Вчера на Пушкинскую высыпал весь цвет города. Горожане, надев всё лучшее сразу, красиво фланировали по бульвару туда-обратно. Оно и понятно: воскресенье, первый по-настоящему весенний день - солнце, безветрие, +17.
Особо юные и горячие демонстративно разоблачились до футболок. Я наблюдала, как девочка лет пятнадцати в расстёгнутой кожаной куртке, под которой виден свитер, оправдывалась перед идущими навстречу безрукавыми друзьями. «Меня просто заставили одеться!» - громко говорила она, резво стягивая куртку в доказательство своей непокорности. Потом компания пошла в свою сторону, а девочка – в свою. Как только приятели исчезли из виду, куртка была водружена на прежнее место.
А я вспомнила, ЧТО в моём детстве было главным знаком победившей весны и абсолютной свободы. Гольфы!
* * * * * * * * * * *
Гольфы – они… Они, как крылья.
Просыпаюсь в воскресенье. Поздно. Даже «Будильник» по первой программе уже прошёл. Солнце шпарит так, что комната переливается и сияет, словно в свете мощных прожекторов. В открытую форточку слышно улицу. И она звучит совсем не так, как звучала ещё вчера. Всё – и гудки машин, и протяжные крики молочника, заехавшего во двор на своём мотороллере, и визг малышни в песочнице, и стук бадминтонной ракетки по выбиваемому кем-то ковру – всё это ясно и чисто звенит в воздухе, взлетает выше крыш, зависает и вибрирует, дразня и требуя: «Гулять! Гулять!»
Выскакиваю на балкон. А во дворе… Старики неповоротливыми шмелями роятся вокруг цветников: кто копает, кто сажает, кто советует и командует. Мужики энергично надраивают старой ветошью свои «москвичи» и «запорожцы» или терпеливо и жертвенно торчат из-под них ногами. Но главное – площадка! Она вся пребывает в непрекращающемся движении и тонет в многоголосом оре. Мне хочется мгновенно оказаться там, в самой гуще носящихся и вопящих.
Я быстро умываюсь, на ходу запихиваю в себя два сырника и одеваюсь. И вдруг меня осеняет: «Гольфы!» Мама строго говорит «нет». Но я чувствую, что это «нет» не совсем железобетонное, есть в нём какая-то мягкость, какая-то прореха. Поэтому, нетерпеливо приплясывая в прихожей, я канючу: «Ну, м-а-а-а-м, ну, пожалуйста!» Десять-двадцать таких «нумамов», и она сдаётся.
Я тут же стягиваю ненавистные толстые колготки в рубчик, бегу к шифоньеру, выхватываю с полки новенькие гольфы, которые ждали своего часа аж с Нового года. Они не какие-нибудь обычные, а плотненькие, эластичные, узорчатые. А самое главное – они радостного конфетно-розового цвета и нежно отливают перламутром. Я срываю с них клейкую этикетку, одним движением раздираю скрепляющую их суровую нитку, натягиваю гольфы на ноги и несколько секунд, высунув кончик языка, любуюсь нечеловеческой красотой, отражающейся в зеркале на открытой створке шкафа.
Лифт всё время занят, я больше не в силах ждать ни минуты, поэтому скачу по лестнице через три ступеньки. По ногам бегают приятные мурашки, под юбкой – холодок и лёгкость, в душе – ощущение полной свободы. Я чувствую себя каторжником, сбившим кандалы и бегущим на вожделенную волю. На каждом этаже я останавливаюсь у окна и припадаю лбом к стеклу, чтобы проверить, всё ли на месте, все ли на площадке.
Из подъезда я вылетаю, как камень из пращи, и не сбавляю скорости полёта вплоть до подступов к площадке. Там я притормаживаю и появляюсь на арене, идя медленно, спокойно, с равнодушным лицом, означающим «а чё такова, обычное дело, я уже триста лет без колготок гуляю».
Беготня и крики мгновенно сходят на нет, будто внутри всех разом кончилось электричество. Подружки смотрят на меня со смесью восхищения и зависти. «Гольфы!» – не выдержав, громко выдыхает кто-то. И тут девчонки начинают возбуждённо гомонить. Одни оправдываются: «А мне не разрешили!» Другие дознаются, что и как надо сказать маме, чтобы сработало. Третьи, бросив «щас выйду!», мчатся к своим подъездам.
Спустя несколько минут кто-то из них выбегает к нам в гольфах, победно глядя на меня. Хотяяя... разве могут сравниться их обычные белые с моими розовыми перламутровыми?! Кто-то, тайно вздыхая и надевая выражение лица под названием «не очень-то и хотелось», возвращается всё в тех же коричневых колготках. Кто-то так и не выходит, решив, что добровольное заточение – лучше общедворового позора. А маленькая пухленькая Лера, что живёт на первом этаже, появляется на ступеньках подъезда с громким рёвом и грозит красным от напряжения кулачком невидимой бабушке.
Я бегаю по площадке и ору вместе со всеми непонятно о чём. Наверное, о красоте, свободе, скорых каникулах и тёплом весеннем ветре, который нагло гуляет по ногам и забирается под юбку. И ещё о том, до чего же именно сегодня хочется уметь летать!