Весь пронизанный изнутри ледяными осколками ужаса, Колокольцев вывалился из подъезда на тротуар чуть ли не в объятия безымянных прохожих. Те отшатнулись, приняв его за пьяного. И впрямь: Колокольцева качало, ему трудно было дышать, шарф выбился из-под плаща… Непослушной поступью он двинулся прямо по газону до расположенной неподалёку автобусной остановки, обморочно отводя от лица оголившиеся уже в эту ноябрьскую пору ветки рябины. Наверное, он проследовал бы прочь, как ошалелый фантом, не подкати к его ногам гремучий автобус, и не распахни в скриплом реверансе своих изношенных дверей. Без колебаний Колокольцев ступил в них.
Внутренности автобуса были пусты, если не считать выводка сбившихся в кучку студенточек с тубусами, у которых вид Колокольцева вызвал испуганный интерес. Они разом притихли, но вновь принялись ворковать, как только Колокольцев, совершенно к ним безучастный, рухнул в другом конце салона на пустое сиденье.
Он прислонился виском к прохладе заиндевелого стекла. Под черепом посреди мрака внутреннего опустошения обжигающе пульсировал сгусток отчаяния — никогда прежде Колокольцев не видел смерть столь близко от себя; смерть нелепую, неправдоподобную, неэстетичную, наконец; смерть человека почти родного, почти допустившего его, Колокольцева, чувства к своим, почти уже позволившего соединиться теплу двух душ и тел. Боже, как это ужасно! Перед Колокольцевым миражом плыл образ Леры: искос глаз, запах кожи, привкус губ при поцелуе, что-то ещё неуловимое, не поддающееся беллетристическому описанию… И тут же смерть натягивала на него костлявой рукой свою сатанинскую маску в макияже синюшных кровоподтёков и отрешённости остекленевших глаз.
Как только воспалённая мысль Колокольцева дрожащей ощупью принималась шарить вокруг в поисках хоть какого-нибудь оправдания своему хозяину за малодушие, она невольно останавливалась, словно схваченная за руки железными тисками совести: «Да как он мог! А вдруг Лера ещё жива, и ей нужна его помощь! Трус! Хотя бы вызвал скорую…» — Огромная колдобина в асфальте дороги со всего маху тряхнула автобус, отчего внутренний голос на мгновение повис в воздухе, но, опомнившись, продолжил свою инквизиторскую пытку, приводя Колокольцева в состояние ступорного замешательства. — «…Хотя бы вызвал «скорую!» — «Да нет же, Лере уже ничем нельзя было помочь, — виновато оправдывалась мысль Колокольцева, и ей как бы легчало, — ничем нельзя… Неужели бы он… Да он бы…». Соглашаясь с приводимыми аргументами, совесть вместе с Колокольцевым откидывалась на спинку сиденья и ослабляла свою хватку; на запястьях белели бескровные полоски кожи.
Автобус нудно хрустел старыми внутренностями, двигаясь перебежками от одной остановки к другой по пересечённой светофорами местности. Маршрут его был столь же неведом Колокольцеву, как и ход всемирной истории.
Наверное, вид Колокольцева был ужасен, ибо никто из редких вечерних пассажиров не решался занять свободные места возле него. Пальцы, приторно влажные от липкого нервного пота, судорожно перебирали внутренние складки карманов, катая в их лабиринтах шарики текстильной и табачной пыли. А перед глазами вновь и вновь разворачивалось зрелище Лериного лица, теперь уже опустошённого и безвозвратно анатомического в своей кончине. Колокольцев вздрагивал всем телом, вытягивался и делал сдавленный выдох, похожий на исход африканских злых духов. За стеклом заунывной трусцой бежала мгла, в которую размеренным ритмом движения оплывали оползни голубовато-мертвенного света уличных фонарей.
Игра бессознательного настойчиво отсылала Колокольцева к той точке отсчёта пространства и времени, где он вышел из лифта на Лерином этаже и шагнул во тьму общего коридора. Лампочка в нём то ли перегорела, то ли её за тягостной нуждой последних лет выкрутили ради хлипкого торшера в какой-нибудь спаленке. Колокольцеву пришлось ощупью отыскивать посреди пустыни слепых стен нужную дверную ручку. Уже вызванный кем-то лифт с обречённым гулом провалился вниз. Лязганье тросов, монотонная печаль мотора, тишина… Вновь то же самое теперь уже вверх. Ага, вот и оно — крючкотворное изобретение древнего гения. Колокольцев цепко ухватился за него, страшась столь же внезапно выпустить, как только что поймал. Пустоту сжатой перчатки заполнила полированная гладкость металла. Позже он поймает себя на мысли, что, действительно, так и не снял перчаток. Может быть, именно это и определило всё его последующее поведение? Может быть.
Колокольцеву показалось необычным, что дверь в квартиру была незаперта. Он точно помнил, что каждый раз после звонка ему приходилось ждать, пока Лера из дальней комнаты пройдёт угловатым маршрутом хрущёвки до входной двери и приоткроет (именно приоткроет на свой во всём скрытный манер) узкую щёлочку между косяком и дверью, кутаясь в бархатистый халат и прижимая хрупкими пальчиками отворот воротника на груди. Колокольцева буквально до слёз умиляла эта её беззащитная поза.
«О, боже!» — трепетно пронеслось в нём, и отозвалось в фибрах гармонией блаженства, когда он по тайному своему обыкновению заполнил лёгкие воздухом Лериного жилища. Тот весь был пропитан переливами сиреневого. В ноздри душистыми посланниками мая посреди слякотного ноября ласково прокрались запахи духов, дезодорантов, мыла, лепесточков парфюмерной бумаги, во множестве разложенных Лерой в сокровенных местах квартиры, — всего, что в ароматическом смысле определялось словом «сирень». В естестве Колокольцева эти запахи необъяснимо ассоциировались с непостижимостью девственности, клубившейся отовсюду, где Лера оставляла свои ольфактивные пометы. Всякий раз, когда обоняние Колокольцева походя посреди толпы наталкивалось на подделки Лериных позывных, сердце его, словно в ожидании чего-то, начинало взволнованно колыхаться. На этом он поймал его и сейчас, и был радостно готов дать ему оборотов при встрече с неожиданностью тихого поцелуя, каковым Лера одаривала Колокольцева при встречах. На губах тогда эликсиром счастья оставалась влага её губ и обжигала эпителий прохладой. Лера и Колокольцев могли долго смотреть друг другу в глаза, пока кто-нибудь не улыбался, преисполненный избытком любви. Оба кидались в объятия и целовали все доступные поцелуям места.
Пристрастие Леры к сирени, надо признать, было весьма непритязательным. В самом деле, букет подобного рода считался в изощрённых кругах признаком инфантильного вкуса и оставался на потребу кругам менее изощрённым, к каковым добровольно причисляла себя и Лера. Возможно, причиной тому было в некотором смысле провинциальное воспитание, сформировавшее её в среде тихого среднерусского захолустья, из культурных объектов которого всего-то и было: библиотека со скудным подбором классических книг, обшарпанный кинотеатр и небольшой стадион, где зимой заливали каток. Колокольцев был искренне благодарен этому обстоятельству, позволявшему ему без разрушительных материальных потерь любить Леру; она же не требовала от него большего.
Колокольцев машинально протянул руку к выключателю; тот щёлкнул вхолостую — феерии света не состоялось. Необъяснимые признаки навевали стойкое ощущение того, что ещё совершенно недавно здесь проистекла жизнь — в воздухе вместе с нежностью запахов Леры слоились вязкие флюиды чуждого присутствия.
Жилище его возлюбленной была безмолвно. Возможно, она вышла, скажем, в магазин или библиотеку, находившуюся на соседней улице. Лера мечтательно любила ходить туда в поисках гармонии, безвозвратно утраченной в жизни.
Из кухни, толкаясь, двигались голоса, принимавшие участие в радиодискуссии об изменчивости валютных курсов, чуть погодя проследовали сигналы точного времени — «московское время девятнадцать часов…» — и излилась пресная похлёбка политических новостей, от которой Колокольцева стойко тошнило. Предметы в пространстве интерьера были едва окроплены матовой дымкой света, впопыхах оставленного после себя удалившимся уже на покой днём. Колокольцев похлопал себя по карманам в поисках зажигалки: жик-жик, прыснул огонёк, и разом огромные тени метнулись в стороны, словно испуганные чёрные кошки. Сизая, под цвет темени комнат, тишина делала угрожающе враждебным шипение газа в пламени миниатюрного факела, а одинокие потрескивания рассыхавшихся обоев оборачивались ружейными выстрелами.
Колокольцев сделал шаг вперёд; вместе с ним колыхнулись и тени, родив вокруг нервный перепляс, отчего Колокольцев вздрогнул и едва не столкнулся с двинувшейся навстречу боковиной книжного шкафа. От накалившейся зажигалки перчатка испустила струйку дыма; пришлось погасить. Разом движения его сделались слепоглухонемыми. Однако, Колокольцев уже слишком углубился в безымянность чёрной пустоты для того, чтобы по памяти вернуться обратно. Походя наткнулся на телевизор, ещё источавший запах разогретой горячими внутренностями пластмассовой облицовки. Значит, недавно смотрели, — вывел Колокольцев. Замысловатым манёвром, похожим на ход шахматного коня, Колокольцев попал в дверной проём смежной комнаты. Там располагалась спальня Леры. Прежде ему не позволялось проникать сюда с намёком, что это-де девичья территория. Колокольцев не проявлял желания уточнить, в каких отношениях Лера состояла с девственностью, оставляя себе в мечтах лучшее.
По всему полу было разбросано бельё. Колокольцев почуял неладное — даже при переселении в Леру самой неряшливой из душ, она не допустила бы подобной вакханалии вещей. Колокольцев ощупал кровать — на ней бушевало продолжение свирепствующего раздрая. Он вернулся в зал. Нечто из трикотажа, наверное, кофточка с длинными рукавами, опутывая ноги, увязалось за ним. Через несколько безымянных шагов, когда по прикидкам запущенного в работу воображения он должен был достигнуть дивана, на котором они с Лерой провели в целованиях определённое количество счастливого времени, ход его окончательно оказался повязан трикотажными путами, и он в полёте неуклюжего пингвина полетел вниз, выставив перед собой руки и ожидая встретиться с упругой мягкостью диванных подушек, любовно сохраняемых Лерой в память о маме и эпохе безудержного размножения фарфоровых слоников. Но вместо этого он почувствовал под собой тело. Тело Леры. Колокольцев отпрянул со вспышкой ужаса — ведь он мог до смерти напугать её спящую. Но к удивлению Колокольцева Лера никак не отреагировала на его медвежью оплошность. Дико взвизгнула под пяткой половица (её визг всегда был наготове), а до уха Колокольцева как-будто донёсся вскрик Леры. Нет, она молчала. «Лера, — тихо произнёс Колокольцев, — ты спишь? Это я, отзовись». — Тишина. — «Лерик, не притворяйся, ты же слышишь меня. А то я сейчас зажгу зажигалку». — Тишина. — «Ну, смотри же…» — теряя уверенность произнёс Колокольцев. — Жикжик, вновь жикнуло, тесня темень. Чудовища пуще прежнего заплясали на раскрасившихся огненными цветами обоях.
Глаза Колокольцева не сразу в мареве куриной слепоты смогли распознать то, что предстало перед ними. Уродливой противоположностью нежности Лериного существа явилась на лице её синюшная одутловатость, сопровождённая вокруг шеи обручем чёрной полосы. Вместо личика Леры, в котором Колокольцев иногда улавливал сходство со знаменитым портретом Машеньки Лопухиной, и которое так жаждал увидеть сейчас, на него из обжигающей душу преисподней скалилась гримаса смерти. Неподалёку валялся пояс Лериного халата. Им она, видимо, и была задушена.
Руками Колокольцева, словно у безнадёжного алкоголика овладел тремор; он едва не выронил зажигалку; дыхание спёрло, раздувшиеся ноздри шумно хватали воздух. Исполненный одновременно леденящего ужаса, страдания и любви, он склонился над губами Леры в надежде уловить в них хотя бы робкий знак жизни — те были молчаливо холодны. Колокольцев приник ухом к оголённой груди, распроставшейся в момент отчаянной борьбы с убийцей. Кожа там ещё сохраняла свою шелковистость, но и на ней уже чувствовался восковой налёт смерти.
В мозгу Колокольцева шипящим пламенем вспыхнули сонмы бенгальских огней. Ему чудилось, будто жар, рождённый осознанием непостижимого события, расплавит черепную коробку, выльется, обожжёт лицо, плечи, руки… Он хотел было воззвать о помощи, да только вместо крика из недр его изошёл вой, готовый обратиться рыданием; хаос мыслей почти уже заставил его куда-то бежать, да тому помешали разом онемевшие в столь чудовищном сне ноги…
Через минуту оцепенения он заметался по комнатам, шарахаясь словно призрак, обставленный отовсюду фишками магического заклинания. Видимо вещи, воспользовавшись случаем безнаказанного шабаша, нарочно преграждали ему дорогу: он натыкался то на стол, то на угол мебельной горки с её перезвоном хрупких стёкол (мол, попробуй только, разбей!), то на одинокий гриб торшера. Обессиленный он прислонился к стене, чтобы отдать ей часть своего жара, и вновь с полыхающими глазами туберкулёзника помчался по квартире, ища выхода из неё и из своего безвыходного положения, пока не выкатился на лестничную площадку. Там его вдруг пронзила догадка о том, что явись он сейчас кому-то на глаза, его как раз и примут за убийцу Леры. Беспризорная мысль. Прочь, прочь! Походя поскользнулся на круглом и твёрдом, пнул, — то была вывернутая электрическая пробка, видимо и явившаяся причиной слепоты Лериного жилища. Здесь тоже было темно — лишь мутная струйка света от лампочки над лифтом сочилась в полумрак, уползавший к прямоугольной безучастности соседских дверей. «Никого!» — промелькнуло в порочном закоулке Колокольцевского Я. Это само по себе уже было решением — спасительным и кощунственным одновременно. — «Нужно бежать, пока никто не видит, бежать, бежать…»
Время замерло, сердце же Колокольцева колотилось без умолку (а вдруг его могли услышать?), почти не веря, что лифт успеет подняться прежде, чем ктото не объявится в свидетели его безоглядного побега. Тыльной стороной перчатки Колокольцев смахнул со лба испарину, лайковая кожа помрачнела тёмными влажными пятнами; рывками лёгких сделал страдальческий вздох.
Едва он ступил в створки прибывшего из преисподней саркофага, как услышал лязг захлопнувшейся этажом выше металлической двери. Мысленный проигрыш ситуации не давал никаких шансов конкуренту перехватить, тем более, что Колокольцев уже изо всех сил жал большим пальцем кнопку с цифрой один. Пол под ногами ёкнул, в груди Колокольцева обмерло, и в смятении он провалился вниз.
Автобус, наверное, не меньше часа блуждал по окраинному захолустью, пока не замер на конечной, а Колокольцев всё сидел, не в силах осознать столь простого факта. — «Что, не подрасчитал, паря?» — добродушно подтрунил шофёр, кося глазами в зеркало обзора и предаваясь сладостному чувству солидарности. — «Что?.. А, да… да…» — бессвязно пробурчал Колокольцев в полном соответствии с предложенной ему ролью.
В лицо брызнула липкая смесь позёмки с дождём и залепила глаза; под ногами захлюпала мутная холодцеватая жижа. Внутри Колокольцева обессиленно боролись сомнения: позвонить — не позвонить. Случайная близость телефонной будки сама собой их разрешила. Набрал 02.
«… Да, труп по Садовой улице 68, восьмой этаж…» — бросил он сдавленным голосом и нервно повесил трубку, словно она обжигала ему пальцы.
Время, проведённое Колокольцевым до того момента, когда он оказался дома, явилось камерой обскурой. Из её чёрной сущности просачивался лишь тот миг, когда он погрузился в горячую ванну. Вода потихоньку взяла от него неподъёмный груз пережитого. Её эстафету приняла постель, которой он доверял все свои сокровенные тайны. Однако, и ей в добросовестном сговоре с помощником-сном долго не удавалось разогнать роившиеся перед глазами кошмары, которые были пестры, и очень предметны, отчего Колокольцеву в приступах набегавшего забытья мерещилось, будто они пытаются вовлечь его в свою вакханалию: например, наполнив рот кровью жертв, брызжут ею прямо в лицо; он ладонями вытирает, отчего алое течёт по локтям, обращаясь чёрносизыми кровоподтёками Лерочки. Колокольцев пытается кричать, да крик не идёт из горла, он рвётся прочь из этого ада и… просыпается сидящим посреди постели с выпригивающим из груди сердцем.
Только двойная доза фенобарбитала смогла сморить в конце-концов и Колокольцева, и насильников, и жертв из его умопомрачительных видений.
Следующее утро ознаменовалось для Колокольцева совершенной разбитостью. Он сидел в своём офисе и бездумно смотрел в окно на то, как осень методично заливает улицу косым холодным дождём. Вопреки воле Колокольцева все мысли его были на месте гибели Леры. Словно файл компьютерной графики, оно выворачивалось в мозгу Колокольцева спутавшимися внутренностями, жирным обозначая точки, где он мог бы оставить следы: вот ступил на глянец всегда натёртого паркета, вот задел мохеровым шарфом за крючок для ключей и, вероятно, потерял несколько меланжевых ворсинок, вот… И вот уже чужое преступление начинало казаться Колокольцеву своим. Общая картина складывалась вполне убедительной для того, чтобы добротно сшить уголовное дело именно против Колокольцева, прими следствие Колокольцевым же собственноручно сочинённый сценарий. И он начинал судорожно перекраивать его на другой, доказывавший его невиновность, и в пылу своих доказательств тотчас скатывался на оправдания, сама природа которых являлась тенью виновности. — «Чушь! — резко одёргивал он себя,— какие могут быть следы, ведь я даже не снял перчаток, а туфли тщательно вытер о коврик возле входной двери. Волна страха отступала, но тут же накатывалась свинцовая волна стыда, накрывавшая его с головой. В какие бы окрестности своей души он ни бросил взгляд, всюду было начертано слово «трус». Колокольцев никак не мог объяснить себе, почему в критический момент жизни вместо действия он предпочёл побег.
Через два дня состоялись похороны. Словно бы прощальным салютом Лере просветлело небо, разлило по первому снегу свою предзимнюю лазурь. Лица участников траурной процессии неуместно розовели, вступая в противоречие со свершавшимся таинством небытия. Людей было немного; с большинством из них Колокольцев по причине кратких отношений с Лерой не был знаком и держался особняком, хотя тотчас узнал её родителей, виденных прежде на фотографии. Кроме того, его внимание привлёк некий тип, подозрительно ощупывавший взглядом присутствовавших. Несколько раз Колокольцев встретился с ним глазами, что оставило в нём холодок необъяснимого страха. Колокольцев решил, что видел следователя, занимавшегося делом Леры.
Вернувшись домой, Колокольцев первым делом принялся мыть руки, что случалось сним в моменты болезненного душевного дисбаланса. Он проделал это с маниакальной тщательностью, как хирург, зная, что после подобных процедур кожа пересохнет, потрескается, и придётся натирать её кремом, присутствие которого будет возбуждать неумолимую тягу его смыть, порождая замкнутый круг безысходности. Типичный невроз по определению медицинских энциклопедий. А тут ещё вдруг обнаружил отсутствие одной из пуговиц на рукаве рубашки. Она могла быть потеряна где угодно, в том числе и в квартире Леры, когда, например, он оступился на злосчастной электрической пробке. Однако, заблудшая мысль даже воодушевила его на мазохистский манер, ибо в глубине души он жаждал себе наказания. Нет, пуговица оказалась в кармане брюк, зацепившись за разползшуюся нитку обмётки.
Положение Колокольцева виделось ему самым невыгодным из всех возможных положений. В самом деле, ему не оставалось ничего иного, кроме как безропотно ожидать исхода событий. Дело преступника прятаться, дело следователя искать, дело же Колокольцева — ждать. Ждать и догонять — хуже нет.
По мере того, как шли дни и недели никак внешне себя не проявлявшего следствия, в Колокольцеве нарастало стойкое ощущение того, что за ним следят: на улице подсматривают из-за угла, прослушивают телефон, перлюстрируют почту и проч. и проч... Он пытался отмахнуться от гадких подозрений, объясняя их появление своей излишней впечатлительностью или искажённым переносом в жизнь содержания криминальных романов. На некоторое время его доводы, подобно таблетке седатива, отгоняли тревогу, но как только действие их проходило, она возвращалась с удвоенной силой. Фантазии Колокольцева рисовали ему сосредоточенные физиономии криминалистов, в ультрафиолетовом излучении фотографирующих пол, надеясь заснять перфорацию его подошв, в поисках отпечатков пальцев посыпающих пудрой ручки дверей, телефонный аппарат, стакан, клавишу выключателя… Впрочем, в отношении последнего он был спокоен.
Сомнения Колокольцева обратились в уверенность, когда ему шепнули, что пару дней назад некто вскользь упоминал его имя: подозревают! Он стал ловить себя на мысли, что всякий раз в людных местах он видит за спиной одно и то же лицо, следующее за ним по пятам. При этом его вовсе не смущало, что оно могло быть то мужским, то женским, то старым, то молодым. Интуитивно Колокольцев начинал заметать следы. Порой это доводило его до бешенства, и он видел преследователя даже в своей одинокой квартире, отражённым, например, в полировке мебели или тенью скользящим по линолеуму тёмной прихожей. Колокольцев кидался в кресло и, понимая, что попадает во власть галлюцинаций, начинал жалобно скулить.
Ах, как же ему хотелось крикнуть во всеуслышание, что он не виноват в смерти Леры, что он чист перед ней и перед законом, что виной всему лишь коварное стечение обстоятельств, подставляющих его под меч неразборчивой Фемиды! Но кто услышит его, кто протянет руку помощи? Ведь обществу нужно назначить кого-то преступником и наказать, чтобы у граждан осталось чувство восстановленной справедливости. И никто не будет сожалеть, если однажды откроется судебная ошибка. Дело будет уже закрыто.
Колокольцева приводил в эпилептический трепет сюжет ареста и пыток, практикуемых современными следственными органами. Он как бы уже видел со стороны свои страдания и был готов априори подписать на себя наговор, лишь бы не истязали дальше.
Не способный под прессингом своих страхов делать что-либо кроме созерцания телевизора, он сидел перед мерцающим экраном до глубокой ночи, пока незаметно для себя самого не начинал дремать.
То, чего он так боялся начинало осуществляться: ему заламывали руки, сдавливали грудь, совали в лицо заранее написанный протокол, а следователь, сидевший напротив, монотонно зачитывал статьи из уголовного кодекса. Колокольцеву не хватало воздуха, он хрипел и… в ужасе приходил в себя. Выяснялось, что от крайне неудобной позы онемела рука; голова отвалилась назад, в то время как парламентский депутат в ночных новостях читает законопроект совершенствования пенициарной системы.
Пребывая в подобном состоянии, Колокольцев начал ощущать признаки душевной дистрофии. Ему трудно работалось, оформление любой пустяковой бумажки превращалось в пытку, отчего он был вынужден взять отпуск. Его спутниками стали антидепрессанты (что роднило Колокольцева с философом Ницше), употребление которых грозило перерасти в фармакологическую наркоманию. Однако, это было единственным средством, способным заставить его закрыть свои измученные бессонницей глаза на вопиющее присутствие враждебных глаз и ушей, тайно следивших за ним (в этом он был почти уже уверен) из-за портьеры или гардероба.
***
В тот день Колокольцев даже не сразу смог выбраться из постели, когда в квартиру позвонили. Всё тело его охватило оцепенение, в глазах сделалось мутно, он едва удержался в сознании. С безысходностью взглянул на свои запястья, где сейчас зловеще заблестят наручники. Звонок настойчиво повторился. Колокольцев, дрожа всем телом, с трудом прошёл к двери. Остановился, едва способный переступить через страх, добровольно толкавший его как лягушку к змее в насильничьи руки.
На пороге стоял тот самый тип, котрого он видел на кладбище. Его сопровождал полицейский сержант. Оба предъявили свои удостоверения и без дополнительных церемоний шагнули Колокольцеву навстречу.
«Как вы, видимо, догадались, мы к вам в отношении уголовного дела об убийстве гражданки Волковой. По подозрению задержан её двоюродный брат, нигде не работающий наркоман. Предполагается, что убийство произвёл он с целью нахождения средств на приобретение наркотических средств в момент абстинентного синдрома, или попросту ломки. У вас, как человека бывшего с гражданкой Волковой в определённых отношениях, о чём следствию известно, мы хотели бы выяснить некоторые детали…»