Слава Малькович никогда не ходил в лидерах. Скромный паренек из белорусской глубинки, неграмотная мать, пятеро детей, война, оккупация, землянки, мороженая бульба. Как можно получить серебряную медаль, таскаясь в школу за несколько километров через ухабы и болотины? Среди ребят белорусов, а их было на курсе немало, Малькович выделялся тем, что говорил по-русски чисто, без акцента, даже несколько старомодно, словно закончил не сельскую школу, а петербургскую гимназию или какой-нибудь привилегированный лицей.
Сейчас, когда прошло уже столько времени, мне кажется, что на Славе всегда лежала печать некой, что ли, трагичности, а ведь многие считали его очень удачливым человеком. В тридцать лет, закончив клиническую ординатуру в академии на кафедре знаменитого профессора Бейера, он попал в Москву, и не куда-нибудь, а в госпиталь имени Мандрыка, а затем перевелся в не менее престижный госпиталь имени Вишневского в Красногорске. Большинство из нас тогда еще тянули лямку корабельных врачей на самых окраинах империи. А тут столица! И как-то забывалось, что Малькович начинал службу в Советской Гавани на эсминце «Вспыльчивый», потом списание по болезни на берег, строительный батальон в глухом местечке Закарпатья, дикие нравы, когда «стукачи» доносили замполиту, что доктор по ночам слушает похоронные марши, а Слава слушал Баха и Моцарта. Звездный путь начинался непросто. И специальность Малькович выбрал себе нелегкую – эндокринологию. Сложные, часто почти безнадежные больные, требующие особого подхода, терпения, упорства. Тяжелые формы диабета, начинающаяся гангрена ног, вердикт хирургов: «Немедленно на стол, необходима ампутация!» «Подождем, попытаемся вытянуть», – мягко настаивал Слава. И вытягивал.
Коллеги поражались диагностическому дару Мальковича, – этот дар не приобретается с опытом, с ним нужно родиться. У нас яркий курс, среди выпускников есть крупные организаторы военной медицины, профессора, членкоры различных академий, два писателя, профессиональный эстрадный фокусник и даже цирковой врач. А вот лечащих врачей – раз, два и обчелся. И среди них Вячеслав Константинович Малькович.
Тянулись вялые, отдающие болотной тиной «застойные» годы. Однажды Слава с горечью рассказал мне, что в его отделение положили одну из удочеренных внучек министра обороны, здоровенную халду, алкоголичку, не помню уж, были ли у нее какие-нибудь эндокринные расстройства или родственники решили просто упрятать ее в госпиталь. Явилась она вместе с бурым медведем на цепи и рослым порученцем для причудливых утех. В ее палату боялись заходить сестры и санитарки: медведь рычал, а пьяная пациентка швырялась в персонал посудой. Славе как-то удавалось с ней ладить, но чего это ему стоило! Кончилось пожаром, – мадам предпочитала гасить сигареты об обивку дивана.
Малькович иногда входил в экипаж черного реанимобиля, постоянно следовавшего за одряхлевшим генсеком. От Славы я впервые услышал историю о любимом егере Брежнева. Перескажу ее по памяти.
Генсек, удачно отстрелявшись по кабанам в Завидово, взбодрился коньячком и потребовал к себе егеря, организовавшего загон. Явился ладный тверской мужичок, простодушный, с доверчивыми глазами. Лесной человек, дитя природы. Брежнев усадил его за стол, сам налил стопарь и спросил:
– Дорогой, а воинское звание у тебя какое?
Егерь смутился:
– Какое звание, Леонид Ильич? Образование – четыре класса да коридор. Охотник я, простой охотник.
Генсек нахмурил свои знаменитые брови, поманил к себе порученца:
– Р-разъясни мне, дорогой товарищ, где я сегодня охотился?
Это сейчас Завидово – узаконенная вотчина президента, знаменитая резиденция «Русь», а тогда, в глухо-застойные времена, сие место было охотхозяйством, принадлежащим Министерству обороны.
– В военном охотхозяйстве, Леонид Ильич.
– А почему егеря без воинских званий? Непорядок!
Егерю было спешно присвоено звание «майор».
После серии инсультов Брежнев вновь оказался в Завидово, речь его изменилась, но крыша еще не совсем съехала набок. Превосходный загон, недурно организованный выстрел, и перед генеральным секретарем вновь возник удачливый егерь в новенькой офицерской форме, на погонах поблескивали майорские звезды. Егерь уже слегка под хмельком.
– Доволен жизнью, дружок? – с трудом сложил Брежнев, наполняя гостю стаканчик отборным коньяком.
– Хорошо живу, Леонид Ильич. Очень хорошо. Спасибо вам.
– Погоди, а в звании ты почему не растешь? Все майор да майор. Непорядок. Где порученец?
Тот мгновенно вырос перед генсеком.
– Сколько охотхозяйств в Министерстве обороны? – грозно спросил Брежнев.
Порученец назвал довольно значительную цифру.
– А руководит кто? Кто главный егерь Министерства обороны?
Обморочная тишина, невнятные объяснения.
– Что вы там мямлите? Переговорите с министром, подготовьте распоряжение. Нужно ввести генеральскую должность главного егеря. Пусть руководит. И кандидата искать не нужно, он перед вами.
Получив звание генерал-майора, егерь запил по-черному, кореша ему проходу не давали, каждый день подначки. Так и сошел с круга хороший лесной человек.
По-видимому, таких историй Слава знал немало, но рассказывал их неохотно. Как-то с горечью сказал: «Ты даже не представляешь, сколько кругом грязи…»
Слава не был отмечен ни высокими наградами, ни государственными премиями, да и диссертацию все не было времени защитить. Он лечил больных. Как-то, навещая товарища в госпитале, я зашел к Мальковичу, он беседовал с пожилым человеком, лицо которого мне показалось знакомым.
Слава улыбнулся:
– Познакомься с моим пациентом генералом армии Штеменко.
У генерала была сухая и еще сильная рука.
Малькович пользовал не только выдающихся политических деятелей и военачальников, чаще всего он лечил людей простых: офицеров, их жен, солдат, матросов. Простые люди благодарней, у них дольше хранится память об их спасителе.
Слава всю жизнь тянулся к искусству: театральная премьера, выставка молодых художников на Малой Грузинской – всюду поспевал он с женой Галей. До Красногорска вечером добираться непросто, выручал старенький «жигуленок». В хлебосольном доме Мальковичей собиралась порой довольно пестрая компания: профессора Военно-медицинской академии, писатели, художники. Слава никогда не афишировал свои связи и знакомства со знаменитыми людьми. Мало кто знает, что он был лечащим врачом писателя Юрия Павловича Казакова.
В 1982 году одна командировка следовала у меня за другой, причем все дальние, за рубеж. Вернулся в конце октября из тропиков, с побережья, где все цветет, благоухает, поет, стрекочет. В Москве стояло предзимье – серое, слякотное, тоскливое, с пустыми скверами, полчищами ворон, дымными снеговыми тучами. Вечером позвонил Казакову на новую квартиру. К телефону подошла известная поэтесса Тамара Жирмунская.
– Господи, как хорошо, что вы позвонили, - взволнованно сказала она. – Где вы пропадали? Командировки? Понятно. А тут такие дела: Юра болен, спрашивал о вас. Он сейчас спит, я не буду его беспокоить, оставлю записку – мне необходимо уйти. Он вам сам позвонит, как проснется. Нужно принимать меры, а он неуправляем. Мы тут с женой его, Тамарой, по очереди дежурим.
– Пожалуйста, чуть подробнее о его состоянии.
– Диабет с осложнениями. Лежал в Институте эндокринологии, выписали за нарушение режима. Даже разговаривать не стали.
Я промолчал, – значит, у администрации института были серьезные основания.
– Как Юра сейчас?
– Очень слаб, да еще с ногой что-то. Не показывает.
– Может, мне прямо сейчас приехать?
– Я…я не знаю. Пусть уж лучше позвонит сам. В крайнем случае, подождем до завтра. Тяжело с ним сейчас, никого не хочет видеть.
С Юрием Казаковым я был знаком еще с 1963 года, по Архангельску, куда он частенько наведывался. Дружба продолжилась в Москве, бывало, по нескольку дней я жил у него на даче в Абрамцево, выполняя роль домашнего врача и вышибалы: приходилось спускать с лестницы нахальных телевизионщиков, приезжающих к писателю с водкой. А пить Юрию Павловичу совсем было нельзя. Я видел все его последние рассказы еще в заготовках, да и писем Казакова у меня сохранилось немало. Юрий Павлович и рекомендацию мне в Союз писателей дал. «Ты хоть и самый главный на флоте эпидемиолог, да и доктор, как говорится, от Бога, а все равно медицину бросишь и станешь сочинителем», – сказал однажды он со своей легкой усмешкой.
…Казаков позвонил в начале двенадцатого.
– Ты вот что, старичок…Ты приезжай, а? – сказал он. – Я понимаю, поздно. Все равно приезжай, такси возьми. Худо мне как-то. Слышал сквозь сон, женщины говорили, будто ты из командировки вернулся. А сейчас проснулся, все разошлись, и я один. Записку вот Тамара оставила.
От моего дома до улицы Чайковского на такси минут десять, а то и меньше, но время за полночь. Может, поехать завтра с утра? И вдруг понял – ехать нужно немедля.
– Ты меня слышишь, старичок? Не понял. А-а, едешь. Я тут глохнуть совсем стал, звонков в дверь не слышу. Я тебе ключ под резиновый коврик положу, что у двери. Сам откроешь.
Голос слабый, чужой, шелестящий, только «старичок» из тех, прежних времен. И паузы между словами, как бывает при одышке.
Быстро собрался, поехал. На новой квартире у Казакова я не был, знал ориентир – наискосок через Садовое кольцо посольство США, дом в глубине двора, от шумного бульвара отделен сквером.
– Единственный балкон в доме – мой, – с гордостью говорил он.
Блуждать не пришлось. Таксист попался опытный – махнул по Большой Пироговке до Садового кольца, а там Смоленская площадь, каменные надгробия Нового Арбата и улица Чайковского. И подъезд, и квартиру разыскал сразу, и ключ под резиновым ковриком. Ключом, однако, пользоваться не пришлось. Казаков ждал в прихожей, а может, услышал, точнее, ощутил шаги на лестнице, сам открыл дверь, тихо сказал:
– Т-ты, глядя на меня, не удивляйся, старичок. Болею, небрит.
А удивиться было чему, даже если ты врач и кое-что повидал в жизни. В тускло освещенном коридоре стоял тощий, сутулый старик, заросший седой клочковатой щетиной, в полосатой пижаме, валенках, на плечи накинуто пальто. Только тяжелый, с горбинкой казаковский нос и остался от прежнего Юры, глаза тусклые, без блеска: ни радости в них, ни удивления – равнодушие больного человека, который что-то для себя уже решил.
Мою растерянность оценил по-своему:
– Ты не раздевайся, фуражку сними, и ладно. Отопление отключили. Холодрыга страшная. Да не скреби ты ногами, вытри вон о половик. Просьба к тебе, я картошку отварил, а пюре сделать нет сил. Пойду прилягу. Диабет, мать его, совсем измотал. А тут еще нога болит, ночи не сплю. Н-надеть ничего не могу. Валенки едва натянул.
Юра говорил медленно, хватая синими губами воздух, а на лбу, несмотря на холод в квартире, от слабости проступили бисеринки пота.
В кухне, да и в квартире, как я потом убедился, был наведен порядок. Я приготовил пюре, отнес на подносе в кабинет. Юра сидел на тахте.
– А где матушка?
– В больнице. Так-то…
– Ешь, разговор потом.
Я огляделся. Квартира двухкомнатная: просторный кабинет, спальня, запах известки еще не выветрился. Вещи после переезда не все разобраны, книги в стопках вдоль стен, массивный письменный стол сдвинут к окну – свет слева, все готово к работе, кроме хозяина. Не нужно быть врачом, чтобы понять: необходимо срочное стационарное лечение. Только где? Вопрос непростой, учитывая особенности личности Казакова. Даже если договориться с Институтом эндокринологии, он туда не вернется. Да и условия там скверные. А что если попытаться положить в Центральный клинический военный госпиталь в Красногорске? К Славе Мальковичу? Отдельная палата, жесткий режим, современное лечение…
Казаков отодвинул тарелку, с усмешкой посмотрел на меня:
– Ну, что молчишь? Небось, все про меня знаешь?
– Положим, не все. Да это и неважно, важно другое: если ты в ближайшее время не начнешь лечиться – останешься без ног. Прости за прямоту. Тут не до дипломатии. Не тот случай.
– П-погоди ты меня запугивать. Причем здесь ноги? Ну, натер, ну, водянка. Чепуха, пройдет.
– При тяжелых формах диабете часто развивается гангрена. Ясно? Да и ты сам знаешь, небось полистал справочники.
Казаков долго молчал, потом нехотя, без всякого интереса спросил:
– Ну и что делать?
– В госпиталь ложиться. В военный госпиталь, в Красногорск. У меня там однокашник, он генерала армии Штеменко лечил.
– Я-то, старичок, не генерал. Как я туда попаду?
– А вот это не твоя забота. Дай-ка я помогу валенок снять, посмотрим на твой палец. Да, брат, дела у тебя невеселые. Ложиться нужно срочно.
Место в госпитале удалось получить через два дня. Пришлось задействовать самое высокое начальство. А еще через три недели Казакова было не узнать: прибавил в весе, порозовел, в глазах появился блеск, как тогда, в Архангельске, двадцать лет назад, задирал вверх тяжелый подбородок, шутил. Ему принесли пишущую машинку, он начал работать.
Помню, у входа в лоджию стоял старый рыжий портфель.
– В этом портфеле, старичок, наброски двадцати рассказов да еще кое-что, – сказал Юра.
В последний раз я навещал Юру за неделю до смерти. В палате сидели супруги Стин, Ирина и Анатолий, близкие друзья Казакова. Истинные фотомастера, они вместе с Казаковым сделали книгу «Беломорье». Казаков рассказывал что-то веселое, смеялся сам. Он отпустил рыжие усы, придававшие ему лихой, фатоватый вид. Помню, я невольно поймал себя на мысли, что призрак, явившийся мне в холодной квартире на улице Чайковского, исчез, как исчезает с первыми петухами нечистая сила…Оказывается, поторопился я, сглазил. Посидел я в палате часа два, потом зашел к Мальковичу, тот сказал:
– Все идет отлично. Окончили курс, с ногой порядок, удалось сохранить, Юрий Павлович на восемь килограммов поправился. Я разрешил ему работать. На машинке стучит, по лоджии гуляет. Посещения предельно ограничил – только близкие люди. Самое главное для него сейчас – не сорваться. Ни капли алкоголя. Последствия могут быть тяжелыми и непредсказуемыми…
К электричке я шел через заснеженное поле. Ветер звенел в обледенелых ветвях берез. Шел, вспоминал Абрамцево, вечера, проведенные там, огонь в камине, рыжий портфель, где лежит потаенное, незаконченное, что Юра долгие годы прятал от всех. И не было у меня ощущения надвигающейся беды. Нет, не было…
Теперь, конечно, ничего уже не изменишь, но мне бы хотелось, чтобы те, кто прочтет эти строки, знали: Казаков не умер, а, в сущности, был убит некой «почитательницей таланта», что пронесла – сумела-таки! – сквозь госпитальные шлюзы бутылку водки. Инсульт – уже как следствие…
Горько, досадно, ведь он уже был на спасительном подъеме.
Умер Юрий Павлович Казаков рано утром 29 ноября 1982 года, – мне тут же позвонили из госпиталя.
Жизнь Мальковича тоже завершилась трагически. Он так и не смог пережить гибели сына, горе выжгло его изнутри, и яркие, наполненные теплотой глаза как бы подернулись пеплом. Душевно он умер раньше своей кончины.
Продолжение следует.