Василий Тёркин и немцы

Протоиерей Алексий Лисняк
– Не хочу гречку, дед!
– Надо, брат.
– Не люблю-у! – дошкольник Ванька сморщил капризную мордашку…
…В окно дышит сливами поздний август, где-то тарахтит трактор, прозрачный воздух пахнет дымком и жирной воронежской пашней. Лето в деревне почти закончилось, а разом с ним почти закончилось и детство – скоро в первый класс…
Дед набулькал из баклажки молока, поставил кружку перед внуком:
– Ты вот что, прихлёбывай, а я тебе пока кое-что расскажу. Значит так, послали как-то Тёркина в разведку…
– Опять в разведку? Ты уже говорил про разведку!
– Это про другую разведку. Вот послушай: собрался, значит, Тёркин, идёт себе, идёт… – в кармане дедовых штанов задрожал мобильник, – Сейчас, обожди-ка, тётя Лена твоя звонит, – дед заткнул свободное ухо и зашумел в трубку: – Да! Подъезжаешь? Ну, давай. Ждём. Завтракаем, – и сунул телефон обратно.
– Тётя Лена уже на ближних подступах, а ты всё с кашей!
У парнишки намокли глаза:
– Уже?
– Уже.
…В прошлом году, когда у Вани не стало матери, его отец, разменявший пятый десяток, женился на молодой-красивой. Ваня звал её тётей Леной. Дед тоже в шутку звал свою новую длинноногую невестку тётей Леной…
– Ну, ты дальше-то слушай: идёт, значит, Тёркин, песенку насвистывает, а тут из-за куста – немцы! «Хальт! Хенде хох!» Сцапали, значит, нашего бойца и думают, как бы его покрепче проучить. Гадали, гадали, тут один и говорит: «Я есть придумать страшный пытка! Дафай этот рус отведём на кухня и заставим гречневый каша жрайт!» Другой обрадовался: «Дафай! Только надо положить побольше масло, чтобы рус совсем испугальса!».
Внук работает ложкой, не моргнёт. Дед с трудом прячет смех в бороду и продолжает:
– Вот. Привели, значит, они Василия Тёркина на свою фашистскую кухню, набузовали ему ведро каши, вручили воттакущую ложку и заставили лопать. Ну, наш-то бывалый, и не такие ужасы видал, ест. Ест он себе, ест, полведра уж отъел, больше не может, но знает – надо лопать, иначе врагов не одолеть. А тут немцы возьми и зачем-то отвернись! Тёркин – хвать ведро и остатки себе за пазуху высыпал. Всё, говорит, капут вашей гречке, съел! – и салфеткой, главное, утирается. Немцы переглянулись, удивились, меж собой лопочут: «У нас ещё, – говорят, – ни один рус эта пытка не вынес, а ты вынес!? Тебя за это надо расстреляйт!» И повели Тёркина расстреливать. Привели в лесок, поставили спиной к берёзе, автоматы на него нацелили…
За окном квакнула сигнализация, скрипнула калитка, Шарик громыхнул своей цепью и трусливо тявкнул. В дверном проёме обозначилась тёмная, высокая Ванина мачеха.
– Доброе утро! – по жилищу пополз томящий запах тяжёлых духов.
– Доброе. Мы тут кашу мучаем. С нами завтракать? – дед подтянул к столу табуретку для своей новой родственницы.
– Что? – вынула наушник Лена, – Нет. Собирайте ребёнка, я пока здесь… – она примостилась на тумбочку, – Здесь пока… подожду, – гостья провела пальцем по экрану мобильника и её лицо позеленело.
Августовский ветерок донёс откуда-то коровье мычание, заколыхал на окошке тюль.
– Дед, – прошептал ребёнок, озираясь, – Дед, я не хочу уезжать, – его широкие глазёнки заблестели.
– Знаю, – вздохнул дед, – Знаю. Но ведь мы же договорились не реветь? Закончишь первый класс и опять приедешь. А Мурка тебе пока котёнка принесёт. И на рыбалку опять ходить будем, и на пасеку, в лес…
– Чёрного?
– Чего?
– Котёнка чёрного? – захлюпал внук, – С белыми лапками? С белым га… галстучко-ом?
– Тише, что ты! Конечно с галстучком! – дед покосился на зеленолицую невестку, – Ты лучше послушай, что дальше-то было: вот, приводят немцы нашего Тёркина на расстрел, прицелились, а он им и говорит: «Гляньте-ка, фашисты, какие арбузы в этом году уродились на сосне!» – и пальцем вверх тычет. Враги головы-то задрали, а Василию Тёркину того и надо! Он кашу из-за пазухи достаёт и в морды им швыряет. Наглухо залепил. А они-то не поймут, «Што такой!», ничего не видят, руками перед собой шарят. «Эй, Ганс, ты что-нибудь фидишь?» «Найн, Фриц, нишего не фижу. А ты?» «И я нихьт!» Ходят они, о деревья лбами сослепу бьются, каски звенят. А Тёркин над ними хохочет! «Что, решили русского солдата кашей напугать!?» Дал им Тёркин пинка, автоматы поотбирал и пошёл обратно к своим. Руки в брюки, идёт-посвистывает, хохочет…
Ванька отставил пустую кружку, облизал ложку. Дед потрепал едока по макушке:
– Ну, боец! Прямо, как Тёркин! Беги теперь с Шариком попрощайся.
Внук утёрся рукавом, просунулся между косяком и пахучей отцовой женой, юркнул на крыльцо.
Тётя Лена оторвалась от телефона, привстала:
– Готов? Едем?
– Обожди, – дед выставил ладонь, – Присядь, потолкуем.
Лена нехотя снова примостилась на свою тумбочку:
– Мы уже всё обсудили, Пал Иваныч, точка. Николай ваш запретил мне с вами на эту тему.
– Ага, – вздохнул дед, – Запретил. – помолчал, рассматривая стол, – Как там его скупка чермета? Как бизнес вообще?
– Нормально всё, работает.
– Вот и я про то, – буркнул дед, – Работает. Ваня там будет целыми днями один? А у меня бы здесь рос под приглядом. У нас и воздух, и тишина, и приятели ему…
– Я ничего не решаю, – Лена убрала мобильник в сумочку, –  Дело, как бы, не моё, но в городе, хотя бы, школа не колхозная. И вообще… У вас, – она обвела жилище чистыми глазами, – Даже компа нет?
– Чего нет, того нет. Обходимся, – успокоил хозяин, – А что до школы, так меня именно в этой школе выучили. И Николая твоего тоже. И Ванечку я бы здесь выучил, – дед встал, поглядел за окошко, где возле красной Лениной машины внук тискал лохматого беспородного Шарика, а тот отчаянно бил по траве хвостом. – Выучил бы.
– А потом что, в родной колхоз на трактор? – съязвила невестка.
– Хоть бы и так! – разозлился дед. – А по-вашему, лучше пусть в городе телефонами торгует? Металлолом скупает, как папа?.. Трактором попрекают! А я всю жизнь на тракторе! Хлебом вас кто, не мой, что ли, трактор кормит, а?
– Я хлеб не ем, – спокойно возразила невестка.
– Да я не про тебя, не сердись, дочка, – смягчился дед, – Сама рассуди: что парню в нынешнем городе делать? Ну, ладно, пока маленький, усадите за комп, чтоб не мешал. А вырастет? Если б, как раньше: там тебе и авиазавод, и экскаваторный, и шинный, и «Электросигнал» – знай, живи-работай. И отдохнуть тебе: что парки, что театры, зелень, пляжи… Когда четверть века тому, наш Николай в город перебирался, мы же с матерью радовались! Когда он на инженера выучился, нам соседи завидовали! Мы же им гордились: в лучшем городе, такой нужный человек: всё у нас на первом месте, по-людски! – дед просиял, – А теперь, что?
– Что?
– Что! – скривился дед, –  По ящику вон сказали, что наш город опять на первом месте: единственный, говорят, в Европе «миллионник», в котором нет трамвая. Был, а теперь нет. В войну, как только немца прогнали – был! А теперь нет! И больше никогда не будет! И трамвая внук не увидит! Что же там за малина? – деда понесло, – Миллион человек, ничего не производят, даже впечатлений! Мусор только… Одни барыжат, другие штаны просиживают, бумагу пачкают. Солнца не видят, лишь бы урвать, лишь бы раз в год в Турции бобов пожрать, в солёной воде пофоткаться. Вот для этого-то, думаю, Бог людей создавал? Мне, если случится в город, я потом хвораю. Насмотрюсь там… Грязь, вонь, гул. Ходят все потухшие, ждут пятницы, нализаться-забыться. Мёртвый муравейник. Сами себя там задушили, по кругу зелёные ползаете, не заметили, как умерли.
– Зачем вы меня оскорбляете? – обиделась Лена.
– Да не в этом дело, – выдохнул дед, – Я не про тебя, я про Ваньку. Тебе Ванька не родной, своих не хочешь, душа не болит. А мне каково? Бывает, в ясную пору с моего крыльца мегаполис ваш на горизонте, рукой подать. Вот гляжу, тянется эта серая полоса от сих до сих, насколько глаз берёт. Если ветер оттуда, то будто бы дух с помойки. Там, думаю, хлопчик мой сидит, в этаком смраде, один сидит ненужный. Сидит, за компьютером тупеет, или на секции дрыгается – жизни не видит. Оставили б его мне, а? Я бы его живым человеком воспитал, живым.
– А у вас – жизнь?! – ухмыльнулась невестка…
Дверь распахнулась, ничего перед собой не замечая, влетел Ванюха с горящими глазами:
– Дед! Димка с Вовкой идут рыбачить! Уже червей нарыли! Можно мне… – он запнулся, огляделся, вспомнил, что его забирают и погас.
– Нельзя, – отрезала тётя Лена и поднялась, – И так засиделись. Мне к двенадцати на эпиляцию. Хватай свои шмотки, едем.
Ваня поглядел на деда, тот пожал плечами, указал внуку на его собранный тугой рюкзачок…
…А у крыльца всё кипело: двое Ванькиных ровесников заглядывали в красную машину. Один утверждал:
– Под триста выжмет!
 Другой совал ему в нос кулак и нисколько не сомневался:
– Не выжмет.
Вот-вот должна была случиться драка, но некстати квакнула сигнализация, машина сверкнула фарами, и всё прекратилось, не начавшись. Пацаны подобрали с земли свои удочки и уставились на Ванюху:
– Уезжаешь?
– Ага. На будущее лето опять приеду.
– Давай, Ванёк, будем ждать.
Ванька перепрощался со всеми, тётя Лена усадила его на заднее сиденье, приказала пристегнуться, захлопнула дверь. Потом повернулась к деду:
– Николай сказал не говорить, а я скажу. На тот год Ваня не приедет. Николай купил дом в Германии, мы туда перебираемся. Он сам вам позвонит, а я ничего не говорила. Ок?
– Ок. – машинально повторил оторопевший дед.
Хлопнула дверца, машина бесшумно развернулась и запылила по-над оврагом. Дед сквозь набежавший туман смотрел вслед, красное пятно дрожало и плыло волнами. Сквозь затонированное стекло внука не разглядеть, но он наверняка машет деду рукой, он не может иначе…
Так и было: Ванька махал рукой деду, махал друзьям, и лохматому беспородному Шарику, который высунул красный язык. Махал рукой жизни, откуда уносит его красное пятно; жизни, которая останется лишь в светлой памяти… Может быть когда-нибудь потом, во сне, в чужом немецком воздухе померещится ему знакомое, родное, забытое: будто из далёкого августа повеяло жирным воронежским чернозёмом или это в утреннее окно потянуло с туманного сенокоса… Повеет чем-то, чему ни один немец в жизни своей не подберёт названия; повеет издалека, из той поры, когда всё шло, как у людей. У людей, которые пашут землю, рожают детей, дышат, любят, живут… грустят, поют, смеются, плачут, созидают, совершают великие открытия… Господи, было ли это?
Впрочем, не стоит о жизни. По мнению тёти Лены ребёнку полагается смотреть мультики. Тётя Лена уговаривает ребёнка не реветь, передаёт ему назад свой планшет:
– Там кнопочку зелёную видишь, «ок»? Нажимай, будет мультик про человека-паука.
Ваня всхлипывает:
– А про Василия Тёркина будет?
– Василия Тёркина не существует.
– А человек-паук, что ли, существует?
– Нажимай «ок» и не хнычь.
Но Ваня хнычет. Ему отчего-то кажется, что дед за этот «ок» не похвалил бы. И Василий Тёркин не похвалил бы. Одни враги бы только и обрадовались.
Машина выбежала на асфальт и перед ней во весь горизонт протянулась бескрайняя серая громадина – город, где совсем недавно позвякивал в зелени трамвай и в парках пели соловьи. Город, который во время оно сотворил непобедимый Русский флот. Непокорённый город-боец, который истерзанный бил и гнал фрица; город, который не сломался, сдюжил, отстроил себя заново и стал ещё краше. Весёлый город тружеников и песенников, который выпускал в небо сверхзвуковые лайнеры. Город, где по кристально-голубым водам рукотворного моря проносились под Чернавским мостом быстроходные «Ракеты», а в заводях били фонтаны… Город, где ничего не осталось. Город, которому снится, что он всё ещё жив…