Ночью смотрела мутный затягивающий кошмар, топкий, тёмный, липкий, морочащий.
В нём я была молода на свои, наверное, былые двадцать-двадцать пять. Маленькая, страшно худая, тугую дверь не открыть.
Была поздняя осень и было холодно. Синие пальцы и сосульки длинных волос, мокрая куртка, мокрый подол длинной юбки, замёрзшие промокшие ноги.
Серое кубло подвижного низкого неба, опрокинутого в лужи, грязно, холодный ветер хлещет по лицам, по чёрным стволам в обрывках тёмной сырой листвы.
Во сне мой дом был в бывшей квартире родителей бывшего мужа – угрюмая пятиэтажка с синими балконами через дорогу от связанных проводами скелетин – опор ЛЭП, широко шагающих через бурый осенний пустырь.
Разорванный пополам огромной трещиной дом, в котором живём только мы. Квартира совсем не такая, какой была в реальности – высокие потолки в пятнах сырости, следах лепнины и росписи, анфилады комнат с отсыревшей старой мебелью, запах заброшенности, тупой беспросветной безнадёги.
Трещина делит дом до самой крыши, в разрыве чердака видно всё то же сырое, льющее воду небо, в огромной ванной-душевой пол, как в старой деревенской бане – с одного края проседает и уходит в мутную грязную воду, которой полно там, под ним.
У меня на руках ребёнок. Маленький, совершенно беспомощный, очень больной. Он горячий, такой горячий, он тонко противно плачет, жалуясь на холод и голод. Я разматываю, расстёгиваю, прижимаю, кутаю собой – холодной, мокрой. В груди нет молока и некуда пойти за помощью – люди вокруг есть, но они существуют как-то мимо, слепыми тенями, которые лучше не трогать – очнутся от своего пути через дождь, и станут опасны. Мы прячемся в разорванной надвое мокрой темноте и знаем, что умрём.
Смена кадра.
Маленький вонючий автобус позднесоветского образца ползёт по тому же городку и подъезжает к остановке у того же разорванного дома с синими балконами.
Я стою в душной сырой давке, прижатая толпой всё тех же зомби к дверям и к двоим, которых узнаю. Он – мой муж. Как бы одновременно бывший и нынешний. Болезненно, отчаянно и вывихнуто любимый. Она – его любовница. Юная, хорошенькая, слепленная сном по образцу одной знакомой, живущей в стиле "мне просто надо, а вам так и надо".
Она нарочито громко шелестит шершавым бархатом голоса, глядя сквозь меня: мол, пошли, пока я предлагаю, проведём время вместе, а что – эту? Ну, вытолкаем за дверь. Он бросает взгляд – холодный, просчитывающий варианты. И начинает про развод с разделом. Она кривит губы: "Ты знаешь, что делать".
Автобус трясётся по высокому мосту, которого там не было отродясь, она кивает, он резко разжимает двери, и пятернёй в лицо толкает меня спиной вперёд. Я бьюсь лопатками о парапет, лечу сквозь секущий дождь и холод, страшно ударяюсь, погружаюсь в темноту.
Смена кадра.
Остовы ЛЭП подошли вплотную к дому с синими балконами. На запущенном газоне у старой мокрой лавочки ветер обрывает высокий сырой бурьян.
Я дошла или доползла, не помню. Рванина разрыва светится небом на фоне чёрной громадины тёмного дома.
Знакомое окно, одно на всю ночь, светится медово-жёлтым невыразимо высоко. Очень холодно и больно. Во рту вкус крови. Не могу встать, не могу закричать, нет голоса позвать. Ноги не слушаются, голову заливает страхом – тело больше не чувствует ничего приблизительно ниже груди.
Руки в крови, ноги в крови, одежда пропитана кровью, грязью и холодной сыростью, она тяжёлая, такая тяжёлая.
Опираюсь на руку, тяжело. Несмотря на холод, всё тело горит, очень хочется пить. В жёлтом окне над головой появляется силуэт, непонятно, мужской или женский. Просто тень и чуть более чётко – рука поправляет, раздёргивает и аккуратно, без просвета закрывает шторы.
В этой секундной яркой вспышке света вижу предмет среди мокрой травы, что-то чёрное. Дотягиваюсь, тяну к себе. Оно не чёрное, оно тёмно-синее, просто совершенно мокрое и холодное. Это мой ребёнок в своём нарядном комбинезончике с вышитым верхом. Он давно мёртв, лицо расклевали птицы. Хочу кричать, но не могу. И небо падает на меня.
Проснулась разбитой.
Сунулась за градусником – 39,2.