Вместо предисловия: Кари Сорьонен придуман не мной. Этот персонаж создан моей хорошей подругой и является главным героем романа "Хроники тонущей Бригантины", удаленного, к сожалению, из сетевых ресурсов. Эта история - своеобразная дань уважения ее таланту и любви к г-ну Сорьонену. Я надеюсь, читатели его тоже полюбят.
Мир, представленный в этой истории, не претендует ни на реальность, ни на историческую достоверность. Какой удобный жанр - фэнтези, не правда ли?)))
Итак...
"...Чтобы в пути тебе было светло,
Я свечу оставляю в окне."(с)
1.
«Кто создан из камня,
Кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю.
Мне дело - измена,
Мне имя – Марина,
Я бренная пена морская!»
Девичий голосок звенел под сводом беседки. Своеобразный выговор с легким раскатом на «р» придавал ему милую детскость, стихотворение звучало как урок, старательно выученный для любимого учителя, - загадочное и не прочувствованное ни сердцем, ни опытом невинного юного человека.
«…Серрребрюсь и сверрркаю»,- шепотом повторил молодой капитан военно-медицинской службы Кари Сорьонен, проходя мимо невзирая на настойчивое желание заглянуть в беседку сквозь зеленые плети вьюна. «Серрребрюсь… сверрркаю…»
- Вот черт,- беззлобно ругнулся военврач и улыбнулся неизвестно чему, выходя на гравийную дорожку, что вела к дому.
У отставного генерала Василия Петровича Давыдова сегодня давали бал по случаю помолвки его старшей дочери, красавицы Екатерины Васильевны. Зван был весь цвет общества города N. Капитан Сорьонен, кстати оказавшийся в гостях у своего бывшего учителя, старенького профессора Малиновского, так же был в числе приглашенных. Профессор задержался у постели больного, поневоле предоставив гостя самому себе, и офицер Северного конфедерата, ни с кем тут не знакомый, в одиночестве прогуливался по саду.
Загородное поместье Давыдовых в этот веселый майский денек было чудесно. Сад пестрел клумбами, благоухающими на все лады, вдоль дорожек шелестели стройные цветущие липы, и пчелы мирно гудели в их кронах где-то над головой. Сам дом прятался в глубине сада,- выкрашенное в небесно-голубой цвет архитектурное чудо с портиком и белыми колоннами. Наличники на многочисленных окнах тоже были белые, и от этого здание казалось легким и воздушным - вот-вот улетит…
Капитан Сорьонен смотрел на все это великолепие холодными глазами истинного северянина и внутренне передергивал плечами. Ему, привыкшему к более суровой природе и строгой простоте северной Столицы, все здесь казалось приторным до тошноты,- и слишком пестрый сад, и слишком сладкие цветочные ароматы, и сам дом, похожий на огромный глазурованный торт. Местные «сливки общества» тоже не вызывали особого расположения – чересчур многословные, беспечно приветливые, как будто вся жизнь их была один сплошной праздник. А ведь совсем недалеко от этого райского уголка существовали и грязные, нищие, безграмотные деревни, и проеденные насквозь клопами и сифилисом зловонные ульи фабричных кварталов, бледные дети которых изо дня в день затемно тащились к цехам на худых рахитичных ногах. Но этот сказочный мирок голубых пряничных домиков мало интересовался копошащимися в грязи, он слишком занят был своей сладкой кондитерской жизнью…
За неприязненными размышлениями улетучилось то светлое и легкое, что вошло в его душу вместе с детским голосом, вдохновенно декламировавшим в беседке взрослые стихи, и взгляд капитана стал совершенно ледяным и колючим.
- Кари, друг мой, вот вы где! – приехавший, наконец, профессор Малиновский радостно поспешал ему навстречу, переваливаясь на коротких кривых ногах. Сорьонен снова улыбнулся, протягивая старому своему учителю обе руки. Его не обманывали ни трогательная розовая лысина, обрамленная реденьким белоснежным пухом, ни добрые близорукие глаза, ни солидное брюшко, ни дробная восточная многословность. Кари знал, что за цепкий, блестящий ум кроется под этой внешностью, и сколько людей обязаны жизнью этому уму и чутким мягким рукам в старческих коричневых веснушках. Знал – и уважал профессора со всем пылом, на который был только способен.
- А меня уже послали за вами, юноша, сейчас будут звать в залу… Да не хмурьтесь так, бирюк вы северный! Там же дамы, девицы… а вы как уксусу напились, честное слово.
- Полагаю, профессор, в этом обществе и без меня найдется, кому развлечь дам, - суховато проговорил Сорьенен, но профессор уже спешил подвести его к группе людей, стоящих у мраморного фонтана с голубями и амурами, и вскоре Кари уже щелкал каблуками, пожимал руки мужчинам и склонялся к затянутым в перчатки дамским ручкам, то и дело касаясь их своими серебристыми волосами, во время поклонов падающими вперед через плечо. Мужчины глядели настороженно, дамы трепетали,- красив был капитан Кари Сорьонен, высокий и тонкий в своем алом северном мундире, с непокрытой светлой, белой почти головой, с холодноватым взглядом голубых прозрачных глаз. Красив не по-здешнему, чужой, странной прелестью, что и притягивала, и отталкивала одновременно. Хозяйка дома, однако, улыбалась ему вполне дружелюбно, и остальные гости вскоре последовали ее примеру.
- Прошу в дом, господа! – сам генерал в отставке появился на высоком крыльце, сияя орденами и улыбками. – У нас сегодня фуршет по-простому и танцы, а о причине сего торжества будет, друзья, объявлено отдельно.
Кари ухмыльнулся скептически. Что-то не верилось ему в «фуршет по-простому», и непонятно было, почему гости в ответ на слова генерала Давыдова старательно сделали заинтригованные лица, хотя о помолвке знали решительно все… Не понимал он этих восточников, не понимал решительно и бесповоротно.
Помолвка была объявлена между первым и вторым бокалом превосходного игристого вина. Будущая невеста, двадцатилетняя Екатерина, стояла, вся смугло-розовая, в легком кремовом платье, с открытыми круглыми плечами и руками, рядом со своим нареченным, - безусым гвардейским лейтенантом, затянутым в черный конфедератский мундир и страшно взволнованным всем происходящим. Она показалась Кари очень красивой, он выглядел глуповато, как восторженный щенок, но видимо, подумал Сорьонен, у всех влюбленных всегда бывает такой дурацкий вид. Лейтенант торжественно надел невесте на тонкий пальчик колечко с бриллиантом и на этом церемония окончилась бы ко всеобщему удовольствию и без последствий для капитана Кари Сорьонена, однако, этому случиться было не суждено.
- Катя, Катя! – откуда-то из боковой двери прямо на середину зала вылетела худенькая высокая девочка лет шестнадцати и сконфуженно замерла, краснея до ушей, но только на миг, потому что тут же повернулась к гостям,- рыжая, сияющая, радостная.
- Я совсем опоздала, простите… но я хотела поздравить мою сестренку, прочитать в ее честь стихотворение, я репетировала в саду.
Кари сразу же узнал это славное, чуть раскатистое «р», и давешнее ощущение легкости вернулось снова. Казалось, в просторной праздничной зале стало еще светлей. Улыбалась нареченная невеста, улыбались генерал и его супруга, лица гостей стали вдруг удивительно простыми и настоящими.
- Читай, Мариша,- кивнул Давыдов,- порадуй.
Звонкий голос взлетел над головами, как жаворонок в летнее небо.
…Кто создан из глины, кто создан из плоти —
Тем гроб и нагробные плиты…
— В купели морской крещена — и в полете
Своем — непрестанно разбита!
Что могла она знать, эта девочка, баловень всеобщей любви, о смерти и разбитых надеждах,- и точно, пролетала эти слова, как незначительные, словно были они всего лишь пугающими тенями ночными.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной — воскресаю!
Да здравствует пена — веселая пена —
Высокая пена морская!
«Да здравствует!» – все еще звенело, казалось, в воздухе и после того, как Марина умолкла и только смотрела на всех большими, светлыми, сияющими глазами.
На бал Сорьонен не остался,- казалось ему, что все важное он сегодня уже увидел и почувствовал, и не хотелось, страшно не хотелось забивать вздором ее сияющие глаза и рыжие «кудри беспутные эти»…
Следующая неделя прошла беспокойно. Не умел Сорьонен оставаться праздным, вот и теперь ввязался в помощь доктору Малиновскому. Пока старик объезжал свое, как он говорил, «беспокойное хозяйство», Кари, сменив конфедератский парадный мундир на врачебный халат, принимал в клинике приходящих пациентов. Довелось так же ассистировать бывшему учителю на тяжелом аппендиците с перитонитом,- все обошлось, и за это перед отходом ко сну было выпито по рюмке водки.
Несколько раз посыльный приносил надушенные конвертики с приглашениями на пикник, ужин, в театр – «произвели впечатление, капитан, ох, произвели!» - пошучивал Малиновский, потирая пухлые ладошки, а Кари, не глядя, швырял послания в мусорную корзину и выглядел при этом как рассерженный мальчишка. Профессор только усмехался в усы и ничего не говорил.
Однако, когда жестокий приступ подагры уложил старого генерала Давыдова в постель, Малиновский сам собрал все необходимое и буквально выставил Кари за дверь.
- Поезжайте, поезжайте, друг мой. Облегчите страдания. А я тут как-нибудь и сам управлюсь…
И вновь спрятал хитрую улыбку в густых, добрых усах.
2.
…Курортное местечко называлось «Жаркое», и не даром. Воздух здесь был сухой и горячий, напоенный ароматами степных трав. Маленький городок лежал в глубокой бухте, укрытой с трех сторон холмами, точно ладонями, и ласковое море с тихим плеском набегало на золотистые пески длинного, широкого пляжа.
Подагра генерала Давыдова отступила под натиском доктора Сорьонена, но как нарочно, генеральшу Наталию Денисовну почти сразу одолела ее обычная сезонная астма. Как правило, летом семейство уезжало на месяц к морю в сопровождении профессора Малиновского, старикам – на поправку здоровья, а дочерям – на увеселение. В этом году профессор от путешествия увильнул, ссылаясь на занятость, и предложил вместо себя Кари.
- Окажите услугу, мой дорогой, - просительно пыхтел старик, утирая лысину клетчатым носовым платком. – Совершенно не могу оставить практику, нет решительно никакой возможности…
Кари скептически ухмылялся, видя уловки своего учителя насквозь, и отвечал иронически:
- Старый вы лис, профессор. Заняты вы не больше обычного, но вам отчего-то надо, чтобы я поехал. Ну что же, я поеду, если вы так хотите.
- Не лукавьте, Кари. Вам ведь самому очень хочется поехать, не так ли?
Губы Сорьонена при этом сжимались в узкую жесткую полоску, а глаза становились непроницаемыми, словно серебряные монеты. Он не признался бы под пытками, но образ Марины Давыдовой упорно не желал становиться воспоминанием. Так и стояла она перед глазами – тоненькая, рыжая, вдохновенная, - и точно в самую душу его глядела светло и пристально.
И теперь, несколько дней прожив с нею под одной крышей, Кари мучился еще больше, потому что скоро даже его северная выдержка должна была сдаться под натиском этого теплого, мощного, как весеннее половодье, неподвластного разуму чувства,- он любил Марину, хотя всеми силами противился этой любви и не желал дать ей малейшего повода заподозрить его истинного отношения.
…Дом в Жарком был странной архитектуры,- двухэтажный, с длинным балконом, на который выходили окна спален, с мощной, похожей на замковую, башней на самом фронтоне. В башне в первом этаже располагались столовая, гостиная и библиотека, а второй был оборудован под обсерваторию,- для Марины, страстно увлеченной астрономией. Ложились и вставали поздно, завтракали в хорошую погоду на террасе, затем старики в сопровождении доктора Сорьонена уезжали принимать процедуры, а обе дочери и Владимир, нареченный супруг Екатерины, отправлялись на пляж, на прогулку или в гости. К обеду сходились в столовой, почти каждый день бывали приглашены соседи и друзья, и редко когда за длинный гостеприимный стол усаживалось меньше десяти – двенадцати человек. Генерал с женой благодушествовали, Екатерина блистала, собирая вокруг себя восхищенную молодежь, Владимир отчаянно ревновал, Марина вела себя так, будто к ней вся эта суета не имеет отношения, - то сидела в уголке с книгою, то выходила в сад, то, не извиняясь и не спрашивая разрешения, убегала наверх, в свою обсерваторию. Шумные сборища не прельщали ее. С юными хлыщами, взыскующими внимания, она вела себя откровенно насмешливо, с ровесницами была ровна и приветлива, однако, дружбы большой не водила, скучая их веселым щебетом о балах, моде и кавалерах. Сорьонен был ей явно интересен, однако на сближение Марина не шла, вся вспыхивая, если ему случалось обратиться к ней за чем-нибудь, стараясь поскорее проскользнуть мимо, столкнувшись с ним в коридоре, и только время от времени обжигала издалека открытым, невозможно искренним, ласковым взглядом глаз цвета голубиного крыла.
Этим вечером в доме вновь были гости,- трое молодых людей и две девушки в сопровождении матерей. Провожали Владимира, с утра отбывавшего в расположение своей части до самой свадьбы, которую решено было играть зимой. После ужина Катя села за рояль,- играла она замечательно,- и приготовилась взять первый аккорд, когда вдруг заговорила Марина:
- Нет, сегодня мы не будем слушать музыку просто так. Сегодня мы будем ее рисовать! Доктор Сорьонен,- неожиданно она повернулась к Кари и голос ее дрогнул чуть заметно,- помогите мне принести бумагу и карандаши, пожалуйста! – и резко развернувшись, двинулась к лестнице, ведущей на второй этаж, не сомневаясь, казалось, что доктор идет за ней.
Он и шел, глаз не сводя с ее ровной спины, с ее затылка, над которым высоко были подняты волосы, с одинокого рыжего локона, трепетавшего на высокой белой шее.
У двери в свою святая святых она попросила его подождать и вернулась со стопкой бумаги и полным стаканчиком карандашей. Она протянула ему бумагу, и он потянулся за ней – одновременно – и пальцы их на миг столкнулись… в этот момент они были отражением друг друга,- с лихорадочными пятнами на щеках, с блестящими глазами и сжатыми упрямо губами, и Кари содрогнулся внутренне всем существом, оттого что понял, что его чувство взаимно.
…Катя играла «Песню Сольвейг», а слушатели, удивленные необычным предложением Марины, пытались с переменным успехом изобразить свои ощущения. Марина и Кари, не сговариваясь, устроились рядом у окна. Он рисовал - схематично, но, в целом, понятно,- высокий берег, хижину и женскую фигуру, замершую на берегу в вечном терпеливом ожидании. На ее листе сияла Большая Медведица – а далеко внизу ветер гнал по морю парусник, такой безнадежно маленький и хрупкий во власти воды и неба.
- Это ваш Север, доктор,- прошептала она, смотря ему через плечо. – Я бы так хотела увидеть и узнать его… и вас, - добавила она совсем тихо.
- Осторожно, Марина,- ответил он, глядя ей прямо в глаза. – Север – совсем не то, что кажется. А я… нечего тут узнавать,- оборвал он разговор резко, почти грубо, и одновременно с этим кончилась музыка.
Ночью Марине не спалось. За окном обсерватории висела огромная яркая луна, воздух свежо и остро пах морем и степью. А Марине отчего-то все виделась бледная тундра, чахлые северные сосны и ветхий, темный дом у замерзшего круглого озера. Печалью и одиночеством веяло от этой картины, и девушка встряхнула головой, отгоняя непрошенный морок. В этот момент взгляд ее упал в проем окна, где четко обозначился чей-то силуэт на вершине скалы, с которой днем бесшабашные головы ныряли ласточкой прямо в глубокую темную воду. Не только ей не спалось в эту странную, лунную ночь. Краснея, словно она собиралась совершить нечто стыдное, Марина направила подзорную трубу на ничего не подозревающего человека, оказавшегося ни кем иным, как Кари Сорьоненом. Доктор меж тем скинул рубашку и свободные светлые брюки, оставшись обнаженным по пояс, и потянулся, прогибаясь в спине, вскинув вверх длинные белые руки. Превосходная оптика позволяла Марине вволю разглядывать его ладное гибкое тело, в свете луны казавшееся бесплотным и каким-то нереальным, волосы, жестко стянутые на затылке в традиционный «конский хвост», запрокинутое лицо северянина с тонкими, резкими чертами, не дающими ей покоя уже который день.
- Простите меня, простите… - шептала Марина, как будто Сорьонен мог ее слышать. - Простите, но я просто не могу сейчас на вас не смотреть. Кари…
Подзорная труба холодила горячие пальцы, дыхание срывалось и непрошенные слезы подступали к глазам. Она повторила имя еще раз, - как будто ветер прошел горлом и замер на губах.
Сорьонен разбежался с трех шагов и птицей вымахнул со скалы в воздух. Он нырнул под идеальным углом, с тихим плеском, и лишь легкая рябь замерцала в лунном свете там, где он погрузился в воду. Как призрак – будто и не было его никогда.
Он появился на поверхности не сразу, и сердце у Марины уже заходилось от страха, когда северянин наконец всплыл и сильными длинными гребками двинулся к берегу. Вышел на песок, в несколько шагов взлетел на вершину, подобрал сброшенную одежду – и вдруг резко развернулся в сторону окна. Марина не успела отпрянуть,- так и глядела, казалось, ему прямо в глаза сквозь волшебное стекло, словно птица под гипнотическим змеиным взглядом. Так близко, будто достаточно одного движения, чтобы коснуться лица, чтобы прильнуть губами к прихотливо вырезанному жесткому рту…
Сорьонен вдруг улыбнулся – без обычного сарказма, легко и светло - и помахал Марине рукой.
3.
- Что рисуешь, Маришка? – Катя уже четверть часа крутилась вокруг сестры, стараясь заглянуть в ее альбом. Марина по инерции отодвигалась, закрывая альбом худенькими голыми руками, а сама была вроде как и не здесь. Газовые занавески, скрывающие террасу от нескромного взгляда, лениво шевелил ветерок, в чашке у Марины остывал недопитый чай, а на блюдце сиротливо лежало нетронутое пирожное. Так и застал их доктор, вернувшись из санатория, где оставил сегодня чету Давыдовых до самого вечера. На Марине было клетчатое платье с короткими рукавами, а обычно буйные рыжие кудри она заплела в косы и уложила вокруг головы венцом, и показалась Кари чуть старше и строже. Катя вся лучилась счастьем и озорством – розовая и теплая, как спелый персик, кокетливая тем неосознанным врожденным кокетством, которое одно и может по-настоящему тронуть сердце безыскусственностью и обаянием.
- Доктор, хотите чаю? – ослепительно улыбнулась ему Катя, - на такую улыбку нельзя было не ответить, и Сорьонен улыбнулся тоже.
- Вынужден отказаться, Екатерина Васильевна,- сказал Кари не очень чисто по-русски и перевел взгляд на непривычно молчаливую младшую сестру. – Как спалось, Марина? – тихо спросил он, глядя прямо в ее порозовевшее лицо и удивляясь краем сознания произошедшей вокруг перемене. Только что был теплый летний день, и ветерок трепал полупрозрачные занавески, и улыбчивая Катя звенела чайной ложечкой о тонкую фарфоровую чашку. И вдруг не осталось ничего, кроме этого милого лица и больших серых глаз, смотревших ласково и открыто.
- Не очень хорошо, доктор. Мне снились птицы, и я летала с ними во сне.
- И, видимо, до сих пор еще не вернулась на грешную землю,- зазвенела смехом старшая сестра. – Представляете, капитан Сорьонен, ни крошки не проглотила сегодня с самого утра, даже от миндального пирожного отказалась,- а ведь это ее любимое и она может слопать штук пять за раз! Я начинаю всерьез беспокоиться о ее здоровье,- мне кажется, мы ее теряем! Да еще вот – рисует, а показать не хочет… - Екатерина капризно надула губки и посмотрела на сестру притворно обиженно.
- Что, и мне не покажете? – Кари протянул руку к альбому, ожидая сопротивления, и несколько смешался, когда Марина просто вложила альбом в его протянутую ладонь.
Черный фон ночного неба разрезала острокрылая белоснежная чайка. В небе висела большая белая луна, освещавшая знакомые очертания прибрежного утеса и дома с нелепой башней на фронтоне. В окне смутной тенью угадывалась легкая женская фигура.
- Эта птица потревожила ваши сны? Но разве чайки летают по ночам? – без тени улыбки спросил Сорьонен.
- Эта чайка летает,- чуть слышно прошептала Марина. – Она очень смелая, и не боится темноты. Она не такая, как другие. И вы правы, именно она не дала мне выспаться. И уже не первую ночь.
- Ну что же… Скоро она улетит, Марина. И вы снова будете спокойно спать по ночам.
- Но Кари,- в ее устах его жесткое северное имя звучало как ласка, с характерным ее мягким раскатом на «р»,- тогда я буду зажигать в окне лампу. Чтобы эта глупая чайка знала, куда ей вернуться…
И с этими словами она убежала, оставив доктора в компании опальных пирожных, фарфоровых чашек и удивленной Екатерины.
После этого летние дни, наполненные ленивой негой и легкими призраками счастья, полетели убийственно быстро. Кари не помнил себя таким безоблачно счастливым даже в детстве,- слишком трудным оно было и прошло без любви. А теперь любовь переполняла все его существо – бездумная, беспечная, совершенно естественная, как птичий щебет. Улыбка Марины, глаза Марины, ее случайные фразы, легкие, робкие прикосновения тонких теплых пальцев- все это стало самой жизнью северного офицера Кари Сорьонена, как будто иной жизни он и не знал никогда. Едва расставшись с нею перед сном, он считал минуты до новой встречи, по полночи крутился в постели, сворачивая в жгуты горячие простыни; а то вылетал из дому в черно-бархатную ночь, залитую стрекотанием цикад, взбегал на знакомый утес и, на ходу срывая с себя одежду, ввинчивался в черную соленую воду вниз головой и долго потом плыл, не выныривая на поверхность – но не годилось ласковое море Восточного конфедерата для остужения сумасшедшего огня в крови…
Любви было так много, что хватало ее на всех. Он любил стариков Давыдовых со всеми их подаграми, астмами и привычкой к слишком пространным речам, любил веселую кокетку Катеньку, любил благодарно профессора Малиновского и даже Катиного Владимира где-то там, в безвестной военной части. И все было бы прекрасно, если бы где-то в глубине души не рождался вдруг противный внутренний голос, скрипучий и холодный, как шум северного ветра в ветвях старой пихты, что росла позади его родного дома в далеком Лаппаярви. Этот голос говорил о том, что он – всего лишь бедняк, силою ума и упорства выбравшийся из далекой деревни. Говорил о том, что такой девушке, как Марина, не место в той глуши, что зовется его родным домом. Говорил о том, что не может он, Кари Сорьонен, дать ей того счастья, какого она, несомненно, заслуживает… И тогда он вдруг умолкал на полуслове и, едва извинившись, уходил в свою комнату, где потом сидел безвылазно часами, стараясь отвлечься на учебники и медицинские справочники, и, когда ему это предсказуемо не удавалось, лупил кулаком оштукатуренную стену, сбивая в кровь костяшки и проклиная на все лады себя самого и эту не кстати разразившуюся над его головой любовь. Марина в такие дни делалась бледной и тихой, ходила угаснув, точно виноватая,- и тоже быстро исчезала в своей комнате, сославшись на головную боль. Родители удивлялись, а Катя, милая, чуткая Катя, ни разу не посоветовала сестре обратиться за помощью к доктору Сорьонену. «Самого нашего доктора надо лечить,» - думала она в такие минуты и сердито поджимала губы.
… Подходил к концу золотой июль, а первого августа Кари необходимо было вернуться в Петербург и оттуда затем отбыть в северную Столицу. Времени оставалось все меньше, а вопросов – все больше. И Кари, и Марина и так не были особенно упитанными и румяными, но теперь оба худели и бледнели не по дням, а по часам, не сводя глаз друг с друга, точно плавились под этими голодными, горячими взглядами, как воск. И вот однажды в сумерках, не выдержав, Катя поймала опешившего Сорьонена за руку и решительно заговорила, глядя прямо в прозрачные голубые глаза и не желая замечать, как они заливаются непроницаемым серебром.
- Доктор Сорьонен, мне кажется, вы – негодяй!
Кари вопросительно поднял брови и склонил голову набок, как птица.
- Да-да, именно, самый негодяйский негодяй! – продолжала наступать разгневанная девушка. – Зачем вы ее мучаете, раз не хотите сделать предложение? Вы поглядите только, она почти уже больна от любви к вам… Да и на себя-то давно в зеркало смотрели? Тощий, бледный,- вылитый Кощей! Доктор Смерть! А делаете вид, что вам все равно… Да будь я мужчина, я бы вас уже на дуэль вызвала! Так вот,- сурово завершила она, нервно сжимая и разжимая пальцы на кисти Сорьонена,- если вы не объяснитесь с Мариной немедленно, я обо всем расскажу отцу…
- Не нужно, Катя,- когда Кари нервничал, его северный акцент звучал особенно резко. – Не пачкайте скандалом ни себя, ни меня, ни вашу семью. Я поговорю с Мариной. Сегодня же. Сейчас.
И с этими словами он резко вырвал руку и покинул комнату.
…Марину он нашел на утесе,- в последнее время она часто бывала здесь. Вот и сейчас сидела в чем-то белом, легкая, точно чайка. На звук шагов даже не обернулась – узнала, тихо сказала:
- Кари.
И только после этого посмотрела на него, и глаза ее казались черными в густеющих сумерках.
- Я искал вас, Марина. – Сорьонен присел рядом с ней на теплые камни. Солнце уже зашло, только тонкая розовая полоска на горизонте еще напоминала об ушедшем дне. Девушка все смотрела на него, не отводя глаз, и во взгляде ее было молчаливое понимание.
- Нам нужно поговорить, да, Кари?
-Вы правы. Нужно. И… я уезжаю через три дня.
- Звучит как приговор… И что же?
- Я уеду. А вы меня забудете,- слова давались ему с трудом, Сорьонен словно выталкивал каждое насильно. – Вы меня забудете потому, что мне нечего вам дать. Я беден, Марина. У меня нет ни влиятельной семьи, ни денег, ни дома. Только избушка у озера, в которой я вырос. И моя профессия. Постойте, выслушайте меня, - мягко попросил он, видя, что Марина вся подобралась, приготовившись, как видно, возражать. – Идет война, и меня могут в любой день отправить на Юг, на фронт… Я не смогу ни поддерживать вас, ни защищать вас, и весьма вероятно, что я не вернусь с этой войны. Я люблю вас, Марина, и нет для меня большего страха, чем быть не в силах защитить то, что мне дорого.
Марина все так же смотрела ему в лицо, только сейчас она улыбалась как-то одновременно горько и жалко. - Вот как вы все решили за себя и за меня. Вот как вы думаете обо мне, капитан Сорьонен! Даже если предположить, что я вас… люблю, - алые пятна, выступившие на ее щеках, было видно даже в сумерках,- что это за любовь такая, если я испугаюсь и позволю вам уехать – вот так, просто, и исчезнуть где-то на вашем драгоценном Севере или погибнуть на войне? Вы бедны? Так что же, у меня есть кое-какие собственные деньги, отец мне не откажет. У вас ветхий старый дом? Я сделаю его теплым и уютным. Вы едете на фронт? Я буду ждать вас, сумасшедшая вы чайка, дурак вы непроходимый… Буду ждать и зажигать в окне лампу, чтобы вы не потеряли дорогу домой!
И вдруг ее руки обвились вокруг его шеи, и глаза оказались так близко, что он даже в сумерках видел каждую ресницу и маленькую темную родинку под левым нижним веком.
- Возьми меня с собой, Кари Сорьонен. На Север, на Юг, к черту на рога,- я буду там, где ты. Мой дом там, где ты. Мое сердце – там, где ты… Наши дети родятся на твоей земле, и в твою землю я лягу в свой срок.
И тут она его поцеловала, - сама, словно шагнула к нему навстречу из своих 16 лет и стала вдруг неожиданно взрослой. Она обнимала его, и он чувствовал ее всю,- шелковую, гибкую,- возле самого своего сердца, которое готово было пробить хрупкую клетку ребер и забиться рядом с ее – горячим, смелым, нежным. Ее губы были солоны от слез, которые наконец прорвались и теперь текли по щекам,- он вытирал эти детские щеки пальцами, и готов все был отдать, чтобы это были ее последние слезы. А потом вдруг проснулась страсть – в обоих одновременно, и все детское, невинное было забыто, сметенное ею. Они целовались на ветру,- мужчина и женщина, любящие и желающие друг друга, и его ладони лихорадочно метались по ее узкой спине, гладили шею, ложились на грудь, взлетали к волосам и зарывались в медовое тепло… И когда уже обоим не хватило больше воздуха, они наконец посмотрели друг на друга,- и поняли, что связаны на все отведенные им годы, чем бы это ни кончилось. Марина тихонько погладила его по щеке и прошептала:
- А теперь – улетайте, чайка, не боящаяся темноты. Я буду ждать вас столько, сколько потребуется…
Сорьонен уехал на следующий день,- рано утром, не простившись ни с кем. Лишь на столе в гостиной лежал бумажный листок с надписью: «Прощайте. Спасибо за все.» Марина не плакала. Но больше она не декламировала стихов и не рисовала музыку, не смеялась беспечно и не заказывала в кондитерской миндальных пирожных. Посватавшемуся к ней богатому молодому адвокату, жившему по соседству, отказала решительно и бесповоротно, и сделалась особенно нежна к сестре и родителям. А по возвращении в город поступила на курсы медицинских сестер, к тому же очень полюбила общество профессора Малиновского, и часы проводила в гостиной подле родителей, слушая дробный говорок старого доктора, вспоминавшего то студенческую юность, то интересные случаи из практики,- и, не признаваясь самой себе, вслушивалась всем существом своим в надежде услышать одно единственное имя. Иногда терпение ее бывало вознаграждено, и Марина долго еще после этого носила в груди трепетное, почти болезненное тепло. Кари находился в Столице Северного конфедерата, в любой момент ожидая отправки на фронт. Писем он не писал.
Волосы Марина теперь причесывала гладко, скалывая тяжелым узлом на затылке, платья носила простые и строгие,- но прыти претендентам на руку и сердце это не убавило, она словно сделалась еще желаннее и очаровательнее в своей отстраненной строгости. Родители недоумевали и сердились, Катя понимающе качала головой, профессор чувствовал себя виноватым. Марина не замечала никого и ничего, вся уйдя в свои занятия и ожидание неизвестного. Так оно и шло, пока из случайно услышанной беседы, которую генерал Давыдов и доктор вели на пониженных тонах в садовой беседке, она не узнала, что в военном госпитале в северной Столице лежит тяжело раненный на дуэли Кари Сорьонен.
4.
… Кари выплывал из забытья с отчетливым чувством, что этого делать не следует. Во-первых, у него зверски болела сквозная колотая рана, чудом едва не зацепившая правое легкое, а также настойчиво напоминали о себе многочисленные более мелкие царапины, ссадины и ушибы по всему телу. Страшно хотелось пить – и не менее страшно не хотелось вспоминать, однако голос с соседней кровати просто не оставил пути для отступления. Голос принадлежал капралу Аарно Муконену, новообретенному приятелю, с которым они надирались в кабаке вчера… или сколько там прошло времени… Кари начал было считать, и бросил это занятие, как бесперспективное. Аарно проскрипел:
- Неужто жив? Я ж тебя насквозь, как жука… Ну ты, брат, сила…
И будто бы в подтверждение словам врага-собутыльника рана вновь отозвалась нестерпимой болью. Сорьонен сжал зубы, сдерживая стон, и с трудом повернул голову. Под глазом у капрала сидел на редкость качественный синяк, нос был перебит, а левое плечо забинтовано.
- Любуешься… Начистил ты мне рыло, бешеный. Если бы ты не так пьян был, - тут мне бы, наверное, и крышка… Ну да ладно, по законам военного времени и так под трибунал пойдем, так-то, брат…
И воспоминания так и хлынули в несчастную голову Кари. Он пил… Хотя, вернувшись с Востока, пил он практически всегда в свободное от служебных обязанностей время, так что сей факт не удивлял нисколько. Иногда попойка переходила в драку, но в таких разрушительных масштабах – еще ни разу. С капралом свел знакомство там же, в кабаке, водка лилась рекой, пока не сцепились. Помнится, бравый Аарно обозвал его «докторишкой» и «клистирной трубкой». Чертов провокатор. Но из-за этого он бы вряд ли кинулся убивать приятеля…
- А что мы не поделили, не помнишь?
Лицо Муконена выразило глубокое сомнение.
- Помню. Навсегда запомнил. Только если скажу – опять ведь на меня полезешь…
Кари криво ухмыльнулся сквозь боль:
- А ты на меня посмотри. Я ж даже отлить сейчас не дойду.
- И то верно. Так вот. Я позволил себе заявить, что самые скромные и нежные цыпочки и есть самые отъявленные шлюхи, и твоя Мари…
Взгляд Сорьонена полыхнул такой безумной, бешеной ненавистью, что, если бы им можно было убить, от несчастного Аарно тут же осталась бы горстка пепла.
-Заткнись, а то встану… - прохрипел он, сжимая простыню побелевшими пальцами и одновременно порываясь подняться.
- Ну воот, я ж говорил,- обиженно пробубнил Муконен. – Сам же рассказывал, как она тебя первая поцеловала… Так только шлюхи и поступают, разве нет?
Кари отпустило так же, как и нашло,- сам виноват, нечего было трепать Маринино имя в грязном кабаке и болтать, чего не следовало.
- Закрыли тему, капрал,- прошептал он, переводя дух и обливаясь потом от подступающей дурноты. – Тебе, видно… кроме шлюх… никого и не встречалось…
Все залила гулкая вязкая темнота, сквозь которую прорвался встревоженный голос товарища по несчастью:
- Врача! Врача! Капитан помирает!..
Больше Кари ничего не слышал.
…На N-ском вокзале кипела обычная суета. Гудели паровозы, изрыгая клубы черного дыма, гремели составы, ныли попрошайки, переругивались на стоянке извозчики и бурлила, ворочалась многоголовым чудищем разномастная человеческая толпа. Богатые и бедные, счастливые и не очень, порядочные и негодяи, крестьяне, дворяне, цыгане – все равны перед дорогой, всем диктует она свой закон – вечное движение, постоянные перемены, когда делаешь шаг на подножку вагона – и ничто уже не прежнее, в том числе и ты сам.
«Мне дело- измена… Я – бренная пена морская…» - вспоминала Марина Давыдова, стоя на перроне рядом с отцом, матерью и сестрой и переживая последние минуты своей нынешней,- приятной и беззаботной, полной любви и мечтаний, - жизни.
С того момента, когда Марина подслушала разговор, явно не предназначенный для ее ушей, до этой самой минуты, когда она стояла на перроне, одетая в серый дорожный костюм, в окружении чемоданов, саквояжей и любящих родственников, прошло не более трех дней. Это были три дня непрерывных споров, скандалов, бесконечных сигарет генерала и обмороков почтенной генеральши, три дня самой настоящей войны для милой девочки Марины, войны с самыми близкими людьми за право поступить по-своему. И победа в конце концов была одержана. Ей позволили ехать в сопровождении отца, и в ночь перед отъездом Марина не сомкнула глаз. Самые страшные картины рисовались ее мысленному взору. То виделось ей, что пока она была в пути, Кари умер – и перед нею лежит его мертвое тело с биркой на ноге. То ей представлялось, что он мечется в горячке и не узнает ее. Но самым страшным и унизительным было представлять, что у его постели сидит белотелая северная красавица и рассматривает худенькую рыжую восточницу как таракана в монокль,- удивленно, брезгливо и снисходительно… Ревность душила ее, страх за жизнь Сорьонена подкатывал тошнотворным клубком – и страх перемены, стоящей прямо на пороге ее красивого и уютного дома, заставлял ее трястись в нервном ознобе в объятиях сестры до самого утра. А теперь, прямая, строгая и решительная, она была совершенно спокойна,- каким-то страшноватым спокойствием, и родные то и дело поглядывали на нее настороженно – но видели только сухие глаза и чуть натянутую, но вполне обаятельную улыбку.
Подошел поезд. Прозвонил колокол на посадку. Носильщики начали заносить вещи в вагон. Последние объятия, поцелуи, слезы и напутствия,- и вот уже поплыл мимо родной вокзал, и поезд начал быстро набирать ход, увозя из привычной жизни маленького солдата доктора Кари Сорьонена.
…Вокруг простиралась бескрайняя снежная пустыня. Он брел по ней, изнемогая, и знал, что остановиться –значит умереть. Босые ноги утопали в снегу и были уже ледяными, и холод подбирался все выше и выше,- того и гляди, дойдет до самого сердца. А голова, напротив, точно огнем горела, и воздух с трудом проталкивался в пересохшее горло, и он то и дело хрипел, едва шевеля потрескавшимися губами: «Пить… Пить…» Ему смачивали рот, в горло проникала благословенная влага, снова давая силы идти вперед…
Марина уронила голову на скрещенные руки и задремала. Это продолжалось уже три дня,- рана воспалилась, и у Сорьонена сделалась горячка, он то трясся в ознобе, то скидывал одеяло; просил пить, порывался вскочить и куда-то идти, сдирал повязки и стонал от боли глухо и страшно. Кровать огородили ширмой, и теперь Марина была полной хозяйкой этого маленького оазиса болезни, королевой, коронованной белой косынкой с красным крестом. Видимо, судьба ее была – война, потому что и этот трон она взяла с боем. Власти военного госпиталя ни за что не желали допускать восточницу – штатскую к уходу за раненым капитаном армии Северного конфедерата. Не помогали ни уговоры, ни деньги генерала Давыдова, ни уверения, что госпожа Давыдова почти закончила медицинские курсы,- в военном лексиконе нет определения «почти». Даже магическое, хоть и не совсем в данном случае верное, слово «невеста» не возымело действия на строгого главного врача, скрупулезно следовавшего букве закона. Марина привычно уже стиснула упрямо маленькие кулачки и окопалась на лавке напротив кабинета высокого начальства с явным намерением не сходить с места, пока не добьется своего. Выручил, как ни странно, сам виновник переполоха. Горящий в лихорадке Сорьонен явно видел перед собою страшные вещи, потому что швырял в медперсонал различные предметы от вафельного полотенца до собственного санитарного судна, рыча и глядя в одну точку слепыми остекленевшими глазами, точно в отчаянии отбивался от полчища врагов. Отогнав очередную медсестричку, буйно помешанный без сил мешком валился на постель, но с появлением в поле зрения любого человеческого существа припадок повторялся снова. Так что приезд странной «невесты с неоконченным медицинским образованием» по зрелому размышлению был воспринят как благословение свыше. Марине и половину ночи не пришлось провести на жесткой лавке – незадолго до полуночи ее неожиданно повели переодеваться, а затем, проведя краткий инструктаж и, напугав до полусмерти, препроводили в разоренный, как поле боя, угол, где буйствовал, убивая себя, капитан Сорьонен.
… Их было так много – странных и страшных теней, наступающих со всех сторон, тянущих к нему когти с явным желанием разорвать на куски. Кари уже не ощущал и не видел себя самим собой,- все чаще ему, как будто со стороны, виделся большой белый волк с почти человеческими голубыми глазами, вертящийся на месте, рыча и щелкая зубами, отгоняя смертельную опасность. Белый мех на груди волка насквозь пропитался кровью, и его движения становились все медленнее и слабее.
«Ну вот, скоро все кончится», - думал Кари, и эта мысль одна приносила облегчение. Так хотелось просто лечь на снег, закрыть глаза и уснуть… Но тени надвигались снова и снова, - и опять метался и рычал, не сдавался упрямо раненый белый зверь, не желавший темноты и покоя… Этому не видно было конца. Но вдруг вокруг потеплело, и строй враждебных теней испуганно отшатнулся назад. Девушка, вся в белом, с длинной рыжей косой шла навстречу, едва приминая снег.
-Кари,- позвала девушка, и тени растворились в тумане, а обессиленный белый волк, заскулив, свернулся клубком у ее ног.
Марина вздрогнула, как от прикосновения, и проснулась. Сорьонен смотрел на нее в упор, впервые за все это время осмысленным взглядом. Глаза его были – серебро и лед, пустые, как будто он был где-то далеко и только что вернулся в этот мир, да, в общем-то, так все и было. Марина смотрела на него – как воду пила, не могла наглядеться. Тонкий заострившийся нос, запавшие щеки, глубокие провалы глаз, спутанные длинные белые волосы… Это была, в сущности, болезненная, страшная маска, тень прежнего блестящего офицера Кари Сорьонена,- но ей казалось, что ничего красивее она никогда не видела. Протянула руку, коснулась щеки,- как тогда, в их последнюю встречу, хотела что-то сказать и не могла, не слушалось перехваченное слезами горло. Он заговорил первым, поймав ладонью девичьи пальцы на своей щеке, обжег сухим лихорадочным жаром:
- Что вы здесь делаете, Марина?
Сухо спросил, по-чужому. Сердце у нее так и трепыхнулось под ребрами, затрепетали ресницы, но голос прозвучал буднично и просто:
- Вас вот вытаскиваю. Вы умирали, Кари. Не подпускали к себе никого, прямо как зверь какой-то. И умирали… совсем… понимаете?
- Понимаю. И без вас умер бы – это я тоже понимаю. Но и вы поймите тоже – я не стою вашей заботы. Не надо этого вам,- милая, хорошая Марина, уезжайте, вот прямо сейчас- он шептал быстро-быстро, не выпуская ее руки, торопился, словно боясь, что слова откажутся вдруг покидать его горло,- найдите себе хорошего мужа, живите в вашей прекрасной, теплой стране, в богатом и уютном доме, в окружении родных и друзей, - здесь вы ничего этого не найдете, поверьте… Здесь нет ни дворцов, ни сказочных принцев – есть только я, нищий, проклятый. Я почти мертвец,- мне грозит трибунал за пьяную кабацкую драку… Зачем вам все это? Уезжайте, оставьте меня немедленно!
Марина улыбнулась и отняла у него свою руку.
- Успокойтесь, капитан Сорьонен. Успокойтесь, я уеду. Вот прямо сейчас выйду из этой комнаты, и вы никогда не увидите меня больше. Бог с вами, оставайтесь тут с вашими глупыми дуэлями, с вашей ложной честью и северной нечистью. Бог вам судья. Но скажите мне,- как на покаянии признайтесь, что не любите меня больше и действительно хотите моего отъезда. Скажите мне это, будьте честны с нами обоими, Кари.
«Уйдет. Уйдет и не вернется,- набатом гремело в голове у Сорьонена. – Она ведь такая, она сможет. Уйдет – и унесет с собой любовь и надежды, рыжий мед волос и серые эти, наивные глаза, и ничего этого больше никогда не будет в твоей жизни. И негде будет приклонить голову тебе, белый волк…»
Его лицо медленно расслаблялось, теряло свою непреклонную решительность, становилось просто лицом смертельно измученного, усталого человека, печальным и неуловимо красивым.
- Я не могу вам этого сказать. Я должен, но я не могу,- он откинулся на развороченную постель, закрыл глаза. – Вы победили, Марина. Я весь ваш, до конца дней моих. Берите и владейте, хоть и сомнительное это сокровище, ангел мой светлый.
Возможно когда-нибудь через годы Кари Сорьонен не раз пожалеет об этой минуте слабости, но не теперь, когда все существо его затопило тепло, на время похоронив всех его демонов, все страхи и сомнения. Его обнимала самая прекрасная девушка на свете, устроив на его плече пушистую рыжую голову, и, несмотря на войну, на предстоящий трибунал и на странные видения Кари чувствовал себя совершенно счастливым.
5.
С той ночи Сорьонен быстро пошел на поправку. Под трибунал его не отдали, посчитав расточительством разбрасываться обученными офицерскими кадрами, однако он получил предписание сразу после выписки отправляться в качестве военного врача на Южный фронт. Едва встав с постели, побритый, чистый, причесанный, он облачился в парадный алый мундир и отправился в гостиницу, где остановились Давыдовы,- просить у генерала руки его дочери. Марина открыла ему дверь и ахнула – перед нею снова стоял сияющий герой ее мечтаний, строгий, тонкий, церемонный,- только глаза у него были живые.
Она приготовилась долго подслушивать под дверью, однако не прошло и тридцати секунд, как Кари вышел и пригласил ее к отцу.
- Ну что, дочь, добилась своего? Доктор вот к тебе сватается,- генерал пыхнул трубкой, скрывая за дымом затуманенные печалью глаза, а может быть, даже слезы. – Пойдешь за него замуж? Ты –замуж, а он – на фронт… Счастливое будущее ожидает вас, ничего не скажешь. Ну так как?
- Пойду. Мне все равно больше никто не нужен…
- Тогда венчаетесь через неделю, провожаешь мужа – и возвращаемся обратно домой. Мать там, наверное, извелась уже.
И тут Марина удивила всех в последний раз.
- Никуда я не возвращаюсь, папа. И ты не возражай, Кари. У нас есть дом. Недалеко отсюда, в Лаппаярви. Дому нужен ремонт,- и я им займусь. Кроме того, там имеется школа, где не хватает учителя иностранного языка. Буду учить детей русскому. Мое приданое, папа, помести в банк и присылай мне положенные дивиденды. Мой муж будет приезжать с фронта в отпуск к себе домой – и никак иначе.
И конечно, ей никто уже не перечил.
Так и случилось – они обвенчались через неделю, в пятницу, в маленькой часовне при госпитале. Свидетелями были одна из медсестер и тот самый капрал Аарно Муконен, который когда-то предположил в Марине определенного сорта наклонности. После церемонии он извинялся перед женихом и целовал невесте ручку, был прощен, адски напоен и вечером уложен спать в состоянии блаженного счастья.
… Никогда молодой доктор Сорьонен не предполагал, что окажется в такой ситуации, в какой находился сейчас, в свою первую брачную ночь. Номер в отеле был разубран с безупречным вкусом, на столике в хрустальных бокалах искрилось восточное игристое вино, в окне плыла бледная, прекрасная на свой лад, северная ночь – и рядом с ним у этого окна стояла любимая девушка, ставшая сегодня его женой. А Кари не мог даже представить, что сейчас он вот эту самую жену возьмет за точеный подбородок – да и поцелует по-хозяйски, как будто заявляя на нее свои права. А потом расстегнет на ней ее скромное светлое платье, будет скатывать с изящных бедер кружевные чулочки, топить руки в батистовом таинстве нижнего белья, расшнуровывать корсет… Одним словом, проделывать с нею все то, что делал он с другими своими любовницами – женщинами приличными и не очень. При одной мысли об этом у него возникало отчетливое желание выбежать опрометью из этой прекрасной комнаты, подальше от этой прекрасной женщины,- и напиться в ближайшем кабаке почище старины Аарно.
И в этот миг Марина прислонилась к его плечу и сказала:
- Укладывайся, Кари. Я сейчас приду,- и скрылась за дверью ванной.
И сразу же все стало удивительно просто. Сорьонен, оставшись один, быстро скинул одежду, аккуратно развесил на спинке стула мундир, распустил волосы и, улегшись в кипенно-белые простыни в чем мать родила, вдруг почувствовал себя абсолютно комфортно. Вскоре открылась дверь ванной и оттуда выплыла Марина в белом же пеньюаре и с облаком рыжих кудрей по плечам, присела на край кровати, посмотрела на него с легкой улыбкой.
- Марина, скажи, - ну почему ты всегда приходишь в белом? - пробормотал Сорьонен, чуть касаясь ее руки похолодевшими пальцами. – Может быть, ты и в правду ангел?
Она перехватила его ладонь, поднесла к губам и поцеловала в самую середину.
- Ну какой же я ангел? Я просто твоя жена…
Марина погасила лампу и скользнула в постель, тут же выбравшись из пеньюара, и оказалась вдруг, как и он, обнаженной и беззащитной, близкой до невозможности. Прижалась, вытянулась вся вдоль его стройного длинного тела, нашла губами недавний шрам от шпаги, насквозь пробившей грудь, подула, тронула легонько языком – и потянулась к его лицу, прося поцелуя. И ничего сейчас не было возвышенного в ней – раскрасневшейся и растрепанной, горячей, обычной женщине, желающей ласки… Дальше все было очень легко и правильно. Как она смотрела на Кари, как гладила его плечи и руки, раскрываясь, доверяясь ему. Как подалась навстречу, и вскрикнула тоненько, инстинктивно придержала его за бедра, глазами умоляя подождать немного, дать привыкнуть,- и он понял без слов, замер, целуя ее куда мог дотянуться, словно прося прощения за боль. И как потом она отдавалась ему, не сдерживаясь, не стыдясь, не закрывая глаз – так и гладила потемневшим, мягким взглядом, и имя его выстанывала, как никто и никогда… Все было правильно, все было – красота, страсть и благодарная нежность. И уже засыпая, Кари прижался к ней со спины, уткнулся лицом между худеньких лопаток, обхватил длинными руками, чувствуя ее сразу и всю – круглые груди с мягкими уже сосками, нежный плоский живот, шелковые, прохладные ягодицы,- и, уже не раня плотским желанием, поцеловал, как ребенка, в пушистый теплый затылок.
Утром Марина проснулась рано. Кари тихо спал на спине, раскидав руки и запрокинув голову, будто летел.
- Чайка моя. Птица. Улетишь скоро,- когда вернешься? Каким?..
Она шептала и смотрела на него, улыбаясь сквозь слезы. Занимался рассвет. Наступал первый из отведенных им на счастье двух дней.
… Рано утром понедельника Марина снова была на вокзале. Она провожала на фронт своего мужа – военного врача Кари Сорьонена. Он глядел на нее и удивлялся,- еще вчера рядом с ним была девочка, восторженная и сияющая. Северная Столица восхищала и немного пугала ее,- с черными каналами и серебристыми мостами, с гранитными мостовыми и набережными, со статуями великих людей прошлого по площадям, с тем несколько истерически приподнятым духом военного времени, так свойственным большим городам. Марина держалась за руку Кари и жалась к его плечу,- Марина Сорьонен. Его маленькая жена. Они ели мороженое в кафе на Ратушной площади, кормили голубей на Большом канале, слушали звон вечерних колоколов, плывущий над городом медленно и торжественно. Иногда он наклонялся к ней и целовал ее волосы, подносил к лицу ее руки и, согревая, дышал на пальцы. Она улыбалась ему и глаза ее были ласковыми и счастливыми.
А сегодня на платформе, у поезда, она была красивая, строгая и собранная. Где-то в лесном, совершенно ей не знакомом Лаппаярви ее ждал нежилой ветхий дом и чужие люди, которых ей только предстояло узнать и полюбить. Её ожидало одиночество и неизвестность, непривычная работа и суровый быт,- но в глазах ее не было ни страха, ни слез. Только любовь светилась в них, только вера и счастье. И когда поезд тронулся и Кари, обняв ее в последний раз, вскочил на подножку, она проговорила:
-Помни, я оставлю лампу на окне. Для тебя всегда будет гореть свет, пока я жива!
Дым клубился из трубы паровоза, застилал ее тонкую фигурку в сером костюме и маленькой шляпке, его алый мундир и серебряные волосы, развевавшиеся на ветру, гудок заглушил слова, что он пытался сказать ей в самый последний, прощальный миг. Кари не знал, что его ждет на войне, но знал, что он просто обязан вернуться, потому что оставляет здесь свое сердце. А потом она затерялась в толпе, сделавшись частью всех этих любящих, надеющихся и ждущих, став мечтой и светом, на который теперь будут лететь души всех, отправлявшихся на смерть.
Поезд спешил на юг…