Слабые места

Александр Синдаловский
        Она сразу пронюхала, где у меня слабое место – безошибочным женским чутьем. И больно ущипнула за него. Правда, я его особо не прятал. По двум причинам. Во-первых, до щипка я даже не представлял (вернее, забыл), насколько оно чувствительно. Во-вторых, я думал, что если его не скрывать, никто (включая ее) не заподозрит, что это – уязвимое место. Но она мгновенно вычислила, куда меня бить, но бить не стала, а сперва сдавила слабое место двумя ловкими пальчиками с ногтями цвета свернувшейся крови – чтобы худшее не оказалось для меня позади; чтобы, подпрыгнув и ошалев от щипка, я запаниковал от мысли, что станется со мною, если она ударит туда наотмашь. И улыбнулась. То есть, хотя на ее лице застыла гримаса ожесточения, мне показалось, что я заметил на дне холодных серо-голубых глаз лукавую, по-детски невинную, улыбку садиста. Ранимость возбуждает агрессию даже в тех, кого по праву считали агнцами. В притяжении грубой силы к хрупкости – возбуждении кувалды от хруста хрусталя – действует космический закон, против которого бессильна (и, следовательно, априори оправдана) человеческая воля.
        И тогда я подумал (хотя от боли думалось мне весьма скверно), что ведь и у нее должны иметься слабые места. И что если я сейчас не подам виду, как мне мучительно и страшно, должно быть, у нее внутри что-то дрогнет – заколеблется от сомнений. Ведь если нашей силы недостаточно даже для того, чтобы уязвить уязвимое, на что эта сила вообще годна? И не является ли она слабее всякой слабости?
       
        * * *
       
        – Сколько Вы здесь ждете?
        – Я не засекала.
        – Я тут уже пятнадцать минут, а Вы пришли до меня.
        – Да? А я и не заметила, как Вы появились.
        – Боюсь, они уже престали ходить...
        – Наземный транспорт работает до часу ночи.
        – Вы уверены?
        – Нет.
        – Вот метро – точно до часу, бывает и позже. Но до него черт знает сколько пилить. И мой дом далеко от станции. Я живу в таком районе, где в темноте лучше одному не ходить...
        – Сочувствую.
        – Вообще никакие номера не появлялись?
        – Вы же сами видели.
        – До моего прихода.
        – Один, кажется, останавливался. Или проследовал без остановки. Я не помню.
        – Какой маршрут?
        – Не обратила внимания.
        – А Вам какой нужен?
        – Мне? Никакой.
        – Тогда что Вы делаете на остановке?
        – Это, положим, не Ваше дело.
        – Простите. Странно, трамваи обычно ходят по расписанию.
        – Трамваи здесь не ходят.
        – То есть как?
        – Раньше ходили. А теперь – только автобусы.
        – Вы, должно быть, ошибаетесь.
        – Я здесь уже час стою, а ни одного трамвая не видела.
        – Иногда долго нет, а потом появляется несколько сразу.
        – И вчера их тоже не было.
        – Вы здесь часто?
        – Случается.
        – Живете рядом?
        – Что еще Вас интересует?
        – Простите, забылся. Что же мне теперь делать?
        – Не знаю. Поймайте такси.
        – Где же в такой глуши его отыскать? Да у меня и денег не хватит.
        – Дело Ваше.
        – Ой, смотрите: трамвай идет!
        – Где?
        – Вон там.
        – Вам же в другую сторону.
        – Да, но раз оттуда появился, значит, имеет смысл ждать!
        – Это автобус, а не трамвай.
        – Нет, он по рельсам идет.
        – Где ж им еще ездить, если улица узкая?
        – Действительно, автобус...  Нужно мне было пешком идти. Уже бы полпути одолел.
        – Еще не поздно.
        – Все надеялся на трамвай. Теперь не знаю, что и делать.
        – Не могу Вам помочь.
        – Но Вам ведь приятно, что Вы ждете не одна?
        – Почему?
        – Ну, как, час поздний, всякое может случиться...
        – Я не боюсь.
        – А вот мне приятно, что Вы рядом. Так темно, даже не по себе. Чтобы на остановке не было освещения! Погодите, куда Вы? Я сказал что-то не то?
        – Нет, просто мне пора идти.
        – Но Вы ведь кого-то ждали?
        – Кого-то?
        – Или что-то.
        – Нет, просто дышала свежим воздухом.
        – На остановке?
        – Почему бы и нет? Здесь почти нет машин.
        – Жалко, что Вы уходите.
        – Желаю дождаться трамвая.
        – Так они здесь все-таки ходят?
        – Нет. Счастливо оставаться.
        ...
        – Простите, пожалуйста!
        – Это Вы мне?
        – Да. Собачку выгуливаете?
        – Вроде того.
        – Не подскажете, здесь ходят трамваи?
        – Вот уж не знаю.
        – Но Вы же рядом живете.
        – Я не пользуюсь общественным транспортом. Я езжу на машине.
        – Хорошо Вам. И машина есть, и собака такая осанистая. Что это за порода?
        – Понятия не имею. Меня подруга попросила выгулять. Я собак не люблю. Зовут Бобиком.
        – Какое милое имя. Не знаю, дожидаться мне трамвая или нет?
        – Это уж Вы сами решайте.
        – Конечно. Простите, что отвлек.
        – Ничего страшного.
        – Наверное, все-таки подожду некоторое время. Раз есть рельсы, значит, должен ходить трамвай.
        – Логично.
        – Вы так думаете?
         
        * * *
       
        Однажды решило слабое место прикрыться слоновьей кожей (добрые люди посоветовали). Поначалу все обернулось наилучшим образом. Натянуло слабое место кожу по самую макушку – только оставило небольшую щелку, чтобы слышать одним ухом приближающиеся опасности, видеть одним глазом страдания тех, кто пренебрег предосторожностью, и дышать одной ноздрей ради поддержания бдительности.
        Благодаря амуниции, прямые и рикошетом попадания в слабое место шрапнели косых взглядов, ухмылок, намеков, пересудов и т.д. – отскакивали от слабого места, как горох от  фаршированного гуся в рукаве, так что оно даже злорадно хихикнуло из своего надежного укрытия, но вовремя заткнуло себе рот.
        Но то ли щелка оказалась слишком узкой, чтобы видеть, слышать и дышать одновременно, и слабое место попыталось приспустить кожу и выпростать голову. То ли оно вспотело и принялось елозить, но слоновья кожа начала тяготить слабое место, натирая его своей шершавой изнанкой. Не говоря о том, что шкура оказалась слишком тяжелой, и слабое место запаниковало: еще немного, и от него не останется даже места мокрого.
        Выбралось слабое место из-под шкуры, словно из горящей избы, скрутило ее в бараний рог и упрятало подальше на антресоли.
        «Еще хорошо отделалось...» – убеждало оно себя, прикладывая живительные компрессы легкого испуга.
         
        * * *
       
        Есть два метода защиты слабых мест. Одни тщательно скрывают их – равно от врагов и друзей, потому что последние обладают печальным свойством превращаться в первых – без видимых на то причин и заблаговременного предуведомления. Но, как следствие конспирации и маскировки, страх обнаружить слабое место усугубляется. Парадоксальным образом, чем лучше им удается прятать свои слабости, тем более ужасной представляется перспектива быть вычисленным и выведенным на чистую воду. В силу закона обратного воздействия следствия на причину, массивность укрытия доказывает тяжесть скрываемого позора. Плюс неусыпные меры предосторожности ведут к дезориентации в социальном пространстве и утрате трезвой оценки истинного положения своего уязвимого места в общем контексте человеческих слабостей и пороков.
        Другие, напротив, ничуть не скрывают слабые места – то ли в расчете, что они загрубеют от свежего воздуха и любопытных взглядов, то ли в надежде, что окружающие признают заурядность и безобидность их пороков. А возможно, – как знать! – нежно погладят слабое место, потому что разве не являются недостатки продолжением наших достоинств? С годами у них развивается привычка назойливо выставлять слабое место напоказ, а порой, если к нему не проявляют должного интереса, насильно пихать его под нос. Но, удивительным образом, чем больше заверений в обратном они слышат, тем сильнее их сомнения и неутолимее жажда разубеждения.
         
        * * *
       
        Он перепутал в разговоре палиндром с полигоном. Употребил палиндром там, где следовало сказать полигон, или наоборот. Он сразу почувствовал неладное (как спинной мозг заставляет отдернуть руку, прежде чем головной ощутил боль ожога), но промедлил и не поправил себя вовремя, когда ошибку еще можно было списать на оговорку. За паузой стояло замешательство. Некоторое время ушло на внутреннюю верификацию правильного использования этих слов. А тут еще все эти обманчиво созвучные полиномы, плацдармы, палимпсесты и космодромы! Их самих он бы не спутал никогда, но сейчас они вертелись под ногами и мешали поставить палиндром и полигон на свои законные, удаленные друг от друга, места. И как только ошибка стала очевидной, он еще несколько секунд не мог решить, поправить ли себя или сделать вид, будто ничего не произошло. Но разве сбой в речи – нарушение ее плавного течения – не выдавали его с головой?
        Если бы он еще спутал простые слова, значения которых доступны малым детям, подобная оплошность могла бы вызвать лишь улыбку. Они оба от души посмеялись бы над ней. Разве не комичны оговорки незатрудненной речи? Но он явно захотел выпендриться: впечатлить (а, возможно, подавить и унизить) собеседника знанием сложных понятий. И теперь эта неудавшаяся попытка выглядела вдвойне жалкой и претенциозной.
        Тут совсем некстати он вспомнил одного провинциала, говорившего «жаждется» вместо «зиждется», и тошнотворное чувство жалости и гадливости, которое возбуждала его неуклюжая претенциозность.
        Пауза затянулось настолько, что он больше не мог ни продолжить свой монолог, ни исправить себя. Пришлось оборвать ход мыслей на полуслове, будто тема наскучила и опротивела ему. Но разве не он сам выбрал ее? Может, стоило сделать вид, что его неожиданно привлекло нечто постороннее, не имеющее отношения к разговору? Его взгляд судорожно заскользил вдоль пунктирной (прерываемой однотипными постройками) линии горизонта, не в силах зацепиться за точку, которая могла представлять потенциальный интерес для наблюдателя. Тогда он просто уставился в пустоту отсутствующим взглядом, что можно было интерпретировать следующим образом: сказанное натолкнуло его самого на глубокие размышления, пытаться выразить которые было преждевременно или вовсе невозможно. Ибо мысль изреченная есть ложь?
        От смущения и стыда он вспотел и почувствовал, что рубашка прилипла к спине. Интеллектуал в промокшей рубашке? Экий оксюморон! Или оксиморон? Нет, ему определенно следовало упростить свой лексикон. Язык твой – враг мой.
        А его собеседник не заметил ни оплошности, ни паузы, ни замешательства. Во-первых, он слушал говорившего вполуха, потому что очень устал за день работы на военном заводе, и теперь его глаза слипались. Во-вторых, если бы он слушал, то слышал бы слово «палиндром» в первый раз. А о значении «полигона» имел лишь смутное представление: что-то связанное с парадами или войной? Ох, уж эти превратности истории, в которой за парадами следуют войны, и наоборот, наоборот, наоборот. Марш – шрам, гром – морг...
         
        * * *
       
        Вышла как-то принцесса на горошине замуж за мальчика с пальчика. Наступила брачная ночь. За окнами дворца воцарилась целомудренная тишина. Новобрачные погасили свечи, задернули шторы и легли на мягкие перины. И тут принцесса как заорет: осторожно, ты меня порвешь! Вазелин возьми...
       
        * * *
       
        Она была его слабым местом: удрученный ее угрюмым видом во время застолья, он наклонялся и шептал ей на ухо: «Ну, зачем ты дуешься? Что подумают гости?» А она отвечала подчеркнуто громко, стараясь привлечь внимание окружающих: «Отстань! Позволь мне оставаться собой хотя бы дома». И он сникал – от ее грубости и встревоженных взглядов гостей.
        Он был ее слабым местом: мужья подруг возили своих жен на заграничные курорты; дарили им дорогие украшения и наряды. Подругам не приходилось работать. У них не было причин стыдиться своих мужей. Их уязвимые места были надежно обтянуты шелком и скрыты под мехами.
       
        * * *
       
        Нелюбовь собирала компромат на тех, кого не любила.
        Любовь искала алиби для своих любимых.
        И, конечно, обе находили то, в чем нуждались. А если требовалось, Любовь принимала компромат за алиби, а Нелюбовь видела в алиби компромат.
        А Равнодушие все не могло уразуметь: зачем Любви алиби? Разве не любит она вопреки? И для чего Нелюбви компромат, если она сама компрометирует все, к чему прикасается? Удивлялось, пожимало плечами, качало головою и снова навязчиво возвращалось мыслями к чуждым ему крайностям, временами чувствуя, как к горлу подступает волна возмущения и протеста.
       
       
        Конец февраля 2019 г. Экстон.