Сегодня утром побывал на одном крошечном деревенском кладбище. Вчера пришлось с вечера уехать в Суздаль, - последние дни несколько раз звонила Кира Сергеевна и настойчиво предлагала взять у нее деньги. Колебался. Но вчера, посовещавшись с женой, согласился. С Кирой Сергеевной договорились, что приеду в Суздаль с ночевкой. И вчера же вечером кинул в машину лыжи и поехал. Лыжи нужны были для того, чтобы сегодня утром на обратном пути из Суздаля доехать сначала до одного места, а уже от него дойти на них до другого - деревни Карельская Слободка и отснять там талые берега (нужно для работы). Место необыкновенное и по ландшафту, и по неожиданной укромности. Зимой там никто не живет, полевые дороги, ведущие к деревушке, все под снегами, добраться до нее сейчас можно лишь на снегоходе или как я на лыжах. Полторы недели назад я уже побывал там так же с утра.
Несмотря на конец марта снега в полях еще очень много и с утра он хорошо держит, и я не заметил, как от суздальской дороги легко прошел километра примерно три до Карельской Слободки. Сделал там несколько «рабочих» снимков и несколько так, по ходу, прошел в один ее конец, в другой… и повернул обратно. Уже порядочно отошел от деревни, как прямо из-под моих лыж (мне так показалось) взмыл и замолотил крыльями тетерев, от чего мое сердце шарахнулось и тоже замолотило. Опершись на лыжные палочки, смотрел как тетерев, почти касаясь крыльями снега и описывая длинную дугу, потянул в сторону деревни. Мое сердце колотилось о грудную клетку и через нее отдавало в лыжные палочки, до середины в правую и до самого снега в левую. Хотел было позвонить другу-аптекарю, заядлому охотнику, но вспомнил, что обещал ему смастерить новый скворечник, и передумал. Сердце дотрепыхалось и сладко затихло. На секунду внутри меня и вокруг установилась абсолютная тишина, а уже в другую секунду я разом услышал пейзаж. Он обступал меня всеми своими, как бы шевелящимися и вибрирующими звуками, тихими редкими, но постоянными…, а над всем, в самой утренней выси, звенел жаворонок. Задрав лицо, попытался его разглядеть, но не смог, бездонность выси «заплакала» мне глаза. «Отплакавшись» и утершись лыжной палочкой, то есть перчаткой, я как бы в прощальный раз и как бы в режиме рапид стал смотреть на деревню - медленно перемещать зрение с ее правого края на левый. Сначала заросли деревьев и кустарника, с торчащей над ними правильной пирамидкой елки…, дальше высокий берег, его склон оттаял и черен (если перевести в «чб»)…, наверху два остова двух храмов (отсюда воспринимаются как один)…, за ними вдоль берега ряд домов улицы…, отдельно амбарчик - стоит-чернеет, под ним и дальше берег уже не черен, а бело-ряб…, недалеко от амбарчика колодец (тоже отдельно)…, галки на дереве…, синий дом…, птица-сорока - крупным планом - пересекает кадр по косой (в 10-ти метрах передо мной)…, последние два дома…, последний столб…, небольшой пробел…, кладбище...
В прошлый раз я проскользил мимо и не зашел. Теперь же постоял, постоял… и что-то дернуло меня вернуться и дойти до него. Возможно, трель жаворонка… В далеком апреле 97-го, в небе моей сибирской родины, так же пели жаворонки, пели нестерпимо, они нестерпимо в небе, а мы, тридцатилетние пацаны, плача внизу, закапывали в землю одного из нас - дружка Сашку.
Перед самым кладбищем местная речушка оказалась перегороженной настоящим инженерным сооружением - ровной и длинной бобровой плотиной (Днепрогэс в миниатюре)! Сфотографировал, конечно. Само кладбище меньше чем крохотное. Да и сама деревня дворов-то от силы в тридцать. О том, что кладбище окружала когда-то общая ограда, свидетельствовал единственный ее пролет, зажатый меж двух выросших деревьев и оттого не упавший. Прямо на лыжах я переходил от могилки к могилке, читал фамилии и всматривался в лица, напряженно всматривавшиеся в меня с овальных фотографий. В какой-то момент я стал ощущать, что все они-лица внимательно за мною наблюдают. Почему-то лица на «смертных» фотографиях всегда напряжены, магически-напряжены, даже если и улыбаются. Это странно, ведь все они когда-то фиксировались на пленку совсем для другого. Как тут не вспомнить Анну Ахматову - «когда человек умирает, изменяются его портреты, по-другому глаза глядят, и губы улыбаются другой улыбкой…». Обычно, когда пишут про кладбище, обязательно опишут особенную тишину. Все так, и мне в какой-то момент показалось, что пейзаж совершенно стих, хотя он, конечно, по-прежнему жил собою. Кладбище особенная в пейзаже «зона», в контуре которой все немножко другое, даже снег и деревья, потому и тишина здесь будто искусственная. Остановился у одной длинной и общей оградки. Внутри восемь в ряд могилок, все Чижовы. Целое дерево Чижовых легло здесь, или его большая, как отдельное дерево, ветвь. Да и все могилки кладбища - одно большое и высохшее дерево, имя которому Карельская Слободка. Люди зимой здесь больше не живут, а те, что приезжают на лето, вряд ли все местные. В позапрошлом году, примерно в это же время, так же шляясь по полям на лыжах под Юрьевым-Польским, случайно наткнулся на подобное маленькое кладбище, просто кладбище и все, а, что за деревушка там когда-то была, Бог ее знает, все вокруг давно распахано. Почему-то тогда захотелось снять лыжную шапочку и постоять. Я снял ее сегодня, но не на кладбище, а, когда уже выкатился из него. Снял и зачем-то понюхал, - она пахла влажной теплотой моей головы, нагретыми нитками и нежно воздухом-ветром.
… … …
Посреди моего детства росло дерево «дуб». Так мы, пацаны и мои братья, называли толстую, в три-четыре (преувеличу - пять) пацанских обхвата, иву (ветлу). На моей сибирской родине дубы не растут, но ту иву, сколько себя помню, мы называли именно дубом. И никому и в голову не могло прийти, что это она, ива, всем было очевидно - это он, конкретный дуб. И, когда мы, например, собирались идти играть в войну, и если вдруг решали идти к тому месту, то так и говорили «пошли на дуб». Сохранилась даже фотография, на которой я, мой младший брат и дружок Сашка (другой Сашка, живой Сашка), «вооруженные до зубов» стоим в рост на толстых ветвях нашего «дуба».
Он рос за речкой прямо напротив нашего дома, между ее заречАнским берегом и заречАнскими огородами. Все зареченское мы называли заречАнским (с ударением на второе «а»). Вообще между зречАнским берегом и заречАнскими огородами располагался продолговатый и дикий луг с еле заметной низинкой в центре, из которой и возвышался тот «дуб». Вокруг него, по площади низинки, густо росли другие деревца и кустарники. Это было отдельное в ближнем пейзаже место. Если говорить о пейзаже детства вообще, то, прежде всего, это наша перед домом речка, на которой, собственно, и прошло все мое детство, и все ближайшее, что за ней. Вот посреди этого ближайшего и рос тот «дуб». Он даже в нашем большом, во всю стену, окне на втором этаже в буквальном смысле являлся композиционным его центром. В общем, я помню его всегда посреди. Мне очень нравилось это отдельное, само по себе, место. Когда я стал рисовать уже не просто так, то есть, когда к рисункам хоккеистов, фашистов и непонятных лохмачей с гитарами стали добавляться и наша речка, и наша корова, и одинокий грач (жена, когда увидела грача, сказала «э-э, да ты уже тогда…»), я часто рисовал то место из окна, рисовал избирательно, как бы извлекая фрагмент из общего пейзажа. Много позже, когда приезжал на родину, иногда переходил на ту сторону речки и ходил к «нашему дубу», точнее к тому, что от него оставалось. Давно-давно рухнула основная его часть, потом от оставшегося постепенно отваливались большие, как отдельные деревья, ветви, после еще долго оставался громадный от корня «отщепень», от которого вбок, параллельно земле, отходила последняя, тоже как отдельное дерево, ветвь, которая зеленела еще несколько лет. Потом…, потом мы хоронили первого из нас - Сашку. Выше я обобщил, написав, что мы плакали, когда его закапывали…, - нет, я не плакал, пацаны плакали, а я нет, не смог. Да и не закапывал я его, лишь горсть земли бросил в могильную яму, а, когда дернулся, было, к освободившейся лопате, кто-то из пацанов сказал «дай я, а то измажешься»…, и я «дал»…, и я видел, как посмотрела в тот миг на меня моя бывшая одноклассница Марина…, наверное, подумала как про чистюлю, а, может, просто рассматривала мой нелепый для того места столичный плащ и глупо начищенные «салитовские» ботинки. Закопав Сашку и помянув его за общим поминальным столом, мы, «пацаны», решили допомянуть его отдельно по-пацански, и, долго не сговариваясь, пошли к «нашему дубу». Сейчас от того «дуба» ничего не осталось, и деревья, обступавшие его, тоже поредели, от чего все место стало непривычно прозрачным. Осталась лишь та черно-белая фотография. Как и Сашка остался лишь на фотографиях, - засох, как одна из ветвей того «дуба», и первым отвалился от нашего пацанского дерева……..
… … …
Когда меня вдруг с кем-то знакомят, что в последнее время случается крайне редко («места для хранения больше нет»), я пожимаю руку, а после думаю примерно так: вот еще одна веточка, новая, пусть и на самой-самой периферии моего ствола-дерева, пусть ненадолго, но в каком-то смысле и она к нему привита. Конечно, не думаю я так буквально и, конечно же, не так длинно, все условно, длиннота вынуждена текстом, но, продолжая ее (длинноту), правильнее было бы сказать не моего ствола-дерева, а меня-дерева. Ведь, когда ты отрастаешь отдельной веткой от родового дерева, незаметно происходит то, что ты начинаешь уже себя-ветку ощущать отдельным стволом-деревом. Сначала твое дерево, как любое другое молодое, покрыто одинаковыми веточками, равномерно покрыто, потом, по мере, появляются новые знакомства, через них знакомства-знакомства, отрастают другие и уже разные ветки, однажды ты женишься и появляется целый куст (вбок-вверх-вниз) новых веток. Твое дерево растет, мужает, стареет. Постепенно его архитектура приобретает, более или менее, законченный вид: ствол (ты сам), ветки-крепыши (самые близкие тебе люди) и отрастающие от них другие разно-всякие ветки, задевающие друг о друга и не задевающие никогда. И все ветки твоего дерева тянутся к солнцу, то есть к югу, но не у всех это получается, у некоторых «северная судьба». Какие-то со временем сохнут - отмирают-отпадают, про некоторые из них думаешь с сожалением, а про некоторые другие, еще живые, думаешь - сам бы отпилил и отдал за так на балалайки… Или, например, на какой-нибудь старой ветке, от которой тебе давно уже и ни тепло и ни холодно, однажды замечаешь новый и молодой побег, смотришь на него и видишь всю тщету, всю его-клона обреченность на тожесамость, и как дрелью в тыщу оборотов… - ЗАЧЕМ?!!!?
… … …
Дойдя обратно до того места, где поднялся тетерев, я остановился и еще раз обернулся на Карельскую Слободку. Посмотрел на нее одним общим зрением, на всю сразу. Прошлой осенью, когда я впервые здесь оказался, местная бабулька, баба Валя, которая, увидев с бугра идущего по полю и приближающегося чужака, из любопытства дождалась его, то есть меня, а потом, когда мы уже разговорились, на мой вопрос о странном для этих мест названии деревни сказала: - Ты не сейчас пришел, ты летом приходи, живет тут у нас летом один политик, он все про нас знает…!
Я не спеша возвращался, - медленно пересекал одно поле, спускался в лощинку, поднимался, пересекал медленно другое. День быстро разгорался. Чувствовалось нарастающее тепло. Снег тоже становился теплым и лыжи уже не скользили так бодро. Пора уже и сезон завершать. Огибая другую, тоже почти нежилую и у самой суздальской дороги, деревню, у которой я оставил машину, свернул к одному ее старинному дому, у самой ее окраины, который про себя давно окрестил «Домом Дерева». Это, собственно, уже и не дом, а оставшийся от него краснокирпичный и полуразвалившийся остов-периметр, из внутреннего пространства которого растет теперь в небо ветвистое дерево……..
P.S. - В своей жизни я, по-моему, не посадил ни одного дерева. Пересаживать - да, пересаживал, выкапывал, например, в поле молодые березки и вкапывал их возле нашего дома, а так, чтоб вырастить самому из какого-то семени, так нет. Зато я любил и люблю делать скворечники. Нынче уже повесил два новых, и теперь вот еще…, - поставлю в тексте последнюю точку, надену хэбэшные перчатки, возьму инструменты и начну мастерить третий новый, обещанный другу-аптекарю, скворечник.
(31 марта 2016)