят воткнуть в то место, каким насиживается в высоких кабинетах эта самая пресловутая, газетной закваски, свобода, ради как бы блага народа. С третьей, если ты любишь блины с медом, это еще не значит, что мечта твоей жизни – мельница возле пасеки. Потому Иван, натянув на лицо маску угрюмости, поплелся к рабочему месту – под осуждающий вздох Самоедова и выкачанные в тоске взгляды сослуживцев.
Ночь Иван не спал, мешал жене своими переворачиваниями с боку на бок, все думал, выискивал приемлемое решение: как сравняться с начальством в росте. А наутро решил: ждать случая, чтобы доказать свою независимость.
В ту ночь Илья Прохорович Самоедов, видимо, тоже бодрствовал, проводил инвентаризацию звездного неба, отчего, здороваясь с подчиненными, затруднялся закрывать сведенный в зевотной судороге рот. В образовавшееся отверстие и заглянул шедший навстречу Пупырин. Заглянул и ничего лучшего, пишет он в своих заметках, не придумал, как туда вложить ладонь. Широкий рот был у Самоедова, начальнический, разработанный в приказах и указаниях подчиненным, – отчего полностью пятерня и исчезла в бездне.
Позже значительно, спустя годы, когда мир утонул в интернетовском океане, а Иван постарел, наткнулся он на интересный сайт, обозначивший себя как «Народ рассуждает». Некий Пендзюрин из Воронежа утверждал, ссылаясь на собственный опыт, что невозможно протолкнуть ладонь в рот без того, чтобы не оцарапать его. «Заглотнуть ногу, – писал воронежский экспериментатор, – намного проще, чем пять пальцев руки». «Я не знаю, что этот товарищ еще пихал в свой рот, – возмутился Пупырин, приглашая в собеседники свою жену, – но моя ладонь прошла в пасть этому церберу как по маслу – по самое не хочу».
Ошеломленный Илья Прохорович поперхнулся и от неожиданности схлопнул створки рта. Ивану ничего иного не оставалось, как обреченно брести за своими отростками, попавшими в плен. А куда ему было деваться? Разве что только согласиться на подвиг – дать начальнику откусить пальцы, чтобы потом вытребовать у равнодушно наблюдавшего за этим общества компенсацию.
Тем временем Самоедов, явно придя в себя, разохотившись зевать, твердо ступая, ввел Пупырина в кабинет, где со стен – со всех сторон – глядело на них новое время, втиснувшееся в форму руководителя государства.
– Больно же, – чуть не плакал Иван, – отпустите, пожалуйста, Илья Прохорович, меня.
Самоедов и рад бы был что-то сказать – едкое и презрительное в адрес обнаглевшего Пупырина, надумавшего таким вот необычайным способом проверить микрофлору в его ротовой полости, да ведь заняты зубы, и если что и мог он выдавить, так это нечто невразумительное - вроде «фуйтебебевдарнос». Никакого смысла из сказанного Пупырин не выудил, а только мог догадки строить. Он и выстроил гипотезу, что начальник предлагает ему так вот и жить дальше с ладонью в его рту.
– А как же вы кушать будете? – попытался вынудить Самоедова к ретираде Пупырин, чувствуя себя как-то странно, словно Илья Прохорович его уже целиком закусил, как он был, в одежде, – одни лишь туфли наружу торчат.
Помотал головой Самоедов, будто отказываясь вообще от приема пищи, чем ввел Ивана в заблуждение. Потому что в следующий миг сильнее еще прикусил пальцы, давая тем знать Пупырину, что ему этого на обед и хватит.
– Ой, – вскричал по-бабьи Пупырин, – мамочки! Вы же не волк какой-то там голодный или собака одичавшая! Что же это делается? Я ведь, Илья Прохорович долго терпеть не смогу, сейчас вдарю под дыхало, не посмотрю, что вы начальник. Сил моих больше нет так вот страдать.
Вырисовывалась ситуация непростая, Иван понимал. Во-первых, Самоедов его об этом не просил, а он влез пальцами ему в рот, без всякой на то надобности, словно он – заведующий физиологическим хозяйством чужого человека, а во-вторых, действие вкупе с обещанием угрозы в адрес начальника можно было расценивать как хулиганство.
И что Пупырин ни говорил – и что руки у него грязные, и что вот этой ладонью он зарабатывает себе на жизнь, и что, если уж быть откровенным, есть и более вкусные у него места, надо только не беречь по пустякам глаза, а опустить их книзу, – Самоедов ни в какую, держал чужую ладонь, как собака палку, и не выпускал. После последнего сообщения начальник, кажется, вообще озверел. Какими-то нелепыми судорожными заглотами стал проталкивать себе вовнутрь ладонь, так что Пупырину почудилось: еще чуть-чуть, и по локоть рука его будет уже закушена.
Смотрит он на Самоедова плачущими глазами и проклинает свою опрометчивость: черт его дернул заглянуть в проплывающий мимо рот.
– Что же нам теперь, – заныл Иван, – втроем ложиться спать?
– Почему втроем? – мгновенно спросил Самоедов, освобождая руку подчиненного и с тяжелой ненавистью глядя на него.
– Так если бы вы руку не отпустили, – затараторил радостно Пупырин, чувствуя вот именно в этот момент, что значит сладкое слово «свобода», – мне бы пришлось идти за вами в ваш дом, ждать, когда вы уляжетесь с женой спать. Не было бы у меня иного выбора, как промеж вас – с рукой у вас на зубах – пребывать. Да и то, заметьте, Илья Прохорович, мне бы пришлось выбирать к кому лицом лежать. Я бы извернулся, чтобы только не к вам…
Тут Иван замолчал, сообразив, что словами создал пикантную ситуацию.
– С завтрашнего дня, – переходя на официальный тон, заявил Самоедов, – вы уволены. Письмо соответствующего содержания будет готово через час.
Пупырин пишет дальше, что его нисколько не ввел в заблуждение суровый голос начальника. Самоедов, не решившийся предать огласке историю с отторгаемой конечностью, попросту дал понять Ивану, что тот для него не существует и вопрос об увольнении более не поднимал. Стоит отметить и тот факт, что после случившегося Самоедов держал рот, что называется, на замке. И даже если и хотел зевнуть, то делал это в ладонь – при том держа ее на некотором расстоянии от растомившегося рта, чтобы не дай бог не произошел самозакус. Однако интересна другая, побочная мысль Пупырина, которая раскрывает его переживания в трудный момент. «Мне в какой-то момент стало по-настоящему страшно. Жизнь без одной руки я себе не представлял. А Самоедов был настолько настроен на пиршество, что я поверил его намерению лишить меня драгоценной руки».
Можно дополнить эту фразу следующими сделанными им выводами, что «для гулящей руки, как для девки, компас не нужен», «начальство любят не за громкость фразы, а за умение распоряжаться расчетливо ртом» и вот, самая, пожалуй, главная, важная: «комплексы появляются тогда, когда притихший ум не занят полезным делом».